Читать книгу Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс - Страница 12

Прежде нежели я успеваю покончить со сборами, в мою дверь стучат, и я с немым изумлением вижу перед собой пресвятую мать настоятельницу. До сих пор она никогда не заглядывала ко мне.

Она притворяет за собой дверь, ее глаза пылают холодным синим огнем:

– Ты ведь понимаешь, каким потрясающим образом это совпадает с нашими планами?

Матушка совершенно права. Дюваль дал ей средство осуществить ту самую военную хитрость, которую она замышляла перед тем, как он ворвался к ней в кабинет.

– Все идет так, как вам и хотелось, матушка.

– Не мне, дитя, но Мортейну! – строго поправляет она. – Без Его промышления нам ничего не удалось бы устроить! Никогда не забывай об этом, Исмэй. Даже если Дюваль не повинен ни в чем более серьезном, чем вспыльчивый нрав и дурные манеры, эта договоренность все равно нам послужит. При дворе полным-полно личностей, за которыми следует проследить. Я желала бы знать, с кем проводит время Дюваль, кто его союзники и друзья, что за письма он пишет… и получает, конечно. Кроме того, обращай внимание на все, что может исходить от регентши Франции. Оставайся правдива с Дювалем всегда, когда это будет возможно, ибо это самый верный способ завоевать его доверие. Я, знаешь ли, очень не люблю совпадений и хотела бы доподлинно выяснить, как и почему он оказался в той комнате. Он имеет прямой доступ к герцогине и пользуется ее абсолютным доверием. Хочу убедиться, что он вправду руководствуется ее интересами!

– А мы, матушка? Мы руководствуемся этими же интересами? Означает ли служба герцогине праведное служение Мортейну? Простите за дерзость, – добавляю я поспешно, – но я в самом деле не понимаю…

Ее лицо смягчается.

– Конечно, это одно и то же, дитя. Каждый день бретонцы на тысячи голосов молят наших старых богов о защите от французских захватчиков и о даровании силы нашей юной правительнице. А уж французы, будь уверена, не думают чтить наших богов. И святых, если завоюют нас, чтить не будут. Для этого Франция слишком тесно связана с папским престолом, а там не признают никаких иных поклонений. Все это для них ересь, которую следует выжигать каленым железом. Разве может Мортейн желать для нас подобной судьбы?

Ее рука покидает складки просторного облачения, и я замечаю в ней какой-то предмет, завернутый в мягкую потертую кожу.

– Ты совершила не три, а всего лишь два убиения, но твоя учеба близится к концу. Нынешнее задание будет для тебя последней проверкой. Выдержишь ее – и останется лишь произнести обеты, после чего ты сделаешься плотью от плоти этого монастыря.

Я про себя негодую: могла ли она действительно усомниться во мне? Смотрю ей прямо в глаза, надеясь, что таким образом она убедится в истинности моих слов.

– Я и так чувствую себя плотью от плоти, матушка.

– Знаю, – кивает она. – Потому-то и хочу вручить тебе один из кинжалов, некогда принадлежавших самому Мортейну.

Я только изумленно моргаю. О существовании подобных кинжалов я никогда раньше не слышала!

– Их носят прошедшие полное посвящение, – объясняет она. – А поскольку тебе предстоит задание из тех, что обычно поручаются лишь посвященным, я и решила вооружить тебя «кинжалом милосердия» – мизерикордией[2]. – Она разворачивает кожаную обертку, и я вижу старинный кинжал с серебряной рукоятью. Клинок длиной всего лишь в ладонь выглядит в полном смысле слова видавшим виды. – В нем заключена могущественная древняя магия, один из величайших даров нашего Бога, – продолжает настоятельница, протягивая мне кинжал.

Я беру его. Он теплый.

– Если речь идет о живом человеке, – продолжает матушка настоятельница, – для исторжения души из тела мизерикордии достаточно лишь пронзить на нем кожу. Кинжал был изготовлен Самим Мортейном, и потому-то любой порез или укол, нанесенный этим клинком, тотчас переправит душу прямо к Нему. Он ведь некогда был предназначен для оказания последней милости и причинял быструю смерть, избавляя душу от мучительных дней размышления о совершенных грехах.

Могущество врученного мне дара наполняет меня благоговением. Я укладываю кинжал в поясной кармашек: как приятно чувствовать его тяжесть возле бедра! Упоминание об отлетающих душах заставило меня вспомнить Мартела.

– Матушка… когда душа Мартела покидала плоть, я соприкоснулась с ней и почувствовала, как она проходит… ну как бы сквозь меня. Это… так и должно было быть?

Аббатиса долго смотрит на меня и слегка хмурится.

– Конечно, – отвечает она наконец. – Ты впервые подобным образом соприкоснулась с душой, так ведь? – Я киваю, и она продолжает: – Это очень значительное событие, и оно застало тебя врасплох. Представляю, каково это – впервые встретить душу во всем ее богатстве и полноте… – Она протягивает руку и гладит меня по щеке, точно мать, утешающая испуганного младенца. – Ты прибыла к нам, похожая на комок сырой глины, а мы сделали тебя орудием смерти. Ныне же Дюваль станет луком, а ты – стрелой на его тетиве, готовой пронзить наших общих врагов. Ступай же и не посрами нас колебаниями и сомнениями! Мы хотим гордиться тобой!

Я и вправду исполняюсь раскаяния при этих словах. Кто я такая? Всего лишь орудие монастыря, используемое в час нужды. Вправе ли я сомневаться в тех, кто некогда поднял меня со дна вонючего погреба?

Да, я стала служанкой Бога Смерти. Мой путь пролегает в Его темной сени, я живу ради того, чтобы исполнять Его волю. Как могла я поддаться минутному раздражению и забыть о своем долге? Больше такое не повторится!

Вместо того чтобы идти прямо во двор, я еще забегаю к Аннит – попрощаться. Сибелла небось не выкроила для этого времени, но я не заставлю Аннит страдать.

Я нахожу ее в рабочей комнате птичника – она подменяет престарелую сестру Клаудию. Девушка даже вздрагивает при моем появлении, ее глаза округляются при виде моей дорожной одежды и сумки в руках. Она плотно сжимает губы и отводит глаза.

Она заново опечатывает воском небольшой пергаментный лист. Я чувствую себя жутко виноватой: меня опять посылают с заданием, а ее оставляют дома. Я пытаюсь отделаться шуткой и поддразниваю ее:

– Смотри, застукает тебя сестрица Клаудия…

Аннит продолжает с преувеличенным тщанием прятать следы своего недолжного любопытства:

– Спорю на что угодно, что именно на это они меня и натаскивают…

– Тоже верно.

Молчание затягивается. Когда она наконец восстанавливает печать и подает голос, то говорит так, словно на языке у нее коросты:

– Ты опять уезжаешь на служение…

Что я могу ответить ей, кроме как сказать правду?

– Меня отправляют пожить в доме у виконта Дюваля.

Она вскидывает голову, жгучее разочарование сменяется не менее жгучим интересом.

– Дюваль? Это, часом, не тот, что вломился к матушке поутру?..

Я киваю. Я пока еще не слышу голосов со двора, и это дает мне время кратенько пересказать Аннит и события прошлого вечера, и все происшедшее в кабинете аббатисы. Когда я завершаю рассказ, она с отвращением швыряет на стол искусно запечатанное письмо.

– На твоем месте следовало быть мне, – с тихим бешенством произносит она.

Я соглашаюсь:

– Я знаю. Я просто думаю, что матушка для тебя нечто совершенно особенное приберегает.

– Нет. Это все оттого, что я оплошала на уроке с покойником.

В свое время мы оттачивали усвоенные навыки убийства на мертвых телах, и тогда Аннит в самом деле не справилась. У нас с Сибеллой было за плечами довольно жестокое прошлое, в котором мы черпали силы, а у Аннит такого прошлого не было.

– Не оплошала, а легонько споткнулась, – говорю я. – И потом, в конце концов ты все же сделала это. Сестра Арнетта говорила, что ты прошла испытание. Значит, дело в другом! Может, просто в том, что ты немножко помладше?

Она мотает головой:

– Я всего на год моложе тебя или Сибеллы. А ту как раз в моем возрасте впервые допустили к служению! – Девушка сердито смотрит на меня, отвергая все слова утешения, которые я готова произнести. – Им хоть известно, сколько раз ты сбегала с уроков?

– Но я должна была помогать сестре Серафине в мастерской ядов.

Она шмыгает носом:

– Я танцую и кокетничаю гораздо лучше тебя. А когда мы сходимся в единоборстве, я бью тебя семь раз из десяти!

Эти слова пробуждают все мои тайные страхи. Нынешнее служение – отнюдь не тот случай, когда наносишь быстрый удар и исчезаешь никем не замеченная. Мне предстоит достаточно долго вводить в заблуждение уйму людей, привыкших разоблачать любое притворство.

– Уверена, матушка знает об этом, – говорю я, надеясь, что так оно в самом деле и обстоит.

У Аннит маска оскорбленного превосходства рассыпается в прах.

– Если дело не в покойнике, тогда вообще все бессмысленно, – шепчет девушка, и я ощущаю ее отчаяние, точно свое собственное горе.

– А ты не пробовала переговорить с аббатисой?

Сама я на такой поступок никогда бы не отважилась, но Аннит куда ближе к пресвятой матушке, чем я.

Она фыркает:

– Чтобы она очередной раз усомнилась в моей вере и преданности Мортейну? Вот уж спасибо.

Тем временем со двора доносится мужской голос. Это напоминает мне, в чем состоят мои сегодняшние обязанности.

– Мне пора, – говорю я. – Негоже нам расставаться, сердясь друг на дружку!

Она делает шаг и крепко обнимает меня:

– Что ты, на тебя-то я ни в коем случае не сержусь.

Я глажу ее по спине, гадая, когда еще нам доведется снова увидеться.

– А вдруг ты скоро окажешься рядом со мной при дворе?

Она заверяет:

– Буду день и ночь об этом молиться.

Мне на глаза попадается листок, который Аннит запечатывала.

– От Сибеллы по-прежнему нет известий?

– Никаких. – И ее лицо вдруг озаряется: – Быть может, ты что-нибудь услышишь о ней при дворе!

Я обещаю:

– Если доведется – сразу дам знать!

Мы вновь обнимаемся, и я мчусь вниз.

Держа в руках узелок с немногочисленными пожитками, я тороплюсь к берегу, где меня ждет Дюваль. Его коричневый плащ вьется на свежем ветру и хлещет по сапогам. Наше совместное предприятие нравится ему ничуть не больше, чем мне. Ну что же – сам виноват!

Когда влезаю в лодку, он поддерживает меня под локоток. Тут священная решимость, которая должна была послужить мне броней, испаряется в мгновение ока. Я отстраняюсь так резко, что мы оба едва не валимся в воду.

– Не глупи! – рычит он.

Но я уже в лодке. Счастливо избавившись от его ненавистного прикосновения, чувствую себя победителем в этой маленькой схватке.

Усаживаюсь на одну из банок и смотрю на солнечные блики, играющие в синих волнах. Интересно, он плавать умеет? Что с ним будет, если я наберусь отваги это проверить?

– Все это, милочка, совершается не по моей воле, – говорит он. – Так что можешь оставить дурной нрав для своей настоятельницы!

– Уж прямо так и не по вашей, – парирую я. – Не приди вам в голову осуждать деяния монастыря, я бы тут сейчас не сидела!

Это далеко не вся правда, ведь как раз перед тем, как Дюваль ворвался в кабинет, матушка замышляла устроить нам с ним новую встречу. Вот только знать об этом ему вовсе не обязательно.

Некоторое время он молчит, и я слышу лишь говор волн да плеск весел. Он гребет, и я волей-неволей разглядываю его – мужчину, в руках которого временно пребывает моя судьба. У него глаза цвета пасмурного зимнего неба. На подбородке жесткая щетина, которая еще больше подчеркивает твердые очертания рта. Неизвестно почему в голове моей звучит слово «любовница», и я содрогаюсь. Дурные предчувствия снедают меня… Я вынуждена напомнить себе, что он, конечно, не Гвилло. Он совершенно другой. По сути – прямая противоположность мерзкому свиноводу.

Дюваль первым нарушает молчание, и я записываю себе еще одну крошечную победу.

– Мартел говорил что-нибудь перед смертью? Ну там, может быть, исповедовался?

– Исповедовался? – Я подпускаю в голос нотку презрения. – Мой господин, мы не исповедницы, а прислужницы Смерти.

Он передергивает плечами, то ли раздраженно, то ли в смущении.

– Я на ваши таинства не посягаю. Как бы то ни было, не произнес ли Мартел каких-нибудь слов, когда заглянул тебе в глаза и увидел в них свою судьбу?

Последние слова Мартела были посвящены его похотливым намерениям, так что из меня их пришлось бы тащить раскаленными щипцами. И я отвечаю:

– Ничего важного или хотя бы любопытного он не сказал.

– А ты точно уверена? Может, тебе что-то показалось безделицей, но будет вполне осмысленно для меня. Что именно он сказал?

Проклятье! До чего же этот парень настойчив! Или просто боится, не назвал ли изменник его имени? Если так, я и не подумаю его утешать, произнеся «да» или «нет».

– Он лишь сказал, что собирался кое с кем встретиться… А вот вы, ваша милость, каким образом так кстати там оказались? – спрашиваю самым ласковым тоном.

У него на скулах катаются желваки.

– Мне показалось, или ты действительно меня в чем-то подозреваешь?

Я неопределенно пожимаю плечами.

Он бросает весла и наклоняется вперед, так что наши лица снова сближаются.

– Я служил своей стране столько раз и такими способами, каких тебе и не вообразить, и я продолжаю служить ей! Вот в этом сомневаться не смей!

Каждое его слово – как лезвие, и от всех моих сомнений остаются одни клочки. Кажется, в его голосе звенит сама правда. И все же… Изменник подобного уровня, несомненно, оказался бы на диво искусным лжецом.

Продолжая сердито смотреть на меня, Дюваль стягивает с плеч плащ. На миг я снова близка к панике – что у него на уме?! – но он опять садится на весла, а плащ сует мне, бросив при этом:

– Постарайся не намочить!

Без всякой задней мысли принимаю у него плащ. Шерстяная ткань плотна и красива, что называется – роскошная вещь. Заметив блеск, глажу пальцами серебряный дубовый листок. В старинных родах Бретани принято посвящать по крайней мере одного сына небесному покровителю воинов и сражений. Я вспоминаю громадные шпалеры на стенах покоев сестры Эонетты. Сестры Мортейна шелковой нитью запечатлели на них родовые древа всех знатных семейств Бретани, тянущиеся в бездну столетий. Что-то я не припоминаю, чтобы там фигурировала фамилия Дюваль. Это вообще его родовое имя? Или название имения? Я впервые задумываюсь, кто же он на самом деле такой. Фаворит герцогини, объект подозрений аббатисы и канцлера – а еще?

Он гребет, и я вижу, как под тонким бархатом камзола работают сильные мышцы. С каждым ударом весел на руках вздуваются и опадают бугры, и я понимаю: при всей моей монастырской выучке этот человек легко одолеет меня один на один.

Думать об этом тошно, и я устремляю взгляд в море. Кажется, судьба проложила мне путь в приготовленный лично для меня уголок преисподней…