Читать книгу Путь Тьмы - Роман Егоров - Страница 3

«Святой, который никогда не злился и никогда по-настоящему не любил»

После встречи с моей силой – той частью меня, которая так долго жила в изгнании и превратилась в монстра только потому, что я сам сделал её монстром своим отрицанием, – я почувствовал, что во мне что-то изменилось, причём изменилось не на уровне красивых инсайтов, которые рождаются на ретритах и умирают в первый же день возвращения к обычной жизни, а на уровне тела, которое не умеет лгать. Ноги стали крепче стоять на земле, как будто я вспомнил, что имею право стоять здесь, на этой планете, занимать своё место, не извиняясь за сам факт своего существования. В животе появилось что-то новое – не тревога, которая жила там столько лет, свернувшись калачиком, а огонь, пока тихий, тлеющий, но живой, настоящий, такой, от которого можно зажечь свечу или сжечь мост, в зависимости от того, как с ним обращаться.

Я продолжал исследовать бездну, и тьма уже не казалась мне врагом или пустотой, как в самом начале, когда я только прыгнул с вершины своей духовности. Скорее, это было пространство, полное возможностей для встречи с самим собой настоящим, не отретушированным, не приукрашенным духовными практиками, не улыбающимся через силу.

И я почувствовал – раньше, чем увидел, потому что здесь зрение работает по-другому, – что впереди что-то есть, что-то горячее, что-то, от чего воздух становится плотнее и суше, как перед грозой или перед тем, как кто-то наконец скажет правду после долгих лет молчания.

Я шёл на этот жар, как идут на свет костра в ночном лесу, зная, что там либо друзья, либо опасность, но в любом случае – что-то живое, что-то настоящее, а не эта вежливая мёртвость духовных кругов, где все улыбаются и излучают любовь, а внутри каждого живёт подавленный крик.

И увидел: огонь. Настоящий, не метафорический, не символический огонь, который горел посреди бездны, как будто кто-то развёл костёр в самом сердце тьмы и не боялся, что его накажут за нарушение правил противопожарной безопасности в царстве отверженных. Пламя танцевало – красное, оранжевое, живое до неприличия, потрескивало, бросало искры в темноту, отбрасывало дрожащие тени на стены бездны, и у этого огня сидела фигура.

Я подошёл ближе, уже зная, что это оно. Здесь, в бездне, действует другая логика, и ты всегда встречаешь именно то, что готов встретить, ни раньше, ни позже, как в хорошем романе, где автор точно знает, когда вывести на сцену того или иного персонажа.

Фигура обернулась, и я увидел своё лицо. Но не то, которое я вижу в зеркале по утрам, когда стараюсь выглядеть одухотворённым, осознанным, принимающим, а другое – искажённое яростью, с горящими глазами, сжатыми челюстями и кулаками, стиснутыми так сильно, что побелели костяшки пальцев. Это был я, но тот, кого я прятал от всех, включая самого себя, последние, наверное, лет двадцать.

Мой гнев.

Тот самый гнев, который я успешно «трансформировал в любовь» на тысячах медитаций, «отпускал» на сотнях практик прощения, «исцелял» на десятках терапевтических сессий, где психолог понимающе кивал и говорил: «Важно проработать эту эмоцию», – имея в виду, конечно же, избавиться от неё, как избавляются от неудобного родственника, которого стыдно показать гостям.

«Привет», – сказал мой гнев хриплым голосом, как у человека, который долго молчал, так долго, что голосовые связки почти отвыкли от работы.

«Привет», – ответил я и сел напротив, хотя всё во мне хотело развернуться и уйти, вернуться к привычным духовным практикам, где гнев – это то, что нужно трансформировать, а не то, с чем нужно разговаривать на равных.

Огонь между нами потрескивал, и было очень жарко – не только от пламени, но и от неловкости этой встречи, от стыда, который поднимался откуда-то из глубины: вот он, мой гнев, моя «низкая вибрация», моя «незрелая эмоция», моё доказательство того, что я всё ещё не просветлённый, всё ещё не исцелённый, всё ещё не дорос до того уровня, на котором святые парят в блаженстве безусловной любви.

«Ты меня предал», – сказал мой гнев, и в его голосе не было обвинения – скорее констатация факта, как если бы врач сообщал диагноз.

Я хотел возразить, начать объяснять, что я не предавал, что я работал над собой, что я рос духовно, что я учился быть лучше, но слова застряли где-то между горлом и совестью, потому что где-то глубоко, в том месте, которое не умеет лгать, я знал: он прав.

«Я не хотел тебя предавать, – сказал я наконец. – Меня учили, что ты плохой. Что духовные люди не злятся. Что любовь – это ответ на всё. Что если я чувствую тебя, значит, я ещё не исцелился, не вырос, не достиг».

Мой гнев рассмеялся – не зло, а скорее с горькой иронией человека, который слышал эту историю столько раз, что она перестала быть смешной и стала просто грустной.

«Они всегда так говорят, – сказал он, глядя на огонь. – Преврати гнев в любовь. Отпусти гнев. Прости. Прими. Излучай свет. Как будто я какая-то грязь, которую нужно смыть с рук, прежде чем войти в храм духовности».

«Но разве это не так?» – спросил я, и в моём голосе прозвучала вся моя растерянность, все те годы, когда я искренне верил, что избавление от гнева – это признак взросления.

«Нет», – просто ответил он и повернулся ко мне. В его глазах я увидел не ярость, как ожидал, а что-то похожее на усталость, на боль того, кого постоянно отвергают, но кто всё равно продолжает приходить в надежде, что когда-нибудь его наконец услышат.

«Я не грязь. Я не болезнь. Я не признак того, что с тобой что-то не так. Я – сигнал. Я появляюсь, когда нарушают твои границы. Когда тебя используют. Когда с тобой обращаются не как с человеком, а как с функцией, инструментом, ресурсом. Я – твоё тело, которое кричит: "Стоп! Хватит! Так нельзя!» А ты вместо того, чтобы меня услышать, начинаешь дышать животом и визуализировать розовый свет, чтобы я замолчал».

Я слушал, и воспоминания начали всплывать одно за другим, как пузыри на болоте, – все те случаи, когда я испытывал гнев, здоровый, правильный гнев, реакцию на что-то действительно неправильное, но подавлял его, потому что духовные люди так не поступают.

В тот раз, когда коллега присвоил мою идею на совещании, выдал её за свою, и все его похвалили, а я сидел и улыбался, внутри меня поднималась ярость, но я тут же начал дышать и повторять про себя: «Всё правильно, Вселенная всё видит, это урок смирения, это возможность практиковать непривязанность к результату». А ярость никуда не делась – она просто осела в теле, комом в горле, тяжестью в груди, мигренью на следующий день.

В тот раз, когда близкий человек в третий, четвёртый, пятый раз нарушил договорённость, пообещал и не сделал, я почувствовал гнев, но вместо того, чтобы сказать: «Стоп, так больше нельзя», я сказал себе: «Я должен быть понимающим, любовь всё прощает, я не буду считать обиды, я выше этого». И продолжал позволять нарушать свои границы. Гнев копился, превращаясь из здоровой эмоции в токсичную обиду, холодное презрение, пассивную агрессию.

Тот раз, когда кто-то сказал что-то оскорбительное о том, что мне дорого, и я почувствовал праведную ярость – не эгоистичную, не мелочную, а именно праведную, желание защитить святое, – но тут же осудил себя: «Просветлённый человек не реагирует на провокации, просветлённый человек остаётся в центре, в покое, в принятии». И я остался в покое. Мёртвом покое. Покое кладбища.

«Знаешь, что происходит, когда меня подавляют?» – спросил мой гнев, и теперь в его голосе слышалось не только понимание, но и что-то похожее на жалость ко мне. – «Я не исчезаю. Я не трансформируюсь в любовь, как вам обещают на всех этих семинарах по духовному росту. Я просто меняю форму. Я становлюсь депрессией – гневом, обращённым внутрь. Я становлюсь психосоматикой – гневом, застрявшим в теле». Я становлюсь пассивной агрессией – гневом, который не смеет проявиться напрямую и поэтому течёт окольными путями, отравляя всё вокруг. Я становлюсь холодностью, отстранённостью, неспособностью чувствовать вообще, потому что если нельзя чувствовать меня, то безопаснее не чувствовать ничего».

Подавленный гнев не трансформируется в любовь. Он трансформируется в яд.

Я знал, что это правда. Все эти годы духовной практики, когда я был таким умиротворённым, таким принимающим, таким любящим, у меня были хронические боли в спине, проблемы с желудком, бессонница, приступы необъяснимой тоски. Врачи разводили руками: «Наверное, стресс». Но это был не стресс. Это был мой гнев, который не получил права на существование и застрял в теле, как заноза, вокруг которой нарастает воспаление.

«Чего ты от меня хочешь?» – спросил я, и в моём голосе слышалась усталость от многолетней борьбы с самим собой, усталость от необходимости постоянно быть правильным, духовным, любящим, когда иногда так хочется просто взять и закричать на весь мир: «Хватит! Достало!»

Мой гнев улыбнулся – впервые, – и эта улыбка была не злобной, а почти нежной, как улыбка учителя, который наконец дождался от ученика правильного вопроса.

«Я хочу иметь право быть собой, – просто сказал он. – Не право действовать разрушительно, а право чувствовать честно. Когда кто-то нарушает твои границы, когда тебя используют, когда с тобой обращаются как с вещью, – я хочу, чтобы ты позволил мне проявиться. Не подавлял меня сразу. Не начинал дышать, чтобы я успокоился. Просто признай: да, я злюсь. Да, это нормально. Да, это здоровая реакция моего тела на нездоровую ситуацию».

Он встал, подошёл к огню и протянул руки к пламени, словно хотел согреться, хотя здесь и так было жарко.

«Видишь этот огонь? – спросил он, не оборачиваясь. – Он может сжечь дом дотла, если с ним неправильно обращаться. Но он же согревает холодными ночами. Он готовит еду. Он защищает от хищников. Он плавит металл, чтобы можно было выковать инструменты. Огонь не плохой и не хороший. Он – сила. Всё зависит от того, как использовать эту силу».

«Я – такой же огонь. Я могу быть разрушительным, если накапливать меня годами, отрицать, подавлять, а потом неконтролируемо взрываться, сжигая всё вокруг, в том числе невинных. Но я могу быть защитой, границей, священным правом сказать «нет» – если меня признавать, чувствовать, выражать осознанно, как выражают любую другую правду».

Он повернулся ко мне, и я увидел, что его лицо изменилось – оно по-прежнему было моим лицом, но уже не искажённым, а просто честным, открытым, живым.

«Послушай, – сказал он, и в его голосе прозвучала такая искренность, что мне стало неловко за то, что я столько лет не давал ему высказаться. – Все эти духовные учения о том, что нужно любить врагов, подставлять другую щёку, прощать без оглядки, – прекрасны. Правда, прекрасны. Но только когда исходят из силы. Когда ты прощаешь, потому что настолько силён, что тебе не нужна месть. Когда ты любишь врагов, потому что твоё сердце настолько полно, что его хватает на всех. Когда ты подставляешь другую щёку, потому что знаешь: ты можешь защитить себя, но предпочитаешь этого не делать».

«Но когда это происходит из-за слабости, страха перед собственной силой, неспособности защитить себя, – это не духовность. Это трусость с нимбом».

Его слова попали точно в цель, и мне стало больно от узнавания. Сколько раз я прощал не потому, что был сильным, а потому что боялся конфликта? Сколько раз я любил не из полноты, а из страха остаться одному? Сколько раз я принимал не из мудрости, а из неспособности изменить ситуацию?

«Как мне с тобой работать?» – спросил я, и в моём вопросе прозвучала готовность учиться, наконец-то учиться не подавлять, а интегрировать.

Мой гнев вернулся к огню и похлопал по земле рядом с собой. Я пересел. Теперь мы сидели не друг напротив друга, как противники, а рядом, плечом к плечу, и вместе смотрели на огонь.

«Первое – признание, – начал он, и в его голосе я услышал терпение хорошего учителя. – Когда ты чувствуешь меня, не делай вид, что меня нет. Не начинай сразу дышать, чтобы я ушёл. Скажи себе честно: да, я злюсь. Да, я имею право на этот гнев. Да, это нормальная человеческая эмоция, а не признак моей духовной незрелости».

«Второе – проживание. Почувствуй меня в своём теле полностью. Где я живу? В груди, которая сжимается? В животе, который горит? В руках, которые хотят что-то сломать? В челюстях, которые хотят закричать? Не подавляй эти ощущения. Дыши ими, но не для того, чтобы они исчезли, а для того, чтобы ты почувствовал их во всей полноте, узнал их, подружился с ними».

«Третье – безопасное выражение гнева. Не на человека, который вызвал гнев, – это был бы неконтролируемый взрыв. На сам гнев. Бей подушку так, как будто это спасёт тебе жизнь. Рви газеты, представляя, что рвёшь все свои "надо быть хорошим". Кричи в лесу или в машине с закрытыми окнами. Танцуй свою ярость так, как будто это священный танец Кали». Пиши письма, которые никогда не отправишь, но в которых выскажешь всё, что накопилось. Дай своему телу выразить то, что оно так долго сдерживало».

Я слушал, и это было так непохоже на всё, чему меня учили в духовных кругах, где любая работа с тёмными эмоциями сводилась к тому, чтобы как можно быстрее от них избавиться, трансформировать, отпустить, залить светом любви, как будто эмоции – это грязь, а не послания тела.

«И четвёртое – действие, – продолжал мой гнев, глядя на потрескивающий огонь, который отбрасывал на его лицо оранжевые блики. – После того, как я проживу, после того, как тело выразит напряжение и услышит само себя, – используй меня. Я даю силу сказать: "Так больше нельзя". Я даю смелость уйти из отношений, которые тебя разрушают. Я даю энергию сменить работу, которая высасывает из тебя жизнь. Я даю право устанавливать границы там, где их нарушают. Не из мести – из здоровой заботы о себе. Не из ненависти – из любви к жизни».

«Гнев – не враг любви. Гнев – её телохранитель. Я охраняю то, что тебе дорого».

Мой гнев встал, подошёл к огню, взял горящую ветку – так просто, словно она не обжигала, или, может быть, он просто знал, как с ней обращаться, – и протянул мне.

«Возьми», – сказал он.

Я колебался. Огонь пугал. Гнев пугал. Сама мысль о том, что я могу быть духовным и злым одновременно, пугала, потому что разрушала всё, во что я верил последние двадцать лет.

«Возьми, – мягко повторил он. – Это тебя не убьёт. Это не сделает тебя плохим. Это просто вернёт тебе часть твоей силы, которую ты отдал другим, пытаясь быть хорошим».

Я взял ветку. Осторожно. И почувствовал: да, горячо, да, нужно быть внимательным, но это не разрушительно. Это живой огонь. Сила, которая может согреть, если знать, как с ней обращаться.

«Практикуйся регулярно, – сказал мой гнев, и теперь в его голосе звучала почти нежность. – Не жди, пока я накоплюсь и взорвусь. Работай со мной, когда тебя что-то раздражает. Кто-то подрезал тебя на дороге? Не принимай это с улыбкой духовного человека. Почувствуй раздражение. Пусть рука ударит по рулю. Пусть голос выругается в пустой машине. Это не злость на человека – это выход напряжения, как выдох после долгой задержки дыхания».

Он начал растворяться, проникать в меня, как до этого проникала моя сила, и я почувствовал, как огонь опускается в живот, разгорается там, не сжигая, а согревая, давая энергию, давая право, давая основу.

«Святые без гнева – это жертвы с нимбом, – сказал он напоследок, и его голос уже звучал внутри меня. – Настоящая святость включает в себя способность защищать святое. А для этого нужен огонь. Не для того, чтобы сжигать других. А для того, чтобы не дать другим погасить твоё пламя».

И он полностью растворился во мне, стал частью меня, той частью, которая всегда была моей, но которую я так старательно отрицал, что она превратилась в монстра во тьме, хотя по своей природе была просто священным огнём, защищающим жизнь.

Я стоял у костра, держал в руках горящую ветку и впервые за много лет чувствовал себя не воздушным святым, а человеком, который имеет право чувствовать всё, что я чувствую, включая гнев, который перестал быть врагом и стал союзником.

Тьма рядом со мной довольно вздохнула, как вздыхает мать, когда видит, что её ребёнок наконец усвоил важный урок.

«Видишь? – сказала она. – Я же говорила. Здесь живут не монстры. Здесь живут части тебя, которые ждут признания. И каждая из них несёт в себе дар. Твой гнев принёс тебе огонь, который будет согревать тебя всю оставшуюся жизнь».

Я кивнул, бросил ветку обратно в костёр, и пламя вспыхнуло ярче, словно радуясь возвращению.

Путь продолжался. Впереди были другие встречи. Другие части меня, отвергнутые на пути наверх. Но теперь я знал: каждая встреча – это не падение вниз, а возвращение домой, к себе целостному, к себе живому, к себе настоящему.

«Позвольте огню гнева сжечь всё фальшивое. Пепел станет удобрением»