Читать книгу Реверс - Роман Игоревич Сидоркин - Страница 4

Инцелл проснулся, когда у остальных уже был обед. Он мог себе это позволить. На этот раз обошлось без головной боли, которые были частым его спутником и, хотя имплант быстро купировал боль, тело в такие дни оставалось болезненно раскоординированным, а сознание – вялым.

Паровой душ не бодрил после сна. Мытьё происходило под паром при помощи плотной салфетки, поэтому душ всегда был тёплым. Конденсат собирался и направлялся на очистку. Правда, было не совсем понятно, зачем пить и мыться восстановленной водой, если здание стоит прямо на берегу Москвы-реки, но краткие ролики объяснили им, что так нужно для экологии.

По дороге в столовую он услышал громкие выкрики «Эврика! Эврика!» – так Степана обозначала пик стрима, чтобы не только сенсики, но и глядящие поняли, что сейчас у неё произошла кульминация. Она не говорила, почему выбрала именно это слово, может, ей просто нравилось, как оно звучит. Она пользовалась этим словечком и в менее подходящих контекстах, так что все уже привыкли.

Кормушка, как они называли аппарат для выдачи еды, выдавила из себя самое частое блюдо – комкастую кашу, которая запахом подозрительно напоминала то, что капельками повисало у него на пальцах, когда он набирался смелости и позволял себе расслабиться под струёй горячего пара.

Каша из свернувшегося белка была постоянным гостем тарелок, за исключением определённых дней в году. Инцелл не понимал, почему именно в эти дни им давали что-то другое, но предполагал, это было как-то связано с праздниками из прошлого. Хотя, если судить по белковому привкусу, все остальные блюда были сделаны из того же субстрата, что и каша.

Помимо голода и других естественных нужд, у стримеров была ещё причина ограничивать стримы по времени. В реальной жизни рутинизация и привыкание подтачивают и размывают остроту восприятия мира, делают его пресным и скучным, но то же самое происходит и со стримами. Чем чаще и дольше стримеры ведут свои трансляции, тем ниже их качество, а значит, меньше денег, и шанс откупа из Москвы переносится всё дальше и дальше в неопределённое будущее. В какой-то момент оно становится таким далёким, что стример теряет мотивацию и перестаёт работать. И, по слухам, оказывается в подвалах этого здания. Инцеллад уже почувствовал, что входить в нужное состояние стало труднее, чем в первые недели. У него ещё было достаточно времени для того, чтобы оставаться в высшей лиге и зарабатывать хорошо, но время работало против него.

Он встал, потянулся, тряхнул головой. Это кресло, эта комната, его жизнь – всё не его, чужое. Даже его разум не совсем принадлежал ему – туда за деньги заглядывают люди. Он понимал, что это порядок вещей, что плата за выставление своих сокровенных воспоминаний напоказ поможет откупить себя и встретиться с родителями, уехать отсюда – на природу, где много зелени, где есть вода в достатке. Это поддерживало, вело вперёд. Но было так тошно! Иногда казалось, что он продаёт не стрим, а себя по кусочкам, начиная с самых мягких и тёплых.

Инцелл вышел из личной комнаты и направился в столовую. Минуты, проведённые в трансляции, сжигали дневной запас калорий.

Он взял поднос, поставил на него миски, подвинул их к пищевым краникам, торчащим из кормушки, и стал дожидаться запекания пищевого геля до нужной кондиции, то есть до состояния комкастой полупрозрачной каши, присыпанной усилителями вкуса.

В столовой было не так много людей, поэтому среди фонового шума явно выделялось чавканье одного парня. Он делал это нарочно – специально для блохастых, как тот называл глядящих. Такое пренебрежение к людям, от которых зависела скорость его откупа, удивляло Инцеллада, но ещё больше его удивляло то, что люди продолжали наблюдать за его жизнью и платили буквально за то, что их оскорбляют.

Инцелл ненавидел эти звуки. Ненавидел настолько, что всё лицо, включая глаза, наливалось кровью, и он, пользуясь мощным воображением, представлял, как унижает чавкуна, бьёт его по лицу и заставляет есть с пола, чего он и заслуживал, потому что только свиньи, по мнению Инцелла, способны издавать такие звуки. Каждое причмокивание отзывалось в голове глухим ударом, будто кто-то изнутри пощёлкал по его барабанным перепонкам пальцами. Это было в рекомендациях для низкоуровневых стримеров – каждый поступок должен быть выкручен на максимум. Большую часть Инцелл не видел, потому что мог позволить себе запереться в комнате, но по правилам есть он был обязан в общей столовой – чтобы полностью не отрываться от коллектива, и, как назло, у него была сильно выраженная мезофония, заякоренная на чавканье.

Человек не просто жевал, широко раскрывая рот и причмокивая, он, даже держа губы сомкнутыми, натягивал их почти до середины переносицы, чтобы те, кто подсматривал за ним, преисполнились чувством сытости и дешёвого удовольствия, которое он излучал специально для них. Это был абсолютный чемпион по свинячьей манере первичной обработки пищи. Инцелл тяжело вглядывался в его лицо, пытаясь понять, осознаёт ли он, насколько отвратительным он был, но вместо этого он увидел другое. Инцелл разгадал секрет особого успеха этого человека в своей категории стримеров. Он не просто не испытывал стыда или неловкости, он искренне получал удовольствие от поглощения пищи. Даже на самых дальних задворках его сознания не мелькало искорки осознания, что то, что он делал, было отвратительно и что это может кому-то казаться таковым. Наверно, именно эта бесстыдная честность и покупалась лучше всего.

– Хорошо живём, – он произнёс это с набитым ртом, и оттуда вывалилось несколько крошек.

– Угу, – ответила Степана, которую Инцелл не заметил, сфокусировавшись на чавкуне, хотя она сидела с тем за одним столом.

Несмотря на неконтролируемый гнев по поводу чавканья, Инцелл подсел к этой компании – столы вокруг были пустые, а им предписывалось держаться вместе, когда они не стримят. Так он объяснил себе то, почему выбрал этот стол.

Он сел демонстративно на противоположном от Степаны конце стола, коротко кивнул сидевшим и уткнулся в тарелку. Хотя так он оказался в непосредственной близости к актёру орального жанра, но сесть за другой стол он не смог. Постоянные колкости со стороны Степаны задевали его и заставляли придумывать способы ответить как можно более едко, и одновременно с этим как раз эти болезненные искры императивно заставляли держаться к ней ближе. Воображение рисовало маленькую, вредную собачку, которая жила с ними за городом, и всегда, когда её звали куда-то, сначала рычала, а потом всё равно бежала за хозяевами

Инцелл жевал кашу и пытался придумать, как бы обратить на себя её внимание. Заранее зная, что будет дальше, а потому краснея и потея, он, проглотив комок каши, сказал:

– Вот бы слетать в космос.

– Ты как всегда – как сказанёшь что-нибудь – хоть вешайся. Как тебе это вообще в голову пришло сейчас?! – мгновенно, без паузы, как будто ждала этого, накинулась на него Степана.

Стало обидно.

– Да вот так. Как-то неуютно всё. Хочется из кожи вылезти, глотнуть чего-то свежего.

– Ну, увольняйся. Чего тут вообще торчать и ныть?

– Да я не ною! – разозлился Инцелл. – Надоела твоя болтовня.

Все прекрасно знали, что альтернативой этой работе была смерть, но Степана всё равно это сказала. Инцелл знал, на что идёт, но это было чересчур. Он посмотрел на неё.

Степана закатила глаза.

– Если у тебя нет широты души и полёта фантазии, лучше молчи. Просто тыкай себя дурацкими штуковинами и ори на всю общагу! – выпалил он.

Ответ прозвучал зло, но он ещё не успел пожалеть о сказанном, как в голову с силой ударилось что-то твёрдое, и мир потух.

Инцелл не помнил, как стёк со стула и ударился головой об пол.

***

Мир вдавился в мозг выпуклой линзой – будто рыбий глаз, залепленный слизью, вдруг омыли чистой водой. Инцелл наморщился, инстинктивно ожидая головной боли, но её не было.

Он был в постели. Пахло деревом. Запах был стойким, что указывало на его искусственность. Попытка задёшево создать иллюзию уюта. Тут не было никакого дерева, просто его психологический портрет выдал системе информацию о полезности запаха древесины для его психического комфорта. Инцелл знал, что чем раньше его отсюда выпишут, тем меньше студии придётся за него платить. Автоматические параноидальные мысли быстро утомили его, головная боль действительно начала стучаться сквозь блокаторы. Иногда казалось, что сам имплант подбрасывает ему такие мысли, чтобы заодно проверить целостность его сознания.

Инцелл пошевелил конечностями, они отозвались вяло. Но это было уже хорошо. В вене стоял катетер, торчали трубки. Он ещё раз дал усилие, теперь только в ноги, те послушно согнулись и разогнулись, но при попытке привстать сознание помутнело, поле зрения сжалось, полетели яркие мушки. Только впрыск какого-то вещества через катетер оставил его включённым. Из скрытого динамика раздался голос. Причём, судя по живым ноткам, это был реальный человек – компания не скупилась на лучших аниматоров, пока был шанс сохранить его высокий товарный потенциал.

– Добрый день, Инцеллад Дьюпетарович. Я представитель службы заботы о клиентах Медицинской службы.

«Имени он не назвал», – подумал Инцелл. Мелкая деталь, но почему-то его зацепило. Живой голос должен был дать ему чувство заботы, участия живого человека. Дешёвый трюк. Неужели они сами не понимают, что это отталкивает людей? Или действительно богатые воспринимают такое обращение за чистую монету, и фальшь способны распознать только обитатели дна, как он? Хотя его чутьё могло быть обострено из-за профессии, ведь он сам в каком-то смысле делал то же – менял эмоции на деньги, только тут человек делал это голосом, а не прямой трансляцией.

– Спешу информировать вас о том, что вашему здоровью ничего не угрожает, и вы скоро снова сможете заняться обеспечением своего будущего, – приторная духоподъёмность его слов вызывала злобный зуд, – мы бережно поставим вас на ноги, и уже завтра утром вы сможете вернуться в надёжное и уютное прибежище таких же молодых и талантливых кочевников современности, как вы сами.

Уют и чувство принадлежности к своим. Купиться на это может кто угодно – вопрос лишь в правильно подобранных сатисфаерах для верно определённых зон. А ведь это всё равно работает, даже если ты раскусил словесное почёсывание.

Значит, они не потешные рабы, а талантливые кочевники современности.

Голос продолжал:

– Вы пролежали у нас два дня, Инцеллад. У вас был ушиб левого виска. Гематома немного залезла в мозг, но мы всё поправили. Ткани в порядке. Головокружение, которое вы только что ощутили, – эффект лекарств, а не травмы.

Инцелл решил, что это всё, что ему сообщат, но голос снова заговорил:

– Кстати, к вам тут одна особа направляется. Скоро будет здесь. Мы не хотели её пускать, но она была настойчива.

Ясно, их сканеры показали, что чьё-то присутствие ему будет полезно.

Не желая верить в очевидное, он всё же ощутил свой пульс у себя в горле.

Инцелл очень хотел спросить, кто к нему идёт, но он и так знал, а также знал, что они знают, а возможно, и знают, что он всё равно хочет спросить, и всё же так давило на его эмоции, что он захотел, чтобы от него немедленно отключили все считывающие устройства, вынули из мозга имплант и дали уйти из Москвы как можно дальше.

Палитра эмоций перемешалась и, свернувшись в чёрную дыру, схлопнулась.

Молчание всё ещё висело, как бы приглашая его задать вопрос. Инцелл сжал зубы.

Наконец приторный собеседник проявил себя:

– Наслаждайтесь общением.

Интонация была подмигивающей и тёплой-претёплой.

Звуковой сигнал оповестил о приватности в палате. Мнимой приватности, понятно, но хотя бы тихо.

Инцелл всё-таки решил выбраться из койки. К этому его подтолкнуло не упрямое желание доказать себе, что он поправляется, а понятная биологическая нужда. Из-за лёгкого головокружения тело инстинктивно держалось в полусогнутом положении – чтобы голове было меньше лететь до пола на случай, если придётся падать. Сторонний наблюдатель решил бы, что парень испытывает серьёзную диссоциацию со своим имплантом.

Чуть не лишившись сознания от упорного труда на унитазе, молодой человек снова вышел в пустой коридор. Было пусто и тихо. Крашеные бетонные стены рубленым четырёхгранным рукавом расходились в разные стороны. Показалось уместным наличие хотя бы имитации жизнедеятельности, раз уж о нём так заботились, но единственным источником звука было шарканье его ног. Прислушиваясь к этому ритмичному шуму, который разносился эхом по всему пустому коридору, Инцелл добрёл до середины отрезка между своей палатой и туалетом и остановился. Его вдруг позабавило использование слова «палата» применительно к больничным условиям. В палатах жили цари. И больные почему-то тоже оказались в палатах. Хотя, если подумать, это не так уж иронично, ведь где ещё в эти дни человек может почувствовать себя роскошно, как не в больнице, где о тебе заботятся? Пускай эта забота и находится в строгой зависимости от списанных с твоего счёта цифр.

Но было еще кое-что: тут не было системы повсеместного слежения. Ведь для установки таких систем нужны ресурсы, а они, как всем объяснили в детстве, ограниченны. Возможно, трансляцию жизни больных и вели бы для глядящих с особыми запросами, но деньги на медицину были далеко не у всех, ведь заплатить за лечение означало отдалить откуп. Так что больницы ограничивались системами невизуального мониторинга, вне коек и палат Инцелл был свободен от слежки. Ходили слухи, что глобальные руководители платили немалые суммы, чтобы какое-то время побродить по этим пустым коридорам, хотя зачем это им, Инцелл не представлял. Вообще, чем старше он становился, тем меньше он верил слухам. В последнее время он стал сомневаться в существовании правительства. Правда, тогда повисал вопрос – кто всё это придумал и координирует. На ум приходила только корпорация «Камтек», о которой любили болтать его коллеги. Правда, и это могло оказаться слухом.

За этими мыслями Инцелл не заметил, как музыка чьих-то шагов оказалась прямо позади него. Это была Степана.

Её андрогинное, будто вырезанное в мраморе лицо поразительно контрастировало с резкими, порывистыми, в каком-то смысле мальчишескими движениями. На ней была обычная бесформенная кофта до середины бедра, штанов или юбок она не носила, из-за чего возникала иллюзия, что под нижней частью кофты, едва закрывающей ягодицы, ничего нет. Лицо, покрытое специфическим мультяшным макияжем, было болезненно внимательным – она нервно ловила его взгляд.

– Привет.

– Привет.

Инцелл раздумывал: стоит ли играть в обиду? Он не чувствовал её на самом деле. Была это его бесхребетность или влюблённость в эту невротизированную девушку, сидящую на стимуляторах, чтобы выдавать побольше контента, но факт оставался фактом: он нисколько на неё не злился за то, что она его вырубила. Скорее, было чувство, что он это заслужил, хотя умом он понимал, насколько это глупо.

– Когда тебя выпишут? – спросила она.

– Завтра утром, вроде, – ответил он.

– Можно я с тобой побуду?

– А ты разве не работаешь сегодня?

Это был глупый вопрос. Они всегда работали, но он не знал, с чего начать разговор.

– Ну, я сама выбираю, когда мне работать.

Это прозвучало жалко. Причина этого в том, что слоган «Вы сами выбираете, сколько вам работать и зарабатывать» сопровождал их всё время. Упор был на то, что потолка заработка нет. Но потолок был, и состоял он из двух непробиваемых факторов: двадцати четырёх часов в сутках и человеческих сил. То есть зарабатывать бесконечно нельзя по чисто биологическим и физическим причинам, а ничего, кроме студии, у них не было. Но говорить об этом было не принято.

Они помолчали. Инцелл жестом позвал её следовать за ним. Он не знал, кажется ему или нет, но он кожей ощущал её присутствие рядом, а ещё ощущал её желание поддержать его – он неуверенно держался на ногах и шёл, пошатываясь.

– Как ты сюда попала? – спросил Инцелл. – Ты ведь никогда не была здесь, да и импланты у нас – так себе, твой бы вряд ли довёл тебя.

– Меня сюда доставили.

– Прямо доставили? Просто взяли и отвезли сюда?

– Да. Тот же медицинский транспортник, что и тебя сюда увёз. Ну, не именно тот…

– Я понял. А они что-нибудь сказали?

Ему было любопытно, потому что, на его взгляд, это было уже слишком даже для компании, которая высоко ценит его стриминговые способности. Жизнь в постоянном дефиците делает очень восприимчивым и подозрительным к любым благодеяниям – просто так не бывает ничего.

– Они просто спросили, хочу ли я навестить тебя, ну и…

Её щёки загорелись. Степана, почувствовав это, резанула его взглядом – не смеётся ли он, но Инцелл отвёл глаза, он понял её эмоцию, и ему стало неловко.

– Ну… Спасибо, что приехала.

Они замолчали, и в коридоре слышалось лишь шарканье шагов Инцелла. Говорить было особо не о чем. Они всё время жили друг у друга на виду, знали всё о жизни друг друга, поэтому подобрать тему было сложно. И тем не менее тяга к какому-то взаимодействию была, только они не знали, как её реализовать.

Войдя в палату, Инцелл, кряхтя, лёг на койку. Степана села на край и смотрела в пол. Неловкость стала расти, почти физически наращивая давление в палате. Через какое-то время Инцеллу показалось, что его может выдавить из окна. Он подумал, что Степане наверняка хочется уйти, но придумать тему для разговора он не мог. Вне стримов они не существовали. Остальная жизнь, бессмысленные разговоры в гостиной и за приёмами пищи были приложением к работе стримера.

Вдруг девушка сделала чуть заметное движение. Она осталась на месте, но воображение Инцеллада дорисовало это как попытку придвинуться. Через несколько секунд, как будто набравшись смелости, она действительно придвинулась, оказавшись на середине койки. Потом вдруг она подняла ноги и, скрестив их, уселась так, что её коленка оказалась поверх его ноги.

Первым порывом Инцелла было отодвинуть свою ногу, но он сдержал себя.

Они побыли в таком положении какое-то время. В теле Инцеллада творилось что-то непривычное. Онемение, которое, как он вдруг понял, было его обычным состоянием, рассосалось, внутри оказалось огромное пустое пространство, а в этом пространстве закручивался смерч, который становился тем сильнее, чем больше он концентрировался на ноге девушки, которую от его собственной отделял тонкий слой одеяла.

Степана всё так же смотрела вниз, только теперь была повёрнута к нему лицом. Взгляд упирался куда-то в пространство между скрещёнными ногами, и было видно, что она не знает, куда его деть. И ещё было заметно, что она ведёт какой-то внутренний диалог, как будто что-то хочет сказать ему, но говорит это себе, хотя и не вполне это осознаёт. Будто спорила с собственным отражением, которого здесь не было.

Как красиво было это лицо.

Инцеллад даже не знал, что чувства могут быть физически осязаемы. Он ощущал хаотичные спазмы у себя в глотке и животе, как будто мускулатура пищевода и дыхательных путей рандомно сжималась в произвольных местах. Он не мог оторвать глаз от её лица. Кажется, сегодня она обошлась без стимуляторов, он не мог точно сказать, почему так решил, но почему-то был в этом уверен. Эмоции на её лице обладали большим разнообразием, в них читалась боль и надежда, раскаяние и желание сообщить что-то важное. Такое было невозможно под стимуляторами, они делали все чувства очень яркими и при этом простыми, примитивными.

Желание что-то сказать пропало. Инцеллад пил её эмоции, они смешивались с его. Этого не описать.

Пробуждение чувств, словно прорыв вулкана сквозь мусор, вызывало физические ощущения в теле. Та неловкость от первичного молчания сменилась торнадо, срывающим чешую из кусков непрожитых чувств, бесконечной подавленности и бесцельности их жизни.

Наконец она подняла на него прекрасные синие глаза, будто звёзды, и он увидел в них то, отчего сжалось его сердце.

Они не жили всё это время. Мир не был заинтересован в них. Сидя в этой больнице, два молодых человека поняли, что они никому не нужны и что у них никого нет, кроме друг друга.

Это понимание пришло в голову обоим одновременно – в воздухе будто раздался щелчок. Две одинокие шестерёнки, вращавшиеся вхолостую, соединились и теперь крутились в унисон.

Степана подползла к изголовью его кровати и обняла Инцелла, положив голову ему на грудь.

Инцеллу показалось, что он услышал всхлип. Она плакала, уткнувшись лицом в его одеяло. Он и сам заплакал. Было жаль её, было жаль себя – они словно были узниками в аквариуме, стенки которого не могли разглядеть.

Уставшие от новых для себя эмоций, непереносимых для людей их возраста и мелкой, выцветшей эпохи, оба уснули в объятиях друг друга.

***

Когда Инцелл проснулся, Степана ещё спала. Было темно. Тело девушки лежало на нём практически в таком же положении, в котором она заснула. Конечности Инцеллада затекли, а из-за головы Степаны, сползшей ему на живот, было трудновато дышать. Но ему всё это было приятно. Степана что-то бормотала, Инцелл прислушался.

– «Эврика. Эврика!»

Он улыбнулся – её словечко слетало с её губ даже во сне. Улыбка резко ушла, когда он вспомнил, в каких ещё обстоятельствах она произносила его. Стримы калечили её психику. Это происходило со всеми.

Рассеянный свет попадал в палату через окно. Это было привычно: если оставались силы, многие из них просто смотрели из больших окон студии на тёмные очертания мёртвого города, освещённые звёздами и луной. Электричества за пределами студии не было. По крайней мере, Инцелл так думал, пока не попал в больницу. Как-то раз он залезал в апартаменты, которые были расположены высоко над их студией на огромных белых сваях, оттуда он пытался рассмотреть другие светлые точки в городе. Тогда он убедился, что они одни, больше светлых окон в зоне видимости не было. Ему даже было приятно, что он ошибся, по крайней мере, где-то ещё были намёки на присутствие людей. Точнее, хотелось верить, что люди тут где-то были, ведь больницу не могут держать только под стримеров с его студии. Иначе вся эта медицина выглядела бы слишком дорогой декорацией для кучки живых кукол.

От мыслей об одиночестве и одичания города он плавно перешёл к теме, которая его интересовала больше всего: кто платил за их стримы? Где они живут? На кого работают и чем занимаются? Ведь кто-то установил порядок, в котором они оказались. С какой целью?

И как обычно мысли стали сами угасать, растворяться. Иногда Инцеллу казалось, что так действует имплант, но и это осознание быстро растворялось. Поэтому, когда он подбирался к этим мыслям, его всегда охватывало беспокойство, причин которого он не понимал. Было смутное чувство, что он уже пытался подумать об этом, но к чему в итоге пришло его рассуждение, вспомнить не удавалось.

Когда мысли растворились, он вновь оказался в темноте с проникающим сквозь окно рассеянным светом. Было тихо, лишь один звук не давал тишине стать абсолютной: в погоне за постижением тайны их мироустройства он незаметно для себя стал гладить волосы Степаны.

С чего, собственно, они вдруг стали так близки? В его памяти был свеж эпизод полугодовой давности, когда он робко попытался проявить к ней чувства и её едкие публичные насмешки в ответ. И эта безобразная сцена, когда она кинула ему в голову что-то тяжёлое, из-за чего он и оказался в больнице. Это произошло буквально пару дней назад. Такую перемену было трудно осмыслить. Наверно, где-то в глубине они давно нравились друг другу. Он вдруг ощутил небольшое злорадство к себе из недавнего прошлого: тогда ему приходилось терпеть и отвечать на насмешки, а сейчас он гладит её по мягким волосам. И это было важно, а прошлое – уже нет.

Начало светать. Из старых роликов Инцелл знал, что в это время по дорогам начинали с шумом ездить машины. Сейчас тишину не ломало ничто. Сладкое посапывание Степаны на животе было единственным звуком. Интересно, как бы себя чувствовали родители в Москве сейчас? Наверно, им эта тишина показалась бы пугающей. А ему было хорошо. Рассвет хотелось остановить, чтобы навсегда остаться здесь с девушкой, которую он, по всей видимости, любил, не думая о том, что за ним наблюдают. Он впервые за много лет чувствовал себя не контентом, а просто человеком, который лежит и дышит.

Голова не болела, лечение сработало. Приятные мысли и ощущения разогнала мысль, что он должен выписаться утром. Утро уже наступило.

Неизвестно, как бы сложились их отношения со Степаной, если бы не её удар, но теперь, он надеялся, всё пойдёт иначе.

Он пошевелился, ноги совсем не ощущались – настолько всё затекло. Девушку не хотелось будить ещё потому, что это был её первый нормальный сон за очень долгое время, но нужно было вставать, иначе больница могла начать списывать с него штрафные суммы за нарушение режима, а это отдаляло откуп.

Чёрт.

Он легонько встряхнул Степану за плечи. Та нехотя подняла голову.

– Нам надо идти, – шёпотом, стараясь причинить ей как можно меньше дискомфорта, сказал он.

Девушка спросонья плохо соображала. Состояние после пробуждения от нормального сна было для Степаны чем-то давно забытым, тем более вокруг было почти совсем темно, и воспитанные эволюцией инстинкты говорили, что нужно спать.

– Надо идти, – повторил он.

Не совсем поняв, что он имеет в виду, она всё же оторвалась от него и села на кровати, спустив ноги на пол. Инцелл приподнялся на локтях, спустил ноги и дал им налиться кровью, перетерпев обычный в таких случаях поток противного нутряного щекотания.

Тело было на удивление отзывчивым, медикаментозная кома не прошла даром. Он был в лучшей физической и психической форме, чем когда-либо, не считая почти забытого времени из детства.

Инцелл встал, влез в хлопчатобумажный комбинезон, который дожидался тут несколько суток, взял Степану за руку, и они пошли.

Тёмный, мрачный коридор слегка освещался из окон – так же, как палата. Световые пятна рассеянными облаками свисали со стен, указывая путь к выходу.

Двери больницы открылись легко, как будто за ними приглядывали. Это был барьер, отделявший цивилизацию от запустения улиц. Пустота снаружи накинулась с давящей, физически ощутимой силой. Было бы легче, находись они в поле, потому что городская застройка, рассчитанная на десятки миллионов человек, в отсутствие этих миллионов выглядела как гигантский некрополь.

Молодые люди инстинктивно взялись за руки и пошли в темноту.

Инцелл в детстве очень хорошо ориентировался в полях и лесах вокруг родительского дома. Родители всегда удивлялись его способности выбирать правильное направление, шли они к дому или на грибную поляну. Сейчас Инцелл не смог бы определить направление по солнцу, зато он понимал, что в первую очередь нужно найти реку, а уже идя вдоль неё, они выйдут к зданию, где расположена студия. «Может, как-нибудь вызвать транспорт?» – подумал он, но по-настоящему он этого не хотел. Использование импланта напоминало об их зависимости. Он осознавал, что это глупо, и он подвергает риску не только себя, но и Степану, но его тошнило от мысли, что к нему относятся как к вещи, которую надо двигать с места на место, чтобы она не сломалась. Вещи перевозят в ящиках, людей – в историях. А у него из истории пока что была только стримерская анкета и смазанные воспоминания о жизни на природе с последующим кратким обучением под присмотром робоняни.

За одним пройденным километром тянулся следующий, такой же. Дорожное покрытие потрескалось и местами вспухло, и из этих нарывов торчали пучки жёсткой травы, давая представление о том, что ждёт этот город через сотню лет. На стенах зданий тоже появились признаки деструкции: зияли проплешины в облицовке, а на крышах на фоне света звёзд и восхода торчали деревья. Окна были разбиты, а двери выворочены. Следы активности жителей в период, когда город уже перестал быть городом, а стал просто сборищем случайных людей. Инцеллу вдруг стало не по себе: а вдруг одичавшие люди всё ещё были здесь? Может, те, кому не нашлось места в этой реальности, всё ещё обитают среди этих стен, как тени, отброшенные погибшей цивилизацией в будущее?

Но как всё к этому пришло? По какой причине всё это благоустроенное великолепие вдруг стало никому не нужно?

– Все просто бросили это место, – шёпотом сказала Степана.

Видимо, она наконец проснулась, и её одолевали те же мысли, решил Инцелл.

Ненужными теперь были не только эти здания, но и они все – большинство людей на планете. Где-то в старых обучающих роликах сообщалось, что машины заняли место людей в грязной работе, и у людей освободилось время для творчества. Где все эти счастливые творцы? Инцелл подумал, что с необходимостью трудиться как будто пропала потребность людей в других людях, как будто праздность сделала их лишними в новом типе отношений.Одни научились жить без труда, другие – без смысла, и вторых стало слишком много. Он вдруг очень ясно ощутил, что они со Степаной как раз из этих лишних.

Он остановился. Степана встала вместе с ним.

– Ты что? – спросила она.

– Я просто пытаюсь понять, – он закрыл свободной рукой лицо, потирая большим и указательным пальцем виски.

Степана молчала.

Мысли таяли. Он забывал их, едва они становились хотя бы сколько-то очерченными. Он тряхнул головой.

– Пошли, – Степана потянула его за руку.

Инцелл двинулся, но, сцепив зубы, остановился опять. Он силился что-то понять… Нет, он даже это понял – только что сложил какой-то пазл в голове, но исчез. Не рассыпался, а растаял. Целиком, как будто Инцелл ни о чём не думал. Но он ясно знал, что несколько секунд назад о чём-то очень интенсивно размышлял, это было понятно даже по напряжению в голове и мышцах лица.

– Люди… Люди исчезли, – с трудом выговорил он.

Степана повернулась к нему.

– Стали не нужны друг другу и исчезли. О чём это я… Ммм…

Мышление было болезненно. Он прорывался сквозь какую-то блокаду в голове. Никакой боли не было, но было чувство, как будто он пытается использовать конечность, которая давно атрофировалась, как только что его ноги, когда он вставал с больничной койки, только гораздо хуже. Заученная привычка не думать сопротивлялась, мысли путались, долгая и короткая память растворялись туманом, на который нельзя опереться.

– Ммм… – опять замычал он.

– Что с тобой?

В голосе Степаны звучал сильный страх. Его это укололо. Он увидел себя со стороны – резко остановившегося, схватившегося за лицо.

Но сдаваться он не хотел.

– Да понимаешь… Это же какой-то абсурд. Нам поддерживают жизнь… По идее, это делают какие-то машины. Но машинам не нужна еда и вода. Почему тогда всё так?

– Ты опять?!

– Нет, послушай. Техника должна служить благу людей. У нас, студийных, явно не всё хорошо. Но у тех, кто нам платит, всё хорошо, раз они могут платить, так? Но откуда у них деньги, если всё за всех делают машины? Машинам ведь не нужны деньги. Как они их зарабатывают? Нас держат как… – он не знал, с чем сравнить их положение, потом вспомнил курятник в сарае родителей, – словно кур, понимаешь? Я пытаюсь понять, зачем и кому такое могло понадобиться? Это абсурд, понимаешь? Абсурд!

Девушка молчала. В утренней темноте он не видел её лица, но видел, что она внимательно смотрит на него. Наконец он полностью взял себя в руки, и тогда его настиг стыд. Он только вышел из больницы, они шли в темноте по незнакомым местам, и вдруг он останавливается, начинает кричать. Он напугал её.

– Извини, – сказал он, – просто это важно, понимаешь? Я сам не знаю, почему это важно, но это важно. По-настоящему.

Она молча обняла его.

– Ты всегда таким будешь, – сказала она.

Он помолчал.

– Каким «таким»?

Она молча прижалась к нему.

Инцелл обнял её и погладил по спине. Она ничего не поняла. Да он ведь толком ничего не объяснил, только покричал что-то бессвязное. Хуже было то, что он уже не помнил даже тех обрывочных мыслей, которые пять секунд назад пытался выразить, не то утверждая, не то спрашивая.

– Извини, – сказал он снова, – идём.

Степана одёрнула его и заглянула в лицо. Инцелл улыбнулся и кивнул ей. Она не видела движений его головы и мимики, но догадалась, что он её заметил.

Они шагали по тёмной дороге, иногда спотыкаясь о торчащие куски асфальта. Было прохладно. Они больше не держались за руки, держа их в карманах тонких комбинезонов. Хлопчатобумажный комбез Инцеллада выглядел чуть лучше их обычных, сделанных из целлюлозы, и держал тепло чуть лучше, но от утреннего московского холода это не спасало. Но их поддерживала невидимая связь, плотно протянувшаяся между ними. Степана шла чуть впереди, Инцелл смотрел на неё, и ему было приятно. Она была очень красивой. Это и согревало, и подбадривало.

Двое двигались в бледнеющей темноте, окружённые мёртвыми высокими домами. На улицах было тихо. Два маленьких тела не могли оживить этот пейзаж, они ничего не значили. Но в голове одного из них, выжженные титаническим волевым усилием, бились вопросы, сам смысл которых был не до конца ясен:

«Зачем?» «Кому это нужно?»

«Зачем?» «Кому это нужно?»