Читать книгу Глаза, устремленные на улицу. Жизнь Джейн Джекобс - Роберт Канигел - Страница 4

Если в этой замечательной картине и было что-то не так, то лишь ее исключительность, редкость, из-за чего ей, без сомнений, рано или поздно предстояло столкнуться с куда менее снисходительной реальностью мира за пределами Монро-авеню. В случае Джейн конфликт произошел рано – уже в школе: сначала в школе Джорджа Вашингтона в Данморе, затем в скрантонской Центральной средней школе.

Джейн рассказывает, что в классных комнатах «в те дни… был более строгий распорядок дня, чем теперь. Мы должны были сидеть там часами, делая то или это; говорить разрешалось, только если хочешь задать вопрос»[94]. Некоторым одноклассницам это нравилось или, по крайней мере, они могли это вытерпеть. Для Джейн это была сущая мука: такое настолько не соответствовало ее жизни дома, настолько отупляло, что дорого ей обошлось. Джейн заметила в себе то, что она назовет «недоразумением»: страх, «что я не могу больше говорить, что у меня пропал голос»[95]. И из него, в свою очередь, развилось то, «что можно назвать легким тиком. Я потихоньку сипела, пробовала голос, просто чтобы убедиться в том, что все еще могу говорить». В конце концов родители спросили, почему она так делает. Она не ответила: не хотела или не могла, «потому что мне казалось, что если бы я ответила, то открылась бы вся картина моих напряженных отношений с учителями».

Два года в школе Джорджа Вашингтона, расположенной в нескольких кварталах от дома, на углу улиц Грин-Ридж и Мэдисон-авеню, прошли хорошо. Но потом все покатилось под откос. Как Джейн рассказывала не раз и при разных обстоятельствах, слово «испытание» по отношению к школе можно отнести ко всем без исключения ступеням: третий класс, пятый класс, средняя школа – не важно. Позже она явно будет завидовать учебе отца в той виргинской школе в округе Спотсилвейния, в которой был всего один класс[96]. Она расскажет, что на уроках «не очень-то слушала учительницу. Я старалась, но мне быстро становилось скучно»[97]. У нее всегда что-то было спрятано под партой, например, «Мифология Булфинча»[98] – гораздо интереснее всего, что монотонно бубнила учительница[99]. Она вспоминала, как их заставляли «самым ужасным образом бесконечно повторять», и даже годы спустя могла назвать все страны Южной Америки в алфавитном порядке, показывая в воздухе их местоположение на невидимой карте. «Сказать по правде, – признается она однажды интервьюеру, – я думала, что большинство моих учителей довольно глупы. Они верили во всякую чепуху. Я всегда их поучала, поэтому иногда мы ругались»[100].

В третьем классе она умудрилась добиться исключения из школы[101]. И, по крайней мере, если верить тому, что она говорила, будучи взрослой, к этому привела именно огромная пропасть между живой и открытой атмосферой в семье и давлением в школе. Однажды вечером отец ей сказал, что обещать – это очень серьезно; никогда не давай обещание, если не уверена, что сможешь его сдержать. «Хорошо», – ответила Джейн, а на следующий день в школу пришел незнакомец, чтобы поговорить с ними о гигиене зубов. Представьте себе сцену, как будто сошедшую со страниц романов Синклера Льюиса об общественном здравоохранении и добродетели 1920-х годов: учеников собрали в актовом зале послушать хорошего джентльмена. Разумеется, он призывал их чистить зубы. Но он пошел еще дальше и здесь-то и попал в переделку с Джейн: «Он попросил каждого пообещать чистить зубы по утрам и вечерам» всю свою жизнь, и попросил всех поднять руки, чтобы подтвердить обещание.

Нет, прошептала Джейн одноклассникам, вы же не можете дать такое обещание? Не делайте этого. И вот «они опускали руки, едва успев поднять их», хотя от них ожидали совсем другого.

Когда они вернулись в класс, учительница была в ужасе. Что, по вашему мнению, вы делаете? Кто-то указал на Джейн, и вскоре учительница выведала у нее всю историю, теперь уже потребовав у нее и остальных негодяев дать клятву всегда чистить зубы. Джейн отказалась, призывая к тому же других; когда она годы спустя разыгрывала в лицах сцену, как убеждает одноклассников не подчиняться, казалось, к ней возвращалась кипучая молодость: они определенно не могут сдержать подобное обещание. Нечестно говорить, что могут. «Что ж, – сказала учительница, повернувшись к Джейн, пытаясь подавить восстание, – я с тобой разберусь».

Они встретились наедине. «Все, что она от меня получила – это пререкания. Поэтому когда ее терпение кончилось, она меня исключила из школы».

Исключила?! «Я знала временно отстраненных, но никогда не знала никого, кого бы исключили». Это совсем другое. Это серьезно. «Ужасно. Это конец». Ее родителей вызовут в школу. «Я со всей отчетливостью осознала, что я вне закона» – чувство, которое вместе с нею перешагнет через годы в старость и никогда полностью не развеется.

Ее плохое поведение, кажется, подпитывало себя само и не могло быть пресечено родителями так, как того хотело школьное начальство. Однажды Джейн совсем разошлась, хлопая бумажными пакетами в столовой, и ее отправили прямиком к директору. Директор вызвал отца. Доктор Батцнер, как гласит семейная история, ответил: «Я занятой человек. Вы занятой педагог. Я позабочусь о своих проблемах. А вы позаботьтесь о своих»[102].

«Когда мы были детьми, – писал скрантонский журналист, знавший Джейн с детства, – она была самостоятельной, умной, уморительно смешной и бесстрашной». Она плевала на лестничные перила и скатывалась вниз, чем несказанно радовала детсадовцев. Она бегала вверх по эскалатору, идущему вниз, в Scranton Dry Goods, главном торговом центре на Лакаванна-авеню. Она искала неприятностей словно из чистого удовольствия.

В четвертом или пятом классе, как рассказывает эту историю кто-то из детей Джейн, учительница изрекла мудрость: мол, ношение резиновых сапог приводит к болезни глаз[103]. Чепуха, возмутилась Джейн. Чепуха, подтвердил доктор Батцнер. Вскоре она ходила в резиновых сапогах в школу каждый день, выставляя их напоказ. Видите мои глаза? дразнила она учительницу и всех, кто ее слушался. Посмотрите на них – они в полном порядке.

В другой раз учительница задержала ее после школы и велела переписать две страницы из учебника по истории. «Какие две страницы?» – спросила Джейн[104]. Не важно, ответила учительница. Джейн выбрала фронтиспис, на котором содержался только рисунок с подписью: «Высадка Колумба на острове Сан-Сальвадор». Нет, сказала учительница, так не пойдет, и задала ей еще две страницы. Джейн отказалась: она сделала в точности то, что велено. «Так что я сидела после школы за партой, и учительница сидела и занималась чем-то за своим столом, и мы сидели и сидели». В конце концов Джейн просто встала, взяла пальто и ушла.

Это было плохо. Сага о Джейн и ее учительницах – насмешка над знакомым сценарием: юношеское недовольство ограничениями в классе, плохое поведение, вызов родителей в школу, принятие мер, подчинение власти взрослых, восстановление гармонии в школе. И, разумеется, история заканчивается совсем не тем, что Джейн окончила школу с благодарностью за распорядок, который в конце концов научилась принимать; она так никогда и не приняла его. Скорее результатом стали недоверие и озлобленность в грядущие годы, война, прерываемая только временными перемириями. «Она всегда боялась учителей, и учителя всегда боялись ее», – вот та истина, которую кто-то из ее детей вывел из рассказов Джейн о школе[105].

Годы спустя, на двухдневной университетской конференции в 1987 году, посвященной отнюдь не детству Джейн Джекобс, а ее идеям, Джейн предложила собственную теорию о тех проблемных годах. В начальной школе «маленькие девочки, которые стараются, – это те, кто берет с учителя пример»[106], представляя самих себя учительницами; в школе они маленькие ученицы, впитывающие принципы и ценности учителей. Она, конечно, такой не была, ни капельки. Но другие маленькие девочки «не очень-то заботились о том, чтобы стать учительницами» и не «считали образование столь же важным – [поскольку] сопротивлялись ему». Это, сказала Джейн, и была она. «Вот такой девочкой я была».

В начале 1962 года, выступая с публичным докладом в Нью-Йорке вскоре после издания «Смерти и жизни больших американских городов», Джейн Джекобс говорила, что ее книга выросла из несоответствия между тем, какими должны были стать крупные жилищные проекты, и тем, чем они обернулись на деле. Когда она спросила архитекторов и планировщиков, почему проекты так часто оказываются не столь жизнеспособными и успешными, как обещалось, все, что они могли ответить, – это назвать живущих там людей глупыми: мол, не могут или не хотят делать то, «что от них ожидалось»[107]. И тогда, как если бы фраза зацепилась за сеть нейронов в ее мозгу и потащила прямо на риторический риф, она сказала: «Я не знаю, почему люди не делали то, что от них ожидалось, но я хорошо знаю, – здесь она сделала многозначительную паузу, – что если люди вели себя не так, как ожидалось, значит, в теорию о том, как они должны себя вести, вкралась какая-то ошибка». И, уже зная о ее взрослом бунтарстве, сопротивлении властям длиной в жизнь, трудно не вспомнить о юной Джейн в школе: как ей удавалось отвертеться от того, что от нее ожидали, но что она не могла или не хотела делать.

Сын Джим намекает, что стратегии, которые Джейн позже будет использовать против бездумных планировщиков и городских властей, отчасти родились из препирательства с учителями. Конечно, они сделали ее только сильнее, как и в тот день в третьем классе, когда ее исключили. Ступив за порог школы, она чувствовала себя потерянной, не знала, что делать, бродила одна. Скоро она оказалась возле железнодорожных путей, которые лежали низко, в низине, на которых запрещено находиться, уж девятилетним-то девочкам точно. Поддавшись внезапному порыву, оставив учебники и куртку на спуске к путям, она бросилась вниз по склону, который вел к рельсам, затем вновь забралась наверх. Вверх и вниз, раз за разом, она взбиралась наверх, под грохот изрыгающих дым груженных углем поездов. Только когда она услышала, как дети идут домой на ланч, она в последний раз забралась наверх на дорогу, собрала вещи и отправилась домой на Монро-авеню обедать, не зная, что ее ждет.

Ее ничто не ждало.

Дома, с мамой, она пыталась «набраться смелости и признаться», но не смогла, просто молча ела.

«Поторопись, Джейн, ты в школу опоздаешь», – сказала, наконец, миссис Батцнер.

Джейн вернулась в школу, повесила куртку в раздевалке, села за парту. Учительница не сказала ни слова; Джейн позже выдвигала теории, что та даже могла испытать облегчение, увидев ее. Она «могла испугаться того, что сделала», – тихое появление Джейн предотвратило конфронтацию.

Происшествие оставило ее с чувством независимости. «Я была вне закона и принимала тот факт, что я вне закона… Это по-настоящему изменило меня. Это важное событие в моей жизни»[108]. Она поняла, что «если чего-то боишься, то единственный способ преодолеть или уменьшить страх – это пережить его».

В феврале 1929 года Джейн, окончив школу Джорджа Вашингтона, поступила в первый класс Центральной средней школы в деловом центре. Тогда как ее начальная школа находилась в нескольких минутах ходьбы от дома, то чтобы добраться до Центральной школы, нужно было пройти пешком квартал до трамвая на Электрик-стрит, затем преодолеть две мили в дребезжащем, ярко окрашенном вагончике с деревянными сиденьями – на юг до Адамс-авеню, выйти и немного пройти на запад, а затем почти прямо до Вашингтон-авеню вниз по Вайн-стрит. Там, на углу, стояла массивная гора камня в готическом стиле – Центральная школа. Напротив нее располагалась центральная библиотека. После восьмого класса, расскажет она интервьюеру, «мы пошли в школу в центре города. Наш жизненный мир расширился, началась городская жизнь – походы в театр, на лекции и в большие библиотеки»[109]. Внезапно весь Скрантон оказался в их распоряжении, и в нем слышались отголоски всего необъятного мира[110].

ПОКУДА НЕСОГЛАСИЕ ПРИВОДИТ К КОНСТРУКТИВНЫМ

СДВИГАМ В ПОЛЬЗУ УЛУЧШЕНИЯ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА,

ОНО НЕОБХОДИМО И ДОЛЖНО ПООЩРЯТЬСЯ.

Эти слова Джона Митчелла, легендарного лидера профсоюза шахтеров, выбиты на боковой стороне памятника в его честь, возведенного на Кортхаус-сквер в скрантонском муниципальном комплексе в 1924 году. Когда оказываешься перед монументом, не нужно быть сыном боровшихся за свои права рабочих, чтобы почувствовать уважение к людям, которые трудились в поте лица в темноте на опасной работе под землей. Памятник Митчеллу стоит в нише гранитной плиты, словно статуя в церкви. За спиной Митчелла на плите изображены люди в шахтерских касках и высоких ботинках, выходящие из разреза. У одного из них в руках кирка. Другой держит под уздцы лошадь, напряженно тянущую телегу, переполненную черными бриллиантами угля. Видно, как тесно там и темно, почему-то даже при свете дня – впечатляющий памятник человеческому труду. Джейн знала, что один день в году соседские дети – дети шахтеров получают выходной, чтобы выйти на демонстрацию в день Джона Митчелла. Но кто такой этот Джон Митчелл? – спросила она однажды одноклассницу, дочь шахтера. Джейн помнит ее простой ответ: «величайший человек во всем мире»[111]. И она будет вспоминать именно это наряду с краснобайством о славе Скрантона как антрацитовой столицы мира, которое она также запомнит.

Черный уголь, твердый уголь, каменный уголь. Черный бриллиант. Все это названия антрацита, сверкающего бездымного угля, весь XIX век согревавшего миллионы американских домов. (Есть другой вид угля, битуминозный, он мягче и хуже пахнет, более сернистый.) Большую его часть добывали из подземных месторождений, обнаруженных в продолговатом пласте площадью всего в несколько сотен квадратных миль в горах на северо-востоке Пенсильвании, около Скрантона. «Уголь – лейтмотив этого города среди холмов, – говорится о Скрантоне в книге, изданной в рамках Федерального писательского проекта[112] в 1940 году. – Уголь принес сюда процветание, но вместе с ним также и отчаяние. На угле стоят особняки, магазины, банки, гостиницы и лачуги; он окрашивает в черный цвет красивую реку Лакаванну, покрывает шрамами склоны гор, возводит искусственные холмы из неприглядных угольных отбросов». Антрацит построил Скрантон. Он дал людям работу; больше сотни тысяч шахтеров работали в угольных пластах под землей. На угле были составлены состояния.

Антрацит и промышленность, выросшая вокруг него, помогали городу, который в 1920-х годах населяло почти 150 000 человек. Это был третий по величине город штата после Филадельфии и Питтсбурга. Он был уставлен памятниками, воздвигнутыми в последние тридцать лет возле Кортхаус-сквер или вдоль торгового района даунтауна на Лакаванна-авеню, где в многочисленных магазинах толпились покупатели. По городу резво бегали трамваи, а по ночам ярко горели огни. Городские электрические трамваи, как утверждалось, были первыми в стране; это все «скрантонский импульс, скрантонские мозги и скрантонские деньги», – доносилось из громкоговорителей в начале XX века. (Некоторые трамвайные линии проложили так, чтобы ими не пользовались шахтеры, идущие домой с работы, из опасения, чтобы обеспеченная дама в светлом платье не испачкалась, сев на сиденье после одного из них.) В городе был зоопарк, музей естествознания, прекрасная государственная библиотека с читальными залами напротив Центральной средней школы – все это, как будет вспоминать Джейн, «много значило для меня как ребенка»[113] – наряду с внушительными больницами и «несколькими старомодными, но солидными клубами». Город начал постепенно приходить в упадок, сначала из-за того, что бездымный антрацит перестал быть обязателен к использованию по закону в Нью-Йорке, потом из-за непрерывных волнений рабочих и, наконец, из-за Великой депрессии. Но пока Скрантон все еще оставался оживленным, весьма любопытным и впечатляющим городом для Джейн, так что, если верить ей, она даже любила ходить к зубному, лишь бы выйти в город. Теперь, в средней школе, она бывала там ежедневно и могла увидеть город вблизи, гуляя сама по себе куда глаза глядят.

Она была чуть младше большинства одноклассников, поступив в Центральную школу, когда ей не было еще и тринадцати. Большая часть того, что дошло до нас о ее четырех годах в школе, относится к девочке-подростку, а позднее – к молодой девушке, немного озадаченной. Вот отрывок из ученической публикации в Центральной средней школе в декабре 1931 года:

В прошлой четверти произошла некоторая путаница или витание в облаках на физике. Использовался следующий пример: Если течение воды в реке образует прекрасный пейзаж, что образует течение тока в электрических проводах? Поэтически настроенная ученица вскочила и ответила: «Прекрасный пейзаж?» Я думаю, поэтическим учеником была Джейн Батцнер[114].

Она всегда опаздывала на уроки[115]. Классная руководительница на первом году, Генриетта Леттьери, скрупулезно вела запись посещаемости, у большинства учеников – ровные ряды нулей в колонке опозданий. Джейн редко отсутствовала, но опаздывала семь раз в первом семестре, девять – в следующем. Однажды Джейн, снова опаздывая, попросила маму написать объяснительную записку в школу. Миссис Батцнер согласилась и написала, что «Джейн слишком долго сидела на краю кровати с башмаком в руке». Пока ее сын Джим рос, он видел ее сидевшей так много раз: Джейн думала, или, по его словам, «о чем-то размышляла».

Возможно, размышляла над элегией, например, «Руперту Бруку»[116], в которой пыталась «записать / Чудной тревожный звук, что слышу я», но ей не удавалось, и она клялась не пробовать снова.

Твой стих читаю я, и он рождает

И ликование, и славные мечты,

Я снова верю. Верю, и пишу – как ты.

Земля и небо – все, что смертный знает,

Один поэт лишь звезды покоряет.

Джейн до сих пор писала стихотворения; конкретно это получило скромный приз. Как и другие нерадивые ученики, для которых средняя школа означала скорее футбол или танцы в субботу вечером, а не латынь и английскую литературу, Джейн нашла убежище вне класса, в школьном литературном журнале. Impressions возглавляла преподавательница английского, Аделаида Хант, которую одна из одноклассниц Джейн описывает как «веселую дамочку с мелодичным смехом, который начинался где-то возле солнечного сплетения и булькал кверху, неудержимый, заразный»[117]. Джейн стала редактором раздела поэзии в журнале. За два ее последних года в Центральной школе всего в нескольких выпусках журнала не было подписи Джейн Батцнер или Дж. Б. под статьей или стихотворением.

В десять лет родители подарили ей пишущую машинку и самоучитель по быстрому набору. В юности она уже была писателем. Несколько ее стихов были отобраны для антологий с названиями вроде «Саженцы» или «Молодые поэты», составленных из работ учеников. Одно из стихотворений заслужило почетную премию – одно из десяти в общенациональном поэтическом конкурсе, привлекавшем тысячи заявок, в жюри которого входили Джойс Килмер и другие известные поэты. Когда оно впервые вышло в Impressions в мае 1932 года, оно называлось просто «Сонет». В заявке на премию Джейн назвала его «О друге, покойном»[118]. Как и во взрослых работах Джейн, этот сонет во многом говорит об увлечении темой жизни и здоровья в битве со смертью и упадком. «Глупец!» – обращается она к незнакомцу, смиренно принявшему смерть друга. Мертв? Но «живы в нем багрец и золото осенних вечеров, стремительный весенний бег ручьев, согретых солнцем». Нет,

Не знал его ты мыслей красоты —

Биенья крыл невидных птиц ночных.

О нет, кощунство мертвым звать того,

Кто радостно махал тебе рукой,

И улыбался, бодр и полон сил,

Чей поцелуй доселе не остыл.

В декабрьском выпуске Impressions 1932 года, незадолго до окончания школы, Джейн вывела на свет Персиваля Г. Туки-младшего – нечто вроде своего воображаемого школьного маскота для вселенной Центральной средней школы. В рассказе Джейн Перси жалуется на свое имя отцу, и тот заверяет его, что когда-нибудь у него тоже будет сын, и он назовет его Персиваль Г. Туки III. Спасибо, нет, отвечает Перси. Но внезапно, уже с надеждой, он находит выход. Что это за средний инициал, отец, что это за Г.? Может это означать, скажем, благозвучное, привычное и всем знакомое Георг? Нет, говорит отец, это означает Гешвиндт. Эта фантазия могла так и кануть в лету, но на следующий год брат Джейн, Джон, возродил Перси к жизни в том же школьном журнале: сын Перси попал в передрягу с соседом, что привело к непредвиденным правовым осложнениям, достойным воображения Джейн и юридического будущего Джона.

С помощью Impressions Джейн прикоснулась к большому литературному миру. Когда в Скрантоне играли «Сирано де Бержерака», известный театральный критик Клейтон Гамильтон выступил с лекцией о постановке в клубе «Столетие». Джейн Батцнер, девушка-колумнист, была там и спросила его, есть ли место в современном мире таким литературным гигантам, как в прежние времена. Конечно, заверил он ее, они проходят сквозь времена. «И когда он это сказал, – написала Джейн, – прямо перед моими глазами пронеслись столетия».

Немногим позже Джозеф Ослендер, который вскоре будет первым удостоен звания поэта-лауреата[119], окажется проездом в их городе. Джейн взяла у него интервью, пусть и без подобающей журналисту дистанции: встретить мистера Ослендера, столь прекрасно изъяснявшегося, – все равно что встретить самого Орфея, писала Джейн, а «обменяться мыслями» с ним – «как поговорить с Аполлоном»[120]. Вдобавок, Ослендер обожал Руперта Брука! В определенный момент оба посочувствовали мечтателям. «Мечтателями называют тех, кто находится в разладе с миром», – сказала ему Джейн, добавив, что они – единственное настоящее спасение общества. «Вся наша надежда на поэтов. Поэты видят красоту в век машин, поэты даруют спасение от машин».

Если Джейн и была слегка ботаником, это не значило, что она все время сидела дома и читала. Вот она идет брать интервью у литературных знаменитостей. Она состояла и в команде пловцов. Учеба в средней школе определено пошла ей на пользу, только если не считать работу в классе. До нас не дошло сведений о каких-либо романах, но друзей она завела. Она подружилась с Джоан Мадден[121], которая ненадолго блеснет в Голливуде, прежде чем вернуться домой, – управлять гостиницей отца в Скрантоне. Еще одним другом стал Гершон Легман[122], сын мясника, он будет изучать оригами, коллекционировать непристойный юмор и начнет серьезно исследовать грязную шутку как жанр; он удивит Джейн, сделав карьеру, собирая пошлые лимерики. Еще был Карло Марцани[123], уроженец Рима, иммигрировавший в Соединенные Штаты в 1924 году[124]. Его семья поселилась в Скрантоне, он пошел в Центральную школу за год до Джейн и говорил по-английски со «смешным», как он сам признавал, акцентом. Но он так легко влился в Америку, Скрантон и Центральную школу, что закончил третьим в классе. Он пойдет в Уильямс-колледж, поедет сражаться на Гражданской войне в Испании, присоединится к рядам Коммунистической партии Великобритании, отсидит три года в тюрьме за свои «заслуги» и проведет остаток своей жизни как общественный активист и радикальный публицист. Джейн скажет, что он был «приятным мальчиком». Он будет вспоминать, что она была «высокой, немного неуклюжей и стеснительной, но очень напористой в классе» – и «живым свидетелем высокого качества скрантонской системы школьного образования»[125].

Последнее утверждение кажется несостоятельным; Джейн была скорее живым свидетелем всего, что могло пойти не так между школой и учеником. Каждый семестр Центральная школа вела список отличников: чтобы туда попасть, требовались отметки в среднем 90 % или выше[126]. Это был весьма скромный список избранных; каждый седьмой в выпускном классе Джейн в январе 1933 года попадал туда в каждом семестре. В старших классах отличницей стала Лена Чарльз. Еще Джо Скарамуццо. А Джейн нет. Ей не удалось туда попасть хотя бы раз за четыре года. Даже не приблизилась. В семье Джейн известна история из 1933 года: кто-то, видимо, спросил миссис Батцнер про ее главное достижение года. Очень просто, ответила она: «провести Джейн через среднюю школу»[127].

Что ж, ее отметки не были такими уж плохими. Джейн никогда в действительности не заваливала предмет, хотя несколько раз была близка к этому. В одном семестре во второй год обучения она получила 74 по французскому и едва дотянула до 70 по латыни; да и по геометрии не лучше – тоже 70 баллов. Она достаточно хорошо закончила восемь семестров по английскому, даже поднимаясь выше 90 один или два раза. И необъяснимо – и этот результат возвышается над всеми ее школьными оценками – она получила 98 по истории Европы в выпускном классе.

Центральная школа в 1920-е и 1930-е годы обладала, по крайней мере на местном уровне, высокой репутацией; в ней не боготворили спорт и не недооценивали учебу. Одноклассники Джейн, включая восточноевропейских евреев, ирландцев, поляков и греков, станут библиотекарями и агентами ФБР, химиками и священниками. Статистика класса незадолго до Джейн говорит о 126 выпускниках, поступивших в 41 колледж и университет, включая Йель, Принстон и Гарвард; Сиракузы, Барнард и Бакнелл – для женщин[128]. Центральная школа, где училась Джейн, отнюдь не была островком обскурантизма, где модно не учиться и не стараться. Скорее для нее проблему составляло снизойти до всех этих «глупых» учителей. Вот целиком одно ее стихотворение, в котором, как вы узнаете из названия, говорится об этом отношении:

Брильянтовым сиянием луны

Лишь пустота и ночь освещены.

Мерцает в одиночестве небес

Бесстрашных звезд неугасимый блеск.

Без лунных, столь обманчивых лучей

Им многое становится ясней[129].

Как называется стихотворение? «Учителю». Ей не нужны были учителя, чье «сияние» освещает пустоту; ей – по всей видимости, одной из тех бесстрашных звезд – лучше самой, без них. Джейн потом будет настаивать, что ее негативное впечатление от средней школы в действительности избавило ее от скучного обучения в колледже, которое иначе ей пришлось бы переносить. Была ли это просто рационализация, ехидное замечание или и то и другое, но годы Джейн в средней школе взрастили в ней антипатию к традиционной школе и к академическому образованию в целом, которую она будет питать всю свою жизнь.

Джейн окончила Центральную школу с неповрежденным чувством независимости. «Я не так уж и поменялась, насколько я могу видеть, с тринадцати лет»[130],– напишет она составителю «Каталога всей земли»[131] Стюарту Бранду, когда ей будет семьдесят семь. «Я была тогда эгоисткой, следуя моим собственным интересам и… до сих пор им следую. Не сказать, чтобы в школе это было так уж мне на руку, зато потом сработало».

Должно быть, родителям Джейн нелегко пришлось в последний ее год в школе. С одной стороны, она была так очевидно любознательна и умна. И все же она совсем не была хорошей ученицей. Хорошей ученицей быть тяжелее, чем умной: надо рано подниматься с постели и приходить в школу вовремя, сидеть смирно, уважать учителей, делать, что говорят; все это Джейн не давалось. «Меня тошнило от школы», – скажет она. Поэтому когда в начале 1933 года приблизился выпуск, ясно было одно: она не собирается идти в колледж. Родители собирали на него деньги, «если бы я захотела», но было понятно, что она не обязана хотеть. И Джейн не хотела.

Многим девушкам и юношам из среднего класса с живым умом колледж давал шанс подняться и открыть для себя другой мир, вырваться из семейной среды и обрести новые, более перспективные связи. Следующие два года Джейн послужат ей точно так же – только вне стен университетов и без профессоров. В это время она будет изгнана из райских кущ Руперта Брука и утонченной жизни на Монро-авеню туда, где нужно зарабатывать на жизнь. Изгнана оттуда, где казалось не так уж важно успевать в срок то, что нужно сделать; из уютного и знакомого среднего города, где она провела всю свою жизнь, сначала в лесную глушь Аппалачей, а потом на улицы Нью-Йорка эпохи Великой депрессии.