Читать книгу Реверс - Роман Игоревич Сидоркин - Страница 5

У каждого должна быть мечта. Так говорит социальная реклама, которой подбадривают стримеров при появлении суицидальных мыслей. Это абстрактное послание по чьей-то задумке должно вытащить из пропасти городского трудягу, потерявшего перспективу откупа. Но какой должна быть эта мечта? Обычно в плакатиках, транслируемых в мозг, рисовали дом у озера с размазанными по стенам абстрактными рисунками. Такое облучение создавало магнит, тащащий стримера вперёд. Никто не замечал очевидного противоречия, ведь чем быстрее и упорнее стример шёл к мечте, тем быстрее она убегала. Чем больше стримов они устраивали, тем сильнее изнашивались их организмы, снижая качество трансляций и сокращая денежный поток.

Нельзя просто взять и вынести студию на природу. Нельзя подавать в города чистую воду в достаточном количестве. Такое положение дел воспринимается как должное, и никто даже не возмущается этому.

По задумке, они должны были приносить какое-то общественное благо, чтобы накопить на колоссальный экологический сбор. Это тоже принималось на веру, хотя никто не понимал, как перевод собственных денег на неизвестные счета спасает планету. Но какое благо несли их стримы? Инцелл видел, как сгорают его ровесники, сжигая своё здоровье в попытке прищемить себе нервы, чтобы выдать как можно больше сильных эмоций, которые станут для кого-то развлечением на пару минут. Ему повезло – за его стримами признали медицинскую ценность, но общая полезность их работы казалась сомнительной.

Во всём этом механизме присутствовал какой-то элемент обмана, о котором невозможно было думать.. Каждый раз, когда Инцелл устраивал себе мощный мозговой штурм, уже через несколько секунд он забывал всё, до чего додумался, а другие даже не видели проблемы. Анимации поступления новых денег стимулировали сжигать себя дальше, и все, даже сам Инцеллад, заглатывали наживку. Все его значительные прорывы в больнице и во время прогулки со Степаной до студии канули в Лету. Они жили как будто в игре с автосохранением, только сейвы кто-то постоянно стирал.

Время шло, наступила очередная зима. Панорамные окна студии впускали белый свет, отражённый от снега, толстым слоем закрывшего всё видимое пространство. Даже лента реки зарылась в покрывало так, что берег нельзя было отделить от затянувшегося льдом потока.

Занятый мыслями об окружающем мире и попытками подавить ярость от чавканья за их столом, Инцелл сидел, пережёвывая комочки белковой каши.

– А вот ты как думаешь?

Инцелл медленно пережёвывал свою порцию, смотря в одну точку, но инстинкт подтолкнул его посмотреть вокруг. Все смотрели на него.

– Что? – спросил он.

Главный чавкун махнул рукой.

– Как всегда. Мы тут разговаривали на твою любимую тему. Как думаешь, зачем люди нам платят за нашу работу?

Инцелл сморщился. Это не было его любимой темой, а вопрос казался глупым. Но он вежливо ответил:

– Если кто-то готов платить за эмоции, значит, этот кто-то испытывает их постоянную нехватку, так?

– Ну, наверно, так, – подтвердил собеседник, неестественно громко причмокнув, поглощая последнюю ложку каши.

– Лучшего объяснения у меня для вас нет. Люди ведь просто так не расстаются с деньгами, так? У меня вот не бывает мыслей потратить их на что-то, кроме откупа. Мы корчимся, значит, кому-то это нужно.

Эта мысль пролетела мимо ушей собеседников, но их заинтересовало другое.

– А на что бы ты потратил свои деньги?

Вопрос Чавкуна ударил Инцелла в череп. Он задумался.

– Да как будто и не на что, – пожал он плечами. – Нам ведь ничего и не предлагают купить.

Ещё одна странная вещь. А ведь действительно, никто им ничего не продавал, кроме личной свободы. Что-то остаточное шевельнулось в его мозгу: ведь раньше, наверно, деньги можно было тратить как-то иначе, а не только на откуп.

– Вы не помните, – спросил Инцелл, – когда вы жили с родителями, они покупали что-нибудь?

Все, кто сидел с ними за столом, переглянулись.

– Эм… – промычал кто-то: – н-нет. А зачем? Вот странный ты человек, Инцеллад. Вроде не глупый, медлицензия есть, а поговоришь с тобой – одна ерунда в голове. Ну если у нас даже в Москве всё есть, то уж там на природе-то и подавно всё было. Зачем что-то покупать?

Инцеллу нечего было отвечать. Логика вопроса была до зубного скрежета безупречной. Но опять, тут явно было что-то, чего никто не видел. И он этого тоже не видел. Ответ как будто лежал перед ними на столе, рядом с мисками, но был прозрачным.

Инцелл напрягся, пытаясь что-то вспомнить. Он знал, что всё забудет, но сам навык концентрации, не связанный со стримами, отпечатался в его подсознании, так что, если он хотел что-то вспомнить или о чём-то подумать, то знал, как к этому подойти.

Серьёзно сосредоточиться мешал галдёж в столовой, но случай был не слишком срочным. Между бровями свело, он прикрыл глаза и попытался нырнуть в детство. В свалке памяти закрутилось что-то про отпуска и больничные, но он понятия не имел, что означают эти слова. Наверно, он слышал их от родителей, а может, от бабушки, но всё было не то. Деталей обмена с внешним миром он не вспомнил и сдался. В конце концов, сейчас на его жизни эти знания никак не скажутся. Инцелл отцепился от своих далёких воспоминаний, и имплант тут же всё стёр. Память щёлкнула, как выключатель, и в голове стало сухо и пусто, и… Легко.

Степана тоже была в столовой. С тех пор, как они вернулись из больницы, она стала молчаливой, замкнулась и не участвовала в разговорах. Казалось, её привычная искристость забилась в самый дальний угол и больше не решалась высунуться. Раньше Инцелла всегда ждал колкостей с её стороны, но теперь он нервничал из-за того, что с ней происходило.

Что именно происходило, он не знал, но предполагал, что это как-то связано с имплантом. Она, как и он, пережила непривычные для себя эмоции, и это могло послужить спусковым крючком для коррекции памяти. Раньше он никогда не замечал, чтобы стирались воспоминания из обыденной жизни, но предполагал, что это возможно – почему нет, если они могли проделать это с их детством. У Степаны, в отличие от него, и детства-то не было кому вспоминать – про родителей она почти не говорила.

«Они? Кто они? И зачем это нужно?»

Его тряхнуло как от удара током. Поток мыслей оборвался.

Что-то со Степаной.

– Степана! – неожиданно крикнул он.

Все замолчали и посмотрели на него. Степана не подняла глаз от тарелки, которая уже была пуста.

Инцелл встал, подошёл к ней и предложил пройтись с ним.

– Куда ты хочешь идти?

Голос и даже сам вопрос сообщали, что её состояние с момента их прогулки от больницы до студии сильно изменилось. Трансформация произошла за пару дней. Сначала она перестала на него смотреть, потом стала сторониться.

– Не знаю, давай просто пройдёмся здесь, по студии.

Все смотрели на них, Инцеллу было ужасно тяжело.

Степана встала, Инцелл протянул руку, но она обошла его и быстро вышла из столовой.

Присутствующие заулыбались, стали перешёптываться, кто-то хихикнул.

Инцелл прикусил щёку. Он тоже вышел из столовой и направился в свою стримерскую. Он лёг на кровать и задумался об их будущем. Почему-то он никогда раньше об этом не думал. Ведь если они успеют откупить себя до творческого иссушения, когда их стримы станут никому не нужны, кроме самых бедных, как они найдут друг друга за пределами этой студии? Но он понимал, что это невозможный вариант событий. Математика была против этого – он просто откупится раньше, а Степана останется тут. Эта поразительно ясная мысль пришла именно в момент яркого эмоционального волнения, как будто туман, который гасил их сознание, развеивался только в моменты, когда они испытывали сильные чувства. Не примитивные ощущения, как когда кто-то транслировал эротическое переживание или вкус на большую аудиторию, а сложное, глубокое чувство.

Он поднялся с кровати. Подростковая психика требовала немедленного действия, он не знал, как ещё он может разрешить их ситуацию, поэтому решил заняться тем, что умеет лучше всего, – начать стримить в необычное для себя дневное время, несмотря на риск приближения творческого иссушения.

Сев в потёртое кресло, он огляделся вокруг. Было светло, он встал, закрыл жалюзи – так привычнее. Теперь можно было сосредоточиться. Интерфейс принял сигнал о том, что он готов стримить, и разослал его сенсикам. Инцелл немного подождал, пока те соберутся на его стрим. Было даже интересно: ведь он не знал ничего о мире тех, кто принимал его подсознание в себя, а смена времени могла кое-что сказать об их распорядке дня. Система показала обычное количество сенсиков. «Значит, они могли подключаться в любое время», – понял он. В углу зрения вспыхнули знакомые цифры подключений и тонкая полоска донатов, ползущая вверх.

Обычно глубина его погружения в уютную комнату с кроватью и любимой подушкой объяснялась просто: он действительно хотел спать. На этот раз он сильно хотел как-то помочь себе и Степане вырваться из этого состояния, непонятно кем и как созданного для них. На секунду появился страх, что он не справится, потому что условия и мотивация на этот раз были иными, но он отбросил страх и приступил.

Начал, как обычно, с самогипноза: насильно поддерживая состояние между сном и явью, он оказался на тонюсенькой ниточке подконтрольного почти-сна, которая давала власть над материей первичного и бессознательного. Здесь, на грани сна и яви, Инцелл мог создавать переживание безграничной интенсивности. Но чтобы не потеряться там самому и не увлечь сенсиков в бездну, из безграничного набора образов он сконцентрировался на подушке. Она была не только объектом трансляции, но и якорем. Никто не понимал всего сложного комплекса эмоций и волевых актов в плетении его стрима, но принимающие умы могли наслаждаться конечным результатом. Стрим потёк в Сеть, а оттуда ощущения пошли напрямую в мозг сенсиков. Их разум выключался, и на время они забывали, кто они.

В отзывах на стримы Инцеллада был один повторяющийся мотив: о прикосновении к настоящему. Всё: будущее, прошлое, идеальное и реальное, болезненное и весёлое – всё становилось пуховой подушкой. Вход в это состояние предвосхищался почти оргазмической иннервацией центров мозга, связанных с удовольствием, а потом всё таяло, и реципиенты его стримов теряли себя.

Но эта потеря не была тем же, что при употреблении шума – самоуничтожающегося программного вируса, нарушающего работу нейрочипа и приводящего к разрыву ткани реальности. Потерять себя на подушке Инцеллада означало прикоснуться к чему-то вечному в себе, к некоей истине, которую в детстве ощущает каждый, но в процессе жизни всё больше отдаляется от неё. Погружение в его стрим сворачивало спираль обратно, а не разбалтывало её, как шум, оно возвращало к исходной точке индивидуального бытия. Через мягкую уютную подушку миллионы людей, готовых заплатить, возвращались к истоку своего существования, словно становясь беззаботными детьми.

Это приносило ему огромные деньги. По неизвестно кем написанным правилам, после откупа на стримера налагался запрет на эту деятельность, как им говорили, из-за невозможности разместить вне города мощные усилители сигнала имплантов. Таковы были официальные экологические требования.

Но сейчас это было неважно. Инцелл создавал, испытывал и транслировал ощущение уюта, безопасности, чего-то бесконечно родного и всепринимающего. Он делал это так долго, что на подкорке заплясали искры предупреждений о мозговой перегрузке, но он не хотел сейчас задумываться о проблемах и ограничениях этого мира, о том, что он сейчас сидит в комнате старого и неоднократно перестроенного здания, в чужом пространстве, выполняя работу на неизвестных ему людей, что он желал таким образом спасти себя и любимую из сырого, серого ада, где их участь была предрешена неизвестными силами, с которыми ничего нельзя было поделать, потому что он даже не знал, что это за силы.

Он просто хотел ощущать тёплый древесный запах родного дома, мягкий пух белой подушки, приятно поскрипывающей в ухо при движении головы, вдыхать слегка щекочущий ноздри воздух и быть в полной уверенности, что никто за ним не следит.