Читать книгу Иммигрант - Роман Крут - Страница 6

Не успел я зайти в кабинку, как ко мне подошёл парень года на два старше меня, он был среднего роста, щупловат. Одет он был хорошо, как для «беженца» его лет, и очень уж выхоленный, взгляд у него был взволнованный.

– Меня зовут Сергей, – представился он.

– Роберт, – сказал я.

– Ты, я так понимаю, здесь новичок, ничего не знаешь, так ведь? – спросил Сергей.

– Да, так, – ответил я.

– Я тебе всё расскажу и покажу, я здесь уже всё знаю… Ведь надо держаться вместе, не так ли? – взволнованно спросил он и потёр свои влажные ладони. Выглядел Сергей как-то жалко и одиноко.

– Так, – согласился я и спросил, – ты давно уже в Европе?

– Да! Уже три года, – ответил Сергей, всё также нервно потирая руки.

– Прежде чем переехать в Бельгию, я жил два года в Швейцарии и год в Германии. И вот только месяц здесь.

Я хотел его спросить, как он оказался в Бельгии, ведь Швейцария и Германия страны ничем не хуже, даже лучше, но он меня перебил и сказал:

– Пойдём, я тебе здесь всё покажу и расскажу, и познакомлю, может, с кем-то заодно…

Сергей рассказал, что в лагере проживало около трёхсот человек на тот момент. Женщины, молодые девушки и семейные пары занимали практически весь второй этаж. На третьем этаже в правом крыле располагались подростки без родителей (от 14 до 19 лет). Это куда отвёл меня Франк изначально. Остальные же комнаты третьего этажа занимала мужская половина.

Мы вышли на улицу, и Сергей предложил прогуляться по вечернему Брюсселю. Сказал, что покажет мне все злачные места… Я, конечно же, согласился. Было уже темно, но улицы по всему городу были прекрасно освещены. Сергей сказал, что покажет мне улицу «красных фонарей» и сексшопов и что мы пройдемся по Европейскому кварталу, а также зайдём на легендарную площадь Гранд-Плас. Гуляли мы в тот вечер долго. Сергей знал, что на площади Гранд-Плас будет световое шоу, и мы подошли буквально за минуту до его начала. Это было шедеврально! Для человека, приехавшего из Совка, увидеть Королевский Дворец, освещаемый всеми цветами радуги, да ещё и под музыку великих композиторов и музыкантов: Моцарт, Бах, Бетховен, Шопен… Это было просто невероятно, я был в полном восторге. «Ведь мне всего лишь двадцать один, а я уже созерцаю всю эту красоту», – подумал я. После окончания шоу мы пошли обратно в лагерь. Сергей всю дорогу расспрашивал, понравилось ли мне всё то, что он показывал мне весь вечер. Я говорил, что, безусловно, понравилось, и он шёл рядом, довольный собой. Когда мы пришли обратно, он сразу зашёл ко мне в кабинку и сказал:

– Роберт, слушай, тут такое дело… – и, сделав паузу, продолжил, – мне срочно нужно сто баксов, потом верну, не сомневайся! – сказал он, нервно потирая влажные от волнения ладони.

– Можешь занять, всего лишь на две недели? Пожалуйста, – повторил он.

Я посмотрел на него с жалостью. В кармане у меня было триста долларов, остальные двести я оставил у тренера на «чёрный день», как он выразился.

– Да, – согласился я, – могу.

Сергей сильно обрадовался и стал клясться, что через две недели отдаст. Конечно же, в глубине души я ему не поверил, но понадеялся, а вдруг… Он взял деньги и сразу же убежал, благодаря на ходу. Вернулся поздно ночью и спал потом до обеда, а оставшиеся полдня ходил весь помятый. Деньги пошли на «благое дело». На завтрак столовая была не многолюдна. Открывалась она в 7.30 утра, закрывалась в 10.00. Люди в лагере в основном вели ночной образ жизни, собирались компаниями в коридоре или на улице, разговаривали, курили, пили кофе и чай. Соответственно, утром многие из них просто отсыпались и выходили только к обеду. На ужин также народа было немного, в большинстве своём они гуляли и ужинали за пределами лагеря. Как я потом узнал, у многих, из проживающих в Пети Шато, в Брюсселе уже давно живут знакомые, друзья, родственники. На следующий день после обеда я отдыхал у себя в «кабинете». Всех своих соседей по комнате я толком ещё не знал, не считая Ашота с Русланом и Сергея, конечно. В «кабинет» постучали:

– Можно войти? – спросил Сергей, – только я не один, – добавил он.

– Заходите, – ответил я.

Вошёл Сергей и с ним ещё два человека. Я посмотрел на них и предложил сесть, сдвинувшись при этом на край кровати. Сергей сел на стул и сказал:

– Знакомьтесь, это Роберт! А это ребята с нашей комнаты. Это Миша, а это Армен, – мы пожали друг другу руки.

По возрасту они были года на два-три старше меня. Миша был слащавый, абсолютно не приятный тип, выше среднего роста, блондин с желтоватым оттенком, узкоплеч и толстоват, глаза у него были мутно голубого цвета. Стоять Миша спокойно не мог, он был весь на шарнирах: мялся с ноги на ногу, становился сначала на носки, затем на пятки, и всё это сопровождалось лёгким потряхиванием всего тела и головы. Армена также можно было отнести к людям, которые не вызывают никакой симпатии. Среднего роста, с вечной небритостью, большим, орлиным носом, всегда всем недоволен, агрессивен и хамоват.

Они начали мне рассказывать о своих грандиозных планах: о том, что они хотят открыть «клуб», чтобы тренировать детей по борьбе и боксу. Про бокс им уже, по-видимому, рассказал Сергей. Так как буквально за день до этого при нашем разговоре я упомянул, что занимался боксом последнее время и даже тренировал начинающих. Борьбой, как потом выяснилось, занимался когда-то Миша. Смотря на эту команду тренеров-тунеядцев, мне сразу вспомнились мои друзья и знакомые, которые всегда прогуливали уроки физкультуры, не говоря уже о серьёзном занятии каким-либо спортом. Поэтому я сразу понял – пришли деньги клянчить. Закончив свою эпопею, Миша попросил денег: сто долларов ему, как тренеру по борьбе, и сто – Армену. Всё, как он утверждал, пойдёт на развитие «благого» дела…

– Допустим, ты тренер по борьбе. Хорошо! – сказал я с сарказмом, – а Армену тогда на что деньги? – после вопроса возникла небольшая пауза.

После которой Миша выпалил:

– А он будет выступать менеджером нашего «клуба»! – Армен расплылся в улыбке. Быстренько оценив ситуацию, прикинув, что деньги небольшие и что пару должников под боком… пусть будут, ведь деньги всё равно рано или поздно они вернут, а если и не вернут, то отработают.

– Хорошо, – сказал я, – деньги я могу дать, но принимать участие в вашей авантюре с борьбой и боксом не буду. Поэтому могу выдать на срок в три недели, по истечению которых, – продолжал я, – деньги нужно вернуть.

Армен сразу же начал клясться мамой, что деньги вернет. Миша стал рассказывать за свою сестру, которая приедет к нему в гости через три недели, чтобы его проведать, и привезёт с собой кучу бабла. Выдуманный клуб сразу же исчез из горизонта, всё стало на свои места. Я выдал им по сотне, при этом попросив, чтобы они следили за тишиной и порядком в нашей комнате, а также чтобы никто из них в ней не курил и другим не позволяли. С чем они любезно согласились и пообещали тишину, чистоту и порядок (всё так и было, до последнего дня). Через несколько секунд, не успев откланяться, от них и след простыл. Миша вернулся через час с новой мобилкой на поясе, весь сияя от счастья. Армена не было видно до следующего утра. За свою недолгую жизнь я уже успел повидать много разных людей, а также их нравы, характеры, поступки и вытекающие из них последствия. Поэтому, опираясь на свой жизненный опыт, пусть и не богатый, заметил, что человек не меняется никогда, разве что за редким исключением. И если он был таким в детстве и юности, то с возрастом он может только завуалировать всё отрицательное в нём, выставляя на показ «лучшие» свои качества. И все мысли, как позитивные так и негативные, а также манеры поведения и поступки год за годом, рисуются на его образе, который в большинстве случаев можно прочитывать как потрёпанный, ненужный черновик, и лишь в редких случаях, глядя на человека, обменявшись с ним несколькими фразами, можно прочитать вполне увлекательную, достойную книгу. Но, к сожалению, таких людей, как и книг, гораздо меньше. За несколько дней, проведённых мной в лагере, увидев его контингент, уже можно было сделать вывод, что Пети Шато и в самом деле в большинстве своём был наполнен всяким сбродом аферистов-неудачников, неуверенных в себе людей, бездельников, мелких воришек и тех, кто приехал в Европу в поисках наживы и лёгкой жизни. Пети Шато жил своей жизнью. Внутри этого маленького замка бурлил другой мир, где каждый был сам за себя, никто лишнего не скажет… не раскроет душу, не поделится наболевшим. Откровенничать и делиться своими чувствами, переживаниями, другими словами, говорить по душам, свободно и открыто, без подозрений и опаски – здесь никто не станет. За каждым сказанным словом нужно было следить, так как это же слово может быть использовано против тебя. Это была эмигрантская лагерная жизнь, в точности такая, какой описал мне её тренер и какой мне предстояло научиться, чтобы сильно не выделяться.

* * *

Гуляя однажды вечером по маршруту, проложенному Сергеем, я не спеша прохаживался в районе Европейского квартала, где находилась основная часть брюссельских офисов Евросоюза. Как оказалось, там же, в этом квартале, находилось то высокое здание «Комиссариата» со стеклянным фасадом, к которому не так давно меня подвёз тренер и куда я пошёл сдаваться (просить политическое убежище). В этот вечер я решил свернуть с привычного пути и пройтись по подворотням – между банками и офисами, которые, как ни странно, были очень слабо освещены. Медленно шагая и о чём-то размышляя, в тени, на углу высотного здания я заметил крепкую фигуру мужчины, сначала не придав этому никакого значения. Но уже подойдя практически вплотную и разглядев всю картину ниже пояса, я, как кузнечик, отпрыгнул с места метра на два в сторону, непроизвольно затаив дыхание и, сделав ещё несколько шагов вперёд, я всё же обернулся, чтобы посмотреть ему или ей в лицо.

Передо мной возникла полная, обрюзгшая бородатая физиономия с наклеенными чёрными ресницами и накрашенными ярко-красной помадой губами. Кожаная мини-юбка вплотную облегала накаченные ягодицы и бёдра, мощная голень выпирала из кружевных чулков, которые заканчивались чуть выше колен, на голове был надет парик, выстриженный под каре. Это было зрелище не для слабонервных. В особенности для нашего брата из постсоветского пространства. И когда это были молодые, худенькие «парни», разодетые и разукрашенные в стиле бурлеск, на это ещё можно было закрыть глаза, но когда по улицам прогуливались крепкие, широкоплечие, накаченные «мужики», на которых были кожаные мини-юбки, кружевные чулки и туфли на высоких каблуках сорок пятого размера, то это уже вызывало, если не презрение, то отвращение. Мне поплохело. В следующий раз я испытал аналогичное чувство, когда первый раз в жизни, здесь в Брюсселе, зашёл в огромный секс-шоп, где повсюду висели искусственные фалосы и вагины, и ещё куча всякой ерунды, которая непроизвольно вызывала отторжение. Выйдя из подворотни на центральную хорошо освещённую улицу, я решил перевести дыхание от увиденного, а затем поспешил на улицу Красных фонарей, чтобы посмотреть на симпатичных, молодых и не очень дам. Шёл я быстро, и только успевал замечать, что практически на каждом углу в тени стояли подобные фигуры, на которые я уже просто старался не смотреть. Я шёл и думал: все эти неформалы, извращенцы, которые никак не вписывались в моё сознание и понимание, зачем их растит Европа? И если эта же Европа взращивала всё это, лаская и лелея, то что же она рассчитывала получить в конце этого неформального пути? Я шёл и не понимал всего происходящего. У меня возникал ряд вопросов, на которые я не мог дать однозначного ответа. Я остановился на большом перекрёстке, загорелся красный свет. Машин в округе не было, и я решил перейти дорогу. Как вдруг из-за угла с сильным рёвом сирены вылетел полицейский фургон и остановился возле меня. Из него выбежало трое полицейских с оружием, подбежав ко мне и прижав к стене здания, стали обыскивать, хлопая по всему телу. Не найдя ничего, они всё же закрутили мне руки за спину и потащили в фургон. «Вот это поворот – неужели из-за светофора…» – подумал я, улыбаясь. По дороге полицейский спросил у меня паспорт. Я вытащил из внутреннего кармана мой новый документ и протянул ему. Фургон подъехал к полицейскому участку, меня вывели и повели внутрь. Пройдя через пропускную комнату, мы вошли в серый, но идеально чистый коридор, по обеим сторонам которого, за решётчатыми дверьми были расположены камеры. Все они были полные. Полицейский открыл одну из камер и, сделав жест рукой, мол, заходи, проводил в одну из них, при этом дружелюбно улыбаясь. Я улыбнулся ему в ответ и зашёл внутрь. На бетонной лавке сидели две дамы лёгкого поведения, посмотрев на меня, они мило улыбнулись и что-то заговорили на непонятном мне тогда языке.

Я сел напротив. Это была маленькая серая комната с двумя бетонными лавками по бокам. Прождал я около часа, прежде чем полицейский открыл дверь и позвал меня на выход. Следуя за ним по коридору, он отдал мне мой новый документ и сказал что-то на польском языке, который он, по-видимому, немного знал, я же его не знал вообще, но тем не менее кое-что разобрал. Из его слов я понял, что меня перепутали с преступником, который совершил преступление в этом квартале и пытался скрыться. «Судя по всему, ему это удалось», – с этими мыслями я вышел на улицу. На часах было приблизительно десять вечера. Подходя к воротам Пети Шато, у дороги я увидел знакомых ребят. Они стояли и о чём-то беседовали с водителем белого микроавтобуса, на двери которого виднелась голубая надпись «Our Lord of mercy».

– Роберт, иди сюда быстрее, поедем с нами, – увидев меня, крикнул Женя.

– Куда? – поинтересовался я.

– Да вот какие-то проповедники предлагают вступить к ним в общину или в секту, – улыбаясь, несерьёзно говорил Женя, – обещают разные фрукты и сладости. Поехали!

– Ладно, поехали. Посмотрим на эту общину, – согласился я.

В микроавтобус поместилось человек десять. Я, двое моих знакомых и ещё сборная солянка из нашего лагеря. В пути мы были недолго, не больше 15-ти минут. Мы подъехали к старому, небольшому зданию, с виду похожему на каменный гараж. Выйдя из автобуса, все направились к полуоткрытой двери, откуда виднелся яркий свет. Район был не очень хороший, я это понял из-за его неосвещённости и ямам на дороге, которые явно ощущались минут за пять до нашего прибытия. Зайдя внутрь, я окинул взглядом помещение, в котором, по-видимому, только-только, закончили ремонт. Пахло свежей краской, новизной, а также фруктами и десертами, которые лежали в пластиковых блюдах на двух столах перед «сценой». Никакого возвышения там не было, просто у стены перед столами стояла барабанная установка, электронное пианино, а на стуле рядом лежала гитара. По другую сторону столов в ряд стояли раскладные стулья человек так на тридцать. Водитель зашёл после нас и сказал, что скоро подъедет ещё один микроавтобус и тогда уже все вместе начнём воспевать нашего “Lord of mercy” (владыку милосердия), петь и танцевать. «А сейчас, – продолжал он, – все могут кушать фрукты и десерты». Говорил он со всеми на интернациональном английском языке. Из фруктов там были яблоки, мандарины, апельсины, бананы и нарезанный дольками ананас. Рядом лежали десерты: бисквиты, мини круассаны, пончики в шоколаде и разрезанные пополам бельгийские вафли, а также в термосах грелись чай и кофе. Как только водитель вышел, все приехавшие, недолго думая, принялись за сладкий ужин. Хотя в лагере и хорошо кормили, но так как уже был поздний вечер, к тому же большая половина присутствующих была в обкуренном состоянии, все были не прочь налечь на сладкое, уплетая за обе щеки и не беспокоясь о ехавшей следом группе людей. Я взял две половинки бельгийской вафли, засунул в карман банан, налил чай и встал в сторонке наблюдать, как остальные девять человек поглощали всё оставшееся. Через несколько минут я услышал, как затормозил возле двери автобус, издав писк тормозных колодок. Следующая группа людей вошла в зал, когда тарелки были уже пустые. По лицам прибывших сразу было понятно, что они уже здесь не первый раз. Глаза моментально устремились на пустые тарелки и, созерцая их пустоту, секунду назад улыбчивые выражения лиц стали меняться на кислые гримасы. Мне сразу стало понятно за какой «верой» приезжают сюда эти «верующие».

– Не волнуйтесь, у нас есть ещё фрукты, – сказала милая женщина (неизвестно откуда появившись) и, широко улыбаясь, вынесла из соседней комнатки очередные фрукты и десерты.

После того как все насытились, эта же милая дама предложила всем присесть. Взяв микрофон в руки, полилась мелодичная молитва (тоже на английском), которая продолжалась минут 15. Все сидели тихо, не перебивая её. Кто-то крестился, не переставая, кто-то просто сидел, сложив ладони, скрестив пальцы и закрыв глаза, а кто-то все 15 минут сидел и хихикал. Но основная часть людей не придавала всему происходящему никакого значения, сидя и отрешённо кайфуя после выкуренной с марихуаной папиросы и съеденных сладостей. Как только она закончила читать молитву, в дверь вошли трое уже немолодых мужчин и присели за музыкальные инструменты. Зазвучала весёлая музыка. Милая леди стала кружить в танце между стульев, поднимая всех присутствующих и предлагая плясать как попало, выкрикивая при этом такие слова, как Аминь и хвала Господу. Я встал и смотрел на весь этот балаган довольно отрешённо, не принимая участие ни в «хвалебных одах», ни в танцах. Многие делали то же самое. После десятиминутной музыкальной паузы всё та же милая леди взяла небольшой деревянный сосуд в виде кубка и, подходя поочерёдно ко всем любителям халявных сладостей, стала просить пожертвования на развитие их «церкви». Как ни странно, но практически все, кто там находился, а это было человек двадцать, стали копаться в карманах, доставая кому сколько не жалко, и в то же время, смотря с любопытством, сколько же положил твой сосед. Когда она оказалась возле меня, смотря весёлым, просящим взглядом, я даже обрадовался, что денег у меня, к моему счастью, с собой не оказалось. Я просто мило улыбнулся и развёл руками. Так как если бы у меня были деньги, и чтобы не выглядеть скупым в глазах других, пришлось бы выдать попрошайкам на их «дальнейшее развитие», а потом жалеть об этом.

* * *

В один из вечеров в своей уютной кабинке при тусклом свете ночника я засиделся допоздна, читая и постигая азы французского, и даже не заметил, как быстро пролетело время. На часах было уже около двух часов ночи, как вдруг я услышал громкий вопль, после которого сразу же последовали ещё какие-то непонятные звуки, напоминающие животных: вой волка, крик гиены, рычание льва… исходившие из центрального коридора. Я встал с кровати и решил выйти посмотреть. Открыв дверь и выйдя в коридор, я увидел человека, сидевшего на полу, вокруг него горели чайные свечи, подняв вверх руку, он стал водить горящей зажигалкой вокруг своей головы, продолжая издавать эти странные звуки. Возле него уже стояло несколько человек. И все, кто ещё не спал или проснулись от вопля и этих звуков, выходили в коридор посмотреть на этого безумца. Близко к нему никто не подходил, все стояли на расстоянии 4–5 метров. Когда я подошёл ближе, то увидел, что в другой руке он держал небольшой столовый тесак, прижав его к груди. Лицо было сложно рассмотреть, в частности глаза, из-за плотной, твидовой панамы на голове, которую он сильно натянул на глаза, из-под панамы выглядывали грязные, слипшиеся, длинные волосы до плеч, а на бороде и щеках виднелась редкая щетина, присущая людям азиатской внешности. Роста он был низкого, среднего телосложения. Одет был, как мне сразу показалось, на английский манер: широкие шерстяные штаны в клетку, тёплая замшевая куртка светло-коричневого цвета и, как я уже сказал, твидовая серая панама. Все в коридоре стояли в ожидании, чем же закончится этот ритуал. Я простоял там минут десять, наблюдая, как этот чудак продолжал водить над головой зажигалкой, выкрикивать разные звуки, имитируя животных и время от времени маша из стороны в сторону своим тесаком. Предположив, что ничего здесь так и не произойдёт, так как этот безумец показался мне на первый взгляд в меру «уравновешенным», я отправился спать. На следующий день я встретил этого же безумца в телевизионном зале, сидевшего в позе лотоса на широком подоконнике, и уже молча, без каких-либо животных звуков, он просто водил вокруг головы горящей зажигалкой «Zippo». В этот раз я уже сумел более подробно рассмотреть его лицо. На вид ему можно было дать лет тридцать, глаза были раскосые, прищуренные и хитрые. К себе он никого не подпускал, ни с кем не говорил, а если кто-то выражал своё недовольство по поводу его звуков, он сразу же хватался за свой тесак, который всегда был за пазухой, и махал им перед лицом возмущавшегося. Все работники лагеря прекрасно знали, что этот «господин» носит тесак за пазухой, но никаких мер по этому поводу никто не предпринимал. Это был не первый сумасшедший, с которым мне пришлось столкнуться, проживая в лагере. Был ещё один, который буквально неделю спустя безумно меня напугал. Утром после завтрака, медленно прохаживаясь по двору лагеря, я услышал как в коридоре кто-то заорал не своим голосом. Я сразу же остановился и посмотрел на коридорную лестницу, выходящую наружу. Через несколько секунд на ней появился с виду ошалевший, дергающийся, как в конвульсиях, африканец. Сбежав с лестницы и смотря вокруг огромными, обезумевшими глазами, он направился в мою сторону. Я опешил, «может, не ко мне», – пронеслось в голове, и обернулся, чтобы посмотреть вокруг, – кроме меня там никого не было. Он шёл ко мне агрессивно и быстро, роста он был высокого, примерно моего. На расстоянии трёх-четырёх метров, не доходя до меня, он вытащил из кармана нож. Дыхание моё остановилось, внутри всё замерло в ожидании атаки, тело автоматически приготовилось к защите. Я отставил правую ногу назад, став немного боком, и приготовился встретить его этой же ногой, чтобы не подпустить вплотную и сбить его прыть, хотя бы на доли секунды, а затем решил действовать по обстоятельствам. На расстоянии вытянутой ноги, к которой приблизился африканец, он резко остановился и, сев на мокрую от моросящего дождя брусчатку, с размаху стал бить себя в живот своим же ножом. Он сидел на земле и, смотря сквозь меня, кричал:

– Je vais me tuer (я себя убью)!

Я перевёл дыхание, принял нормальную, спокойную позу и посмотрел на всё происходящее более осознанно: нож, который он пытался вонзить себе в живот, оказался тупой, да и бил он им не так сильно, как размахивал. Одет он был в чёрные, заношенные брючные штаны и чёрную дерматиновую куртку, которую даже не мог прорезать своим ножом, из-под которой, кстати, после каждого удара доносился странный звук. То ли под курткой была плотная книга, то ли простая разделочная доска. «Ясно! Очередной клоун», – подумал я и направился в телевизионную. После того случая я видел этого африканца за своим любимым занятием ещё несколько раз, проходя мимо и не обращая на него уже никакого внимания. Жители лагеря впоследствии прозвали этих двух невменяемых кадров – Факиром и Самураем.

Время в лагере пролетало незаметно, я не знал ни какое сегодня число, ни месяц, ни день недели. Замечал только то, что меняется погода, а с ней и люди, приходящие и уходящие.

Лагерь служил мостом длиной максимум в один год, дольше там не держали, не считая несколько исключений. У кого-то этот год прерывался, если же ни в этот, то уже на следующий день, у кого-то – через неделю, ну а те, кто дотягивал до месяца, уже никуда бежать из лагеря не собирались, спокойно ожидая своей участи. Кто-то уходил сам на вольные хлеба, не выдержав здешней обстановки, кто-то менял страну, кто-то возвращался домой, не найдя то, чего искал, кого-то депортировали без его на это согласия, ну, а те, кто шли до конца моста, в большинстве своём получали долгожданную социальную помощь. По большому счёту все проживающие в лагере жили в режиме ожидания, и те немногие, у кого изначальной целью была Европа, а точнее постоянное в ней место жительства, имели только две мечты: первая заключалась в том, чтобы не задерживаться в лагере, а побыстрей сесть на социал; вторая, также немаловажная мечта, заключалась в «позитиве» (положительный ответ на первое интервью, всего их три), дающее право находиться в стране легально и получать социал до окончательного решения по личному делу, и в основном, если первое интервью проходило положительно, то остальные два в большинстве случаев тоже, но, конечно же, бывают и исключения. Впоследствии, если все три интервью проходили успешно, выдавали вид на жительство, с которым можно было путешествовать, легально работать и учиться. А по истечению ещё нескольких лет можно было подавать документы на гражданство. Если же все три интервью проходили негативно, это ещё не являлось концом пути, можно было перевести своё дело в другую «независимую» организацию, попросив гуманитарную помощь – «гуманитарка», и уже ждать окончательного решения, которое могло затянуться от двух до семи лет; но при этом всё же оставаться в стране в легальном положении, поддерживаемым государством. Дальше уже оставалось дело времени, случая и везения – могут оставить, а могут попросту в любой момент депортировать. Так случилось и с моим новым другом, с которым мы познакомились в лагере в тот момент отчаяния, когда он был в шаге от самоубийства.

В один из осенних пасмурных дней, возвращаясь с вечерней прогулки, в коридоре я встретил соседа по комнате, мужчину средних лет, из Армении. Он остановил меня и сказал:

– Роберт, там у нас новенький, тоже из наших… он совсем плох… Ни с кем не хочет говорить, плачет. Попробуй поговори с ним, успокой.

– Попробую, – ответил я.

Изучив уже немного здешнюю обстановку и лично наблюдая за попытками других людей покончить с собой, я поторопился. Вошёл тихо и сразу услышал, как кто-то всхлипывал в дальнем правом углу, видимо, от плача. В голове сразу промелькнул эпизод двухдневной давности, случайно увиденный мной ночью в коридоре. Возвращаясь как-то из телевизионки к себе в комнату поздней ночью, я увидел, как один парень с криком выбежал из соседней комнаты в коридор и, разбив головой оконное стекло, выпрыгнул вниз с третьего этажа (к счастью, остался жив). Также несколько раз мне приходилось видеть, как скорая увозила людей с перерезанными венами. Временами можно было слышать душераздирающие крики по ночам, люди теряли контроль над собой. Разные вещи происходили с людьми в минуты отчаяния. Морально некоторые были совсем не готовы к таким условиям и переменам. К таким людям относился и Юрий – молодой человек, которого я увидел, войдя в кабинку. Он посмотрел на меня красными, заплаканными, печальными глазами, но прогонять не стал. Я зашёл и сел на подоконник. Передо мной был уже не юный паренёк, а вполне зрелый молодой мужчина лет тридцати, с уже появившимися морщинами на лице и сединой в волосах, и в то же время плачущий, как ребёнок. На самом деле он и выглядел, как взрослый ребёнок. Маленькая кудрявая голова, маленькие чёрные глаза и курносый нос. Ростом он был выше среднего. Узкоплеч и худоват. Манера разговора напоминала зазнавшегося, избалованного мальчика из хорошей семьи, который при разговоре приподнимал вверх подбородок, чтобы придать себе больше значимости. У меня манера его разговора впоследствии всегда вызывала улыбку. И в то же время он был совершенно безобиден, в меру религиозен и немного чудаковат.

– Роберт, – представился я, протягивая руку.

– Юра, – ответил он, пожимая её, и сразу же спросил: – Ты давно здесь, в этом лагере?

– Не так давно, – ответил я с лёгкостью и улыбаясь, глядя ему прямо в глаза, специально, чтобы Юра мог видеть мою улыбку и почувствовать себя более расслабленно, – что же тебя так расстроило, если не секрет, конечно? – спросил я его всё с той же лёгкостью, стараясь не придавать серьёзности нашему разговору.

Юра посмотрел на меня и взбудоражено произнёс:

– Да как вообще можно здесь находиться в таких условиях?! Это же полный мрак… Ужас! Не успел я зайти в лагерь, как уже на пороге повстречал настоящих сумасшедших… К тому же это серое здание… эти кабинки в комнате… это же настоящая тюрьма! – он взялся руками за голову и слёзы опять накатились на его глазах.

– Юра, – спокойно начал я, – здесь не всё так плохо, как может показаться на первый взгляд. Ты, вероятно, уже успел встретить местных клоунов? Они и в самом деле могут перепугать кого угодно, но это только если их не знать, – я вспомнил про Факира и Самурая и улыбнулся.

Юра посмотрел на меня в недоумении.

– Один рычал и махал зажигалкой, а второй пытался сделать себе харакири. – Этих кадров ты уже успел повстречать? – спросил я его, улыбаясь.

– Да! – резко ответил он, – именно их я и видел сегодня. Одного в столовой, а другого в телевизионке.

– Но на них не нужно обращать внимания, они безобидные и, скорее всего, просто играют свою роль, пытаясь обратить на себя внимание соцработников. Пойми, система здесь так устроена. Если у тебя не всё в порядке с «кукушкой», – я сделал паузу и ткнул указательным пальцем на голову, – и тебе поверили местные соцработники, ты очень быстро можешь продвинуться по иммиграционной лестнице: быстро получить социальные деньги, квартиру, все льготы и вид на жительство, соответственно, всё это без трафика. Понимаешь? – усмехаясь, сказал я.

Мне показалось, что он меня не слушал. Юра сидел на кровати, держался руками за голову, опустив её практически между колен, и бормотал негромко:

– Ну почему мне так не везёт?

– Юра, перестань, – я стал дальше успокаивать его.

Объяснил, что здесь вполне сносно, что нужно дать себе немного времени, раззнакомиться с разными людьми.

– Здесь есть неплохие ребята, они в меньшинстве, но они есть, и я тебя с ними познакомлю. Я покажу тебе лагерь с другой стороны! Тем более, что из него свободный как выход, так и вход (для обитателей), и тебя здесь никто насильно не держит. Я покажу тебе город и его достопримечательности.

Пока я говорил, всё время наблюдал за его реакцией, и к большому счастью, он становился чуточку расслабленней и спокойней, даже слегка улыбнулся несколько раз. После того как я закончил, Юра, посмотрев на меня уже абсолютно спокойным и где-то даже уверенным взглядом, сказал:

– Роберт, а я ведь уже планировал покончить жизнь самоубийством этой ночью. Хотел удавиться на собственном ремне.

Возникла небольшая пауза, которую я быстро попытался прервать:

– Из-за этого лагеря?!. Из-за того, что тебе здесь так не понравилось?! – спросил я, немного усмехнувшись.

– Не только… Лагерь и его обитатели, конечно же, сыграли свою роль, но есть ещё кое-что… – Юрий замолчал. Через несколько секунд молчания он опять заговорил: – В большей степени те события, которые произошли со мной за последние четыре дня… мне до сих пор сложно это пережить… переварить… Я весь, как в тумане… – посидев минуту в тишине, он снова продолжил: – Роберт, наверное, не зря я тебя встретил.

– Конечно не зря! – сказал я в ответ с энтузиазмом и похлопал его по плечу, давая понять, что он теперь не один, что у него теперь есть, если не близкий друг, то товарищ, который всегда сможет поддержать.

– Юра, ты пойми, человек не должен бояться жить и опускать руки так, как это делаешь сейчас ты. Ведь это же глупо покончить жизнь самоубийством, тем более в твоём-то возрасте. Кому ты сделаешь хуже? Только себе, не успев насладиться жизнью сполна, с её красками, как весёлыми – яркими, так и серыми – печальными, из за которых не стоит впадать в крайности… – я не успел закончить, как он перебил меня.

– Так в том-то и дело, Роберт, что я как раз и начал это делать, начал жить как человек, наслаждаться и радоваться жизни каждый день, но обстоятельства прервали этот удивительный процесс наслаждения! – возбужденно сказал Юра и опять поник головой.

– Ты не хочешь рассказать, что произошло с тобой за эти четыре дня? – поинтересовался я.

По большому счёту я интересовался не из любопытства, мне хотелось знать, насколько всё серьёзно или нет. И что от него можно было ожидать в дальнейшем. Видно было, что он не очень хотел рассказывать – от недоверия, конечно же, ведь знал он меня каких-то пять минут, но всё же, выдержав небольшую паузу, Юра решил рассказать:

– Всё началось с того, что четыре года назад я прилетел в Канаду. И мне сразу до безумия понравилась эта страна! Так сильно, что я без малейших колебаний захотел остаться в ней навсегда. Моя виза закончилась через две недели и мне ничего другого не оставалось делать, как попросить политическое убежище. Что я и сделал. Приняли меня очень хорошо. Поверь! Всё было гораздо цивилизованней, чем здесь, в «Европе» – сказал он с сарказмом, – там не было никаких лагерей… Мне сразу дали социальную помощь, я нашёл прекрасную квартиру, завёл друзей и всё шло ровно и спокойно. За эти четыре года я чувствовал себя там, как дома. Покупал красивые вещи, хорошую дорогую аудио и видеотехнику. Другими словами, создавал себе уют, – остановился Юра и взгрустнул.

На протяжении всего своего рассказа он улыбался, смеялся, а также грустил. Всё, что с ним происходило, он описывал настолько эмоционально, что даже я на время представил себя в Канаде на его месте. Он рассказывал про красивые живописные места, где он успел побывать, про водопады, горы, парки и необъятные леса.

– И вот в один из выходных дней, – продолжил Юра, – я лежал дома и отсыпался. В квартиру постучали. Я встал с кровати, набросил халат и пошёл к двери. «Кто там?» – спросил я. С другой стороны сказали, что это полиция. Бояться мне было нечего, человек я всегда был богобоязненный и законопослушный. Поэтому открыл.

Зашли двое полицейских и сразу же без разговора надели мне наручники и попросили поехать с ними. Объяснив это тем, что из иммиграционного департамента получили указание на мой арест в связи с депортацией. Сказали взять всё необходимое и следовать за ними. Я успел взять только паспорт и кое-какую одежду. И так как я летел в Канаду через Бельгию, в Брюсселе я провёл несколько дней, они это пробили и после двух дней в канадской тюрьме меня посадили в самолёт, летевший обратно в Брюссель. И только в самолёте я стал осознавать всё произошедшее. Сколько всего я потерял… Я понял, что вся моя мечта после четырёх прекрасных лет разрушена, – Юра опять загрустил. Потом посмотрел на меня и продолжил:

– Два дня в тюрьме Торонто, которая, кстати, лучше, чем Пети Шато, поверь! День в самолёте и день в аду! Да, да! Этот ваш Пети Шато – сущий ад! Вот и получилось четыре дня мучений. И я не знаю, что меня ещё здесь ждёт? – парень опять постепенно стал впадать в депрессию.

Я непроизвольно вспомнил про дядю Валеру, с которым познакомился на днях и к которому бегала вся молодёжь в лагере в поисках мудрого совета. Прикинув, что дядя Валера мозги Юре вправит лучше, чем я, используя массу научных фактов и жизненных примеров, я решил незамедлительно их познакомить. Ведь я сделал всё, что было в моих силах. Но в таком состоянии, в котором он сейчас пребывал, я не хотел бы его оставлять.

– Ладно, пойдём, я тебя познакомлю с дядей Валерой, я уверен, вы найдёте общий язык.

Дядя Валера и его семья жили в крыле для семейных. У них была полноценная однокомнатная квартира. Дяде Валере (как мы его называли) было лет пятьдесят, роста он был среднего, жилистый-коренастый, коротко стриженный. Он всегда ходил в очках хамелеонах, которые в зависимости от дневного света меняли цвет линз. С понятиями у дяди Валеры было всё хорошо, ведь шесть лет из своих пятидесяти он провёл в местах не столь отдалённых. Дядя Валера, насколько я его знал, был рассудительным, смелым и совершенно не глупым человеком. Бывая несколько раз у него в комнате, я с восторгом наблюдал количество литературы, которая аккуратно была распределена по всей маленькой комнате. На одном только небольшом столе, за которым он проводил всё своё время, возвышались десятки книг. Он одновременно учил два языка – французский и фламандский. Жене его было около тридцати пяти, но выглядела она гораздо старше из-за своего пристрастия к алкоголю в прошлом, от которого он её отучал. Дядя Валера не пил вообще. У них было двое детей: мальчик лет семи и девочка четырёх лет, которая всё время болела. Большую часть времени дядя Валера проводил «дома» и лишь изредка выходил покурить в телевизионную комнату, куда и я обычно заходил после вечерней прогулки. Юра не сопротивлялся, ничего не говорил, он поднялся с кровати, набросил куртку, потёр несколько раз ладонями лицо, придав ему более свежий вид, и собрался следовать за мной. Случилось так, как я и предполагал. На следующее утро после дяди Валериной промывки Юра уже был как новенький. Во время завтрака он шутил и держался гораздо уверенней, чем прошлым вечером. Также Юра мне поведал, что свободно говорит по-французски, что за четыре года проживания в Канаде успел достойно им овладеть. И так как мы жили во французской части Бельгии, и я уже начал ходить на начальные курсы в лагере (их проводили студенты два раза в неделю), дополнительные занятия, подумал я, лишними никогда не будут. В Брюсселе, как и во всей Бельгии, в обиходе было два языка – французский и фламандский, но французский превалировал. Мы договорились с Юрой, что он будет приходить ко мне два или три раза в неделю и помогать с французским. То же самое они делали и с дядей Валерой, только гораздо чаще. Им было о чём поговорить. Занимались мы регулярно в течение нескольких месяцев. Мой разговорный французский значительно улучшился за это время, хотя языки давались нелегко. Одним ранним утром меня разбудил Франк (соцработник) и предложил пойти в школу, где, как он сказал, учатся молодые ребята от 16 до 22 лет. Сказал также, что это не обязательно, но желательно. Первая моя реакция была категорически нет! Ведь школу я ненавидел ещё с детства. Одно только слово «школа» вызывало у меня неприязнь и отторжение. Франк сказал, чтобы я подумал, и если всё-таки решу ходить, они собираются ежедневно, кроме выходных, в 8.30 утра у ворот. Я думал целый день над этим предложением, пытаясь мыслить логически, отталкиваясь от сегодняшних реалий. «Всё-таки это Европа, – думал я, – к тому же Франк сказал, что никаких обязательств. Почему бы и не попробовать, ведь опыт европейской школы мне не повредит. Схожу на несколько занятий, а там видно будет». На следующее утро я вышел к воротам, где уже стоял Франк и несколько молодых ребят из лагеря. Подождав ещё несколько минут, мы пошли в соседний район. Подойдя к школе, я был шокирован от увиденного: это было старое, изношенное и, вероятно, в прошлом заброшенное здание, обнесённое высоким трёхметровым железным забором с заострёнными наконечниками в виде копий. Калитка в этом заборе, которую закрывают ровно в девять утра, была на кодовом замке и никто не мог ни зайти, ни выйти до двух часов дня. На окнах висели железные ржавые решётки. Франк развёл нас по классам и сразу же ушёл. Я зашёл в класс: это была унылая, обшарпанная комната тёмно-коричневого цвета, в которой не хватало света и кислорода; столы и лавки возле них были расставлены хаотично. Мне сразу стало не по себе, в груди сдавило – захотелось вырваться отсюда и убежать как можно быстрее и подальше. В классе сидели только беженцы и переселенцы из стран арабского мира, в основном из Марокко. Я зашёл и сел возле открытого окна. Посмотрев вокруг с третьего этажа через ржавую решётку европейской школы для беженцев, я сразу вспомнил наши школы: чистые и светлые, просторные классы с большими окнами, на подоконниках которых стояли горшки с цветами, а за окнами росли молодые деревья, шелест листвы которых при малейшем дуновении ветра всегда завораживал и привлекал внимание, одновременно отвлекая от занятий; на стенах висели портреты писателей и учёных. И хотя я не переносил учёбу, но нахождение в чистом, просторном и светлом классе кардинально отличалось от того, что я видел сейчас.

Пока я сравнивал и вспоминал, в класс вошла учительница, которая опоздала на полчаса.

Это была молодая девушка, бельгийка, лет двадцати пяти, среднего роста, пышных форм, в глазах у неё горел огонёк задора и радости. Зайдя в класс и поздоровавшись со всеми, она сразу взяла мел и стала что-то писать на доске и объяснять, но из-за шума ничего не было слышно. В «классе» находилось человек пятнадцать, все громко разговаривали, смеялись, занимались каждый своим делом, как будто никакой учительницы там и не было. Она себе тихонько, улыбаясь (по-европейски), вела урок, а «ученики» занимались кто чем. Девушка, конечно же, делала замечания время от времени, но безрезультатно. «Да… – подумал я, – им бы наши чистые, светлые классы и открытые школы, а нам нужно позаимствовать их систему и тактику ненавязчивого, легко преподносимого преподавательского искусства и свободы, которая позволялась ученикам». Только не той свободы, которую я сидел и наблюдал в данный момент. Нужна была свобода в общении с преподавателем и непринуждённость. Где преподаватель не босс, а друг. Я уверен, что в Европе, в частности в Брюсселе, конечно же, есть прекрасные школы с просторными, светлыми и чистыми классами, но, вероятно, не для беженцев.

Когда «ученики» просто сидели и курили, это было только полбеды, но когда они стали забивать в сигареты гашиш и курить его, не выходя из класса, попросив меня при этом освободить место у окна, мне поплохело – не из-за дыма, нет, а из-за самой атмосферы, которая была в этом классе, в этой школе. Я никогда не считал себя прилежным учеником, но и свиньёй никогда не был. Я встал и, ничего не говоря, покинул класс, выйдя на улицу.

Недолго думая, я подошёл к забору, залез сначала на калитку, поставив ногу на дверную ручку, снял свою кожаную куртку и накинул её на наконечники забора, перелез через него, аккуратно спустившись с другой стороны. Надев куртку, которая, к моему счастью, не порвалась, я поспешил прогуляться по более знакомым и приятным глазу местам. Но я больше чем уверен в том, что будь эта школа чистая, светлая, опрятная, с прилежными учениками, с таким же милым, улыбчивым учителем, который не требует, а просто дружелюбно ведёт урок, я бы продолжил ходить туда, ведь там преподавали не только французский язык, там были такие предметы, как история, география, биология, математика и ещё разные предметы, связанные с искусством и культурой. Однако после всего увиденного это было моё первое и последнее посещение государственной школы для беженцев.

Я шёл и думал: вот тебе и будущее Европы! Ещё лет десять и её будет не узнать. Я вздохнул с сожалением. Варвары есть варвары! Им предоставляют всё! Вот тебе учеба и образование, вот тебе наука и знания, вот тебе культура и цивилизация, вот тебе искусство и просвещение. Но нет! Они тебе кукиш в ответ! Здесь или созидание, или разрушение. Другого не дано. И, быть может, мизерный процент из всех мигрантов, беженцев и переселенцев внимет предлагаемую им культуру, но этот процент уже никаким образом не спасёт грядущий крах европейской цивилизации, которая сама себе устроила это испытание. К тому же это издевательское слово «толерантность» – терпимость! К чему? Или к кому? Ко мне или таким, как я?! Ко всем беженцам из Восточной Европы это уродливое слово точно не применимо. Его применяют только к дикарям, которых миллионы сейчас по всей Европе, и что они там делают? Один деструктив! Толерантность применяют к тем, кто грабит и убивает, насилует и разрушает, к тем, кто пропагандирует извращенство. Ведь быть толерантным к кому бы то ни было – это значит, что те, к кому направлена толерантность, были уже унижены, оскорблены, а теперь они (правительство) хотят, чтобы за их прошлые ошибки отдувалось всё общество, говоря: «Мы к вам толерантны – терпимы, а вы теперь в праве делать всё, что заблагорассудится!» Я не против гуманизма, но он определённо не применим к дикарям и варварам. И, приглашая их в Европу, что же ещё можно было от них ожидать?! Этим словом «толерантность» пресловутая европейская цивилизация выказывает только превосходство над всеми, кого они сами же приглашают к себе, давая впоследствии квартиры и денежные пособия, которые, естественно, отбивают желание бороться и зарабатывать себе самому на кусок хлеба, без какой-либо государственной помощи, а соответственно, и развиваться, делая хоть какой-то вклад, как в своё личное, так и в развитие той страны, которая их приняла. От этого вся Европа атрофировалась, не получилось у них быть добрыми, гуманными и справедливыми одновременно. А что касается нашего постсоветского брата, то они с первых же дней, независимо от того получили они социал или нет, ищут чем бы себя занять. Я не в коей мере не защищаю тунеядцев, грабителей, насильников и всю остальную мерзость. Я говорю про здравомыслящих, ответственных людей из постсоветского пространства, которых я встречал, и их оказывалось явное большинство. Никто не хочет сидеть дома и постепенно тупеть, как это делают мигрирующие в Европу массы из других частей света, а также индейские племена в Америке, сидящие годами на пособии в резервациях, и пропивая, и прокуривая свою в прошлом пресловутую смекалку и доблесть, о независимости, я промолчу. Это долгая и больная тема, особенно для той части европейцев, которые осознают тотальный развал всего того, что создавалось столетиями. Начиная от искусства, музыки, архитектуры и заканчивая сегодняшними новейшими инновациями. Получается, всё, что было создано невероятным трудом, – всё растоптано. Я шёл, думал об этом и не мог разложить всё по полочкам. Меня тревожило несколько вопросов: почему европейское государство всё это не останавливает? Зачем им эти нецивилизованные, отставшие племена? Ведь им никогда не стать Европейцами (с большой буквы), а Европейцам их никогда не принять. Остаётся только надуманная толерантность по отношению к ним и ничего более. С этими мыслями я подошёл к парку «Пятидесятилетия» (Parc du Cinquantenaire), где издалека уже красовалась массивная, величественная, триумфальная арка, неподалёку от которой я присаживался на скамейку среди высоких буков и платанов и слушал шелест листвы и пенье птиц, которые с ветром развивали все клубящиеся мысли, наслаждался её величием.

* * *

Спустя три-четыре недели, проснувшись, как обычно, около восьми утра, я решил проведать своих старых – новых знакомых. Хоть и жили мы в одной комнате, но виделись очень редко. Они часто пропадали на несколько дней и всячески старались меня избегать. Сначала я зашёл к Армену – его в кабине не оказалось и вещей тоже не было: открытый железный шкаф был пуст, кровать – без постельного белья. Потом я зашёл к Сергею, он спал. Спящий человек… такой умиротворённый, безобидный, беспомощный. Даже как-то жалко его стало. Я присел на стул и потряс его за плечо. Сергей открыл глаза и приподнялся. Говорить он начал тихо и испуганно, по-видимому, подумав, что сейчас будут бить. Говорил он шёпотом, что, конечно же, было мне на руку, дабы не разбудить Мишу, спящего через две кабинки – мог смыться в любой момент. Я ничего не говорил, просто смотрел на испуганного Сергея. Он сам сказал, что помнит про деньги и что в ближайшее время отдаст. Сказал также, что устроился на работу и деньги пообещал отдать через две недели. То, что они работают, я уже знал, так как Руслан мне успел рассказать об этом. Руслан был в курсе, что Сергей мне должен деньги, также как и Миша с Арменом, поэтому, рассказав мне про их работу, он дал понять, что деньги у Сергея скоро появятся. Они работали вместе – упаковывали и разносили рекламные брошюры. Я спросил Сергея за Армена, куда он пропал? Он сообщил, что его пробили по отпечаткам пальцев и узнали, что он уже просил убежище в другой стране, после чего депортировали назад в Германию. Сергея рано или поздно ждала та же участь.

– Хорошо, – сказал я ему, – через две недели, да?

– Да, – уверенно заявил он.

– А что там Миша… при деньгах? – спросил я его уходя.

Я догадывался, что у Миши водились деньги, так как при последней нашей беседе несколько дней назад он был под сильным действием кокаина, но всё же рассказывал мне в очередной раз, что денег у него нет. Сергею не было смысла его выгораживать, так как одному возвращать долг не хотелось.

– Да, при деньгах! – резво выпалил Сергей, – к нему приезжала сестра и привезла деньги.

Я зашёл к Мише, зная что он у себя, так как слышал утром его храп. По всей кабинке валялись обрывки туалетной бумаги. Все свои деньги Миша тратил на кокаин. «Прекрасная жизнь!» – саркастически сказал я про себя. На стуле лежала мобилка, будить его я не захотел, так как знал, что он начнёт плакаться и рассказывать о своей нелёгкой жизни. Я взял мобилку и вышел.

– Серёга! – крикнул я громко, выходя из комнаты, – скажешь Мише, что я забрал мобилку попользоваться. И если он захочет выкупить её у меня, пусть приходит в игровую. Я буду там.

– Хорошо, – ответил Сергей, – передам.

Я вышел из комнаты и направился в игровую, где сегодня проходил шахматный турнир – играл мой друг Александр Иванов. Мы познакомились с Сашей при необычных обстоятельствах, которые сблизили нас как двух близких по духу людей.

* * *

Неделю назад я, как обычно, сидел в телевизионной комнате и смотрел какой-то фильм, помимо меня в зале сидело ещё несколько человек. В дверь вошёл маленький коренастый паренёк в кожаной байкерской куртке и в ботинках на высокой подошве и уверенно пошёл в моём направлении. Подойдя практически вплотную, он кивнул головой, как бы показывая, что я сижу на его месте. По-русски он не говорил, по-французски тоже, да и разговаривать с таким типом я не собирался. Я посмотрел сначала вокруг, затем на него и также сделал жест головой и глазами, что, мол, в зале полно свободного места, занимай любое. Он мой жест понял, но отступать уже не собирался и как бы несильно толкнул меня в плечо. Я, не вставая, толкнул его в грудь, но посильней, от чего он сделал шаг назад. Посмотрев на меня с неприязнью, он развернулся и вышел из зала. Вернулся обратно через несколько минут, но уже не один, а с двумя высокими и крепкими парнями. За этого коротышку я не переживал, а вот с остальными двумя будет посложнее, думал я тогда, пробуя в это время на прочность ручку железного стула, которая, к счастью, шаталась под правой рукой. Маленький крепыш быстро и агрессивно пошёл на меня, когда он приблизился на расстояние вытянутой руки, я, не вставая, толкнул его так, что он перелетел через ряд (стулья в зале шли рядами, всего было пять рядов, все они были привинчены к полу), двое других резко двинулись на меня. Вставая, я вырвал ручку стула и с размаху попал по голове первому приближающемуся, он присел, второй сзади как бы остановился в ряду за ним, а маленький – поднялся и прыгнул на меня с другого ряда, пытаясь ударить кулаком, я увернулся и, схватив за куртку, швырнул его об стенку. В это время в зал вошёл парень. Увидев эту картину, он схватил последнего за руку, когда тот перелезал через ряд, пытаясь подойти ко мне сбоку, и сказал ему несколько слов на английском. Тот остепенился и крикнул что-то остальным на непонятном мне языке, после чего они сразу, не говоря ни слова, ушли из зала.

Передо мной стоял молодой человек лет тридцати, европейской внешности. Хорошо и опрятно одетый, с аккуратной прической, среднего роста, сбитого телосложения. Взгляд у него был спокойный и уверенный. Он подошёл и, протянув руку, представился:

– Александр Иванов.

– Роберт, – сказал я, пожимая руку.

– Я знаю, как тебя зовут! Когда проживёшь здесь полгода, как я, будешь тоже всех знать, особенно русскоязычных, – ответил Александр, улыбаясь.

– Что ты им сказал? – поинтересовался я.

– Я вообще-то знаю этих ребят, мы заселились примерно в одно время. Сказал, что очень хорошо знаю несколько человек из их компании, которые стоят у них во главе и, соответственно, в авторитете. У нас были общие дела одно время. Это беженцы из Косово, их здесь пруд-пруди сейчас, из-за конфликта в их стране, – добавил парень.

– Ну, это не повод просить уступить место в пустом зале, – недоумевал я.

– Они тебя не тронут, не переживай.

– Я не переживаю.

– Я вижу! – сказал Саша, смотря на ручку от стула, которую я бросил на пол прежде, чем поздороваться, – наверное, не впервой?! – продолжил он, всё также улыбаясь.

Мы вместе усмехнулись и вышли на улицу, где стояла красивая золотая осень. В лагере Сашу я встречал нечасто. Я знал, что у него в Брюсселе много знакомых уже на квартире, поэтому он мог находиться там неделями. Но когда мы встречались, могли беседовать часами. Он рассказывал мне, как путешествовал, не имея вообще никаких документов, как ему приходилось пересекать границы разных стран, как его ловили и сажали в камеры – сначала в одной, а затем в другой стране. Рассказывал, как однажды он сбежал из полицейского участка в Швейцарии и как ему приходилось скрываться какое-то время; и чтобы его не опознали на вокзале при переезде из Швейцарии в Германию, ему пришлось клеить усы, которые он сделал сам из своих же волос. Саша был стратегического ума человек, расчётлив и аккуратен. Временами в моменты нашего общения он напоминал мне коршуна, который всегда сфокусирован, выдержан и никогда не делает опрометчивых как решений, так и движений, не говоря уже о словах. В одном из наших разговоров Саша рассказал, что время от времени занимается ворованными автомобилями, так он и познакомился с «боссами» из Косово. Он был достаточно откровенен со мной и это было приятно, так как в полном доверии друг к другу, помощи, и поддержке рождается дружба. Несколько раз я просил его взять меня с собой «на дело», я знал, что это не составило бы ему ни малейшего труда, даже наоборот, была бы помощь, но он всегда улыбался и говорил:

– Нет, Роби, это не твоё.

Порой он просто приходил в лагерь, чтобы поиграть в шахматы, это была его слабость, он мог играть сутки напролёт, зная наизусть массу партий и ходов, тем более что здесь было несколько достойных игроков, с кем он время от времени устраивал турниры. Вот на один из таких турниров я и спешил сейчас, идя быстро по коридору и засовывая взятый у Миши мобильник (купленный на мои деньги) себе в карман. Шахматный турнир пришло посмотреть очень много желающих – зал был полон. Саша Иванов и его хороший знакомый Златан, парень из Хорватии, как и ожидалось, прошли в финал и уже сидели за столом в ожидании начала финальной партии. Во время игры я стоял возле стола и наблюдал. Как вдруг в зал забежал Миша с красными глазами и растерянным взглядом, обнаружив меня, он сразу же пошёл в моём направлении. От одного лишь взгляда на него я даже улыбнулся, «пришёл телефон клянчить», – промелькнуло в мыслях.

Он подошёл ко мне и, не обращая внимания на толпу людей, начал говорить дрожащим, просящим голосом:

– Роби… плиз, отдай мне телефон. Мне он очень нужен. Я не могу без него…

– Сколько ты мне денег должен, Миша? – спросил я его.

– Сто баксов, – сказал он понуро, – но я отдам! Клянусь, отдам… У меня сейчас нет денег, я всё что было спустил на кокаин, – говорил он, не стесняясь, в присутствии остальных.

– Давай ты сначала принесёшь сто баксов, тогда я отдам тебе телефон. Идёт?

– Роби… пожалуйста! – на глазах у него выступили слёзы, – мне мама будет звонить… я не могу пропустить этот звонок, – говорил он почти плачущим голосом. Выглядел он очень жалко, руки тряслись, а на лбу выступили капли пота. Затем он всё также, не обращая никакого внимания на всех присутствующих, произнёс пренеприятнейшую фразу: – Ну хочешь, я на колени встану!

Я подошёл к нему и, взяв под руку, вывел из зала на улицу.

– Миша, этот цирк был не уместен. Телефон я тебе не отдам. Но если мама позвонит – я тебя окликну.

Миша ушёл. Ровно через два дня в лагере его уже не было.

* * *

Знакомств в лагере или же за его пределами случалось огромное множество, и практически с каждым знакомством происходила своего рода история. Временами это были мимолётные знакомства, этого человека я потом больше никогда не видел, порой были долгие и дружественные знакомства, продолжавшиеся долгое время и даже по сей день. Так, вероятно, у всех и происходит, особенно в такой ситуации, как здесь, когда вокруг сотни разных людей, и все ищут себе подобных или близких по духу. Люди встречались очень разные, знакомился я со многими, а вот дружил – с единицами. Просто Бельгия со всеми её лагерями служила перевалочным пунктом, который многие беженцы использовали для переезда в другие страны ближнего и дальнего зарубежья, такие как Германия, Голландия, Франция, Швейцария, Англия, Ирландия и даже Канада. Ехали, конечно же, и в другие страны Европы, но уже в меньшинстве своём. И люди в основном по природе своей суеверны, поэтому если кто-то и планировал куда-то переехать, то об этом, как правило, никто никому не говорил. Об этом можно было узнать лишь через некоторое время от общих знакомых.

* * *

Прогуливаясь как-то по двору лагеря и наблюдая за играющими в песочнице детьми, я не заметил, как сзади ко мне подошёл охранник Пети Шато – Питер, – с которым мы уже были, можно так сказать, как хорошие знакомые; он сказал, что ему нужна моя помощь и попросил пройти с ним на пропускной пункт, чтобы перевести с французского на русский. Там стояло двое мужчин: один – высокий, коренастый, спортивного телосложения с короткой стрижкой, острым носом и тонкими усиками над губой; другой – низкий, с хитрым взглядом, полноватый мужчина, тоже с усами, но уже с обычными, пышными, лет так по 35–36 каждому. Мы поздоровались. Тот, что был повыше, сказал на весёлый манер:

– Ну наконец-то! Хоть кто-то здесь говорит по-русски! А то нам этот чурка вообще не может ничего объяснить.

Я, ничего не говоря, улыбнулся. Высокий весельчак представился Димой, а его невысокий полноватый друг – Вовой. Я перевёл им всё, что попросил Питер, но так как уже был поздний вечер и соцработников не было, Питер попросил провести им небольшой тур по лагерю и показать комнату, где они проведут «лучшие годы своей жизни», как он выразился, улыбаясь. Мне было абсолютно несложно сделать это. Дима был своего рода оптимистом, Вова же абсолютная ему противоположность, он всегда во всём сомневался и на рожон никогда бы не полез, в отличии от Димы. Они сказали, что приехали с Литвы, что меня, конечно же, удивило. Литва уже не считалась Совком, и мы, выходцы из постсоветских стран, воспринимали Литву уже как часть Европы. Но Дима с Вовой утверждали, что там не всё так хорошо, как кажется. Наверное, им видней.

Поселили их в соседней комнате.

– Ну что, ребятки! А теперь надо это дело обмыть! – задорно произнёс Дима и, громко хлопнув, потёр друг о друга большие ладони; вытащив из штанов бутылку виски, поставил на стул.

– Где стаканы? – спросил он достаточно громко.

После того как Дима вытащил бутылку, Володя поменялся в лице, уж больно он был скуп, как я заметил, даже до чужого добра.

– У меня есть два стакана, – послышался голос из соседней кабины.

Это был наш новый жилец – Петя Киевский, которого поселили к нам в комнату буквально на днях. Он также, как и многие здесь, страдая от неоправданных ожиданий, находился в депрессии. Ему кто-то сказал, что, приехав в Брюссель, он не успеет даже выйти из автобуса, как его уже будут ждать работодатели, предлагая любую работу, и за большие деньги. Поэтому его ожидания в первый же день найти работу не оправдались. От этого он и сидел в своей кабинке безвылазно, уже несколько дней. Но это было ещё не всё. На следующий день после своего приезда Петя пошёл прогуляться и, зайдя в один из костёлов, познакомился там с поляком Павлом («они нашли друг друга»), который пообещал ему работу в автомастерской, при этом взяв с Пети сто долларов – как бы аванс за помощь. Помощи, конечно же, никакой не последовало. Поэтому Петя сидел у себя в кабинке и носа не высовывал – страдал, одним словом.

– Неси свои стаканы и сам заходи, всем хватит! – сказал громким и звонким голосом Дима. Петя Киевский зашёл и поставил на кровать две кружки из столовой. Я сходил к себе и принёс ещё одну. Одной кружки не хватало.

– Ничего, поделимся, – сказал Дима, разливая виски.

Петя Киевский был маленького роста, лет двадцати пяти, среднего телосложения, у него были большими карие глаза, широкий нос картошкой, большие уши, которые он прятал под кепкой, натянув её сверху, а завершал всю картину, по-видимому, недавно выбитый передний зуб. Стоило ему улыбнуться или начать говорить, и вся эта общая картина его образа у всех вызывала улыбку, иногда даже смех. Пете самому это определённо нравилось, что он производит впечатление… пусть даже и таким образом. Дима был на позитиве, всех подбадривал и много шутил, Володя же больше умничал и всё посматривал на испаряющуюся на глазах бутылку виски, из-за этого на лице у него прослеживалось явное недовольство и сожаление. Мне показалось, что я даже прочитал его мысли в тот момент: «Было бы гораздо лучше, если бы мы распили её вдвоём с Димой, а так, ни туда, ни сюда». Петя Киевский рассказывал: что он автомеханик от «бога», что в Киеве он работал подмастерьем в одной автомастерской, и знает, как поменять масло, колодки и даже свечи. В Европу поехал, соответственно, чтобы заработать и впоследствии открыть свою автомастерскую в Киеве.

Володя рассказывал, как он последние два года проработал в Израиле на стройке, но, услышав от знакомых о том, что в Европе можно жить на халяву, всё бросил (и Израиль, и семью в Литве) и прямиком сюда, жить в своё удовольствие…

Дима тоже оставил в Литве семью, но в отличии от Вовы приехал уже на работу, как он сам утверждал. Дима обладал хорошим чувством юмора и много шутил, но до определённого момента. Два года службы в Афганистане давали о себе знать. Поэтому, когда он выпивал больше нормы, включался «Спецназ-голубые береты»: бутылки бились об голову, все кирпичи на заднем дворе лагеря были перебиты пополам, в стенах в коридоре появлялись выбоины от кулаков. Это что касается неодушевленных предметов, но, к сожалению, страдали также и обитатели Пети Шато. Своих обычно он не трогал, но всё же были случаи, когда и свои попадались под горячую руку. После той истории в душевой, когда мне пришлось «познакомиться» с двумя подозрительными субъектами, а также временами наблюдая за сумасшедшими, бродившими ночами по коридорам лагеря, я решил не выбрасывать свой столовый нож и всегда держал его под подушкой. Однажды ночью я проснулся от сильного стука входной двери. Затем послышался очень громкий крик на русском языке:

– Всем лежать! Никому не вставать! – и ещё что-то в этом роде.

Люди в лагере уже знали, что у Димы бывают припадки, когда он перебирал лишнего; это случалось не часто, раз в две-три недели гарантированно, поэтому все, кто его знал, старались не высовываться. Кое-кто перед сном подвигал свой железный шкаф с вещами ко входу в кабинку, с внешней стороны прикрывая его шторкой, таким образом предполагая, что этот шкаф их защитит, но они с грохотом падали от Диминых ударов ногой. Лежачих он не трогал, но если кто-то вставал, а ещё хуже, что-то говорил на непонятном ему языке, то таких уже через несколько минут обычно забирала скорая помощь – с ушибами и переломами. Вот и в эту ночь он залетел в нашу комнату и начал всё крушить: валить ногами шкафы, срывать шторы, что-то кричать на военный манер. Слышались крики соседей, всё происходило очень быстро, так, будто он был на спецзадании. Через несколько секунд занавеска в моей кабинке резко отдёрнулась и залетел Дима с глазами бешенного животного. На голове у него была чёрная бандана, на руках чёрные кожаные перчатки, кулаки были сжаты в напряжении. Я приподнялся на локоть, при этом засунув руку под подушку и сжав крепко нож. Драться с «Железным дровосеком», да ещё и в горячке, не имело смысла, но себя надо было как-то защищать. «Ещё шаг, – взволнованно подумал я, – и в глаз уже не промахнусь». Дима стоял молча несколько секунд, дыша, как разъярённый бык, посмотрев на меня, и, видимо, узнав, сел на край кровати.

– Роби! – начал он возбуждённо, – они везде, повсюду… Надо от них избавляться…

Я отпустил нож, вытянул руку из-под подушки и, сев с ним рядом, сказал:

– Дима. Всё хорошо, слышишь! Ни от кого уже избавляться не надо.

Он глубоко вздохнул и разжал кулаки. Я, положив ему руку на плечо, продолжил:

– Иди к себе, Димыч, отдохни.

Повторяться мне не пришлось. Дима встал и вышел, ничего не говоря. Я поднялся и зашёл в соседнюю кабинку к парню из Марокко. Он был, наверное, самым безобидным в нашей комнате, а также добрым и отзывчивым. Парень сидел на кровати и держался за запястье, которое, как оказалось впоследствии, было сломано. Из соседней кабинки вышел парень из Африки, держась за свой разбитый нос. На следующее утро мы с Димой встретились в столовой, он не знал куда деться от стыда. Большей части, он, конечно же, не помнил, но то, что помнил, вызывало в нём колоссальный стыд. Дима не переставал извиняться передо мной весь день. Но мне не нужны были его извинения, тем более что он не причинил мне никакого вреда, просто было жалко других ребят. Посторонних людей, кого Дима не знал и травмировал, он не помнил. Недели через две-три всё повторилось, но только уже в другой комнате, где случайно под руку попался Петя Киевский, который сидел в кабинке у своего знакомого индийца, и, по-видимому, хотел Диму успокоить, но…

После этого случая Петя некоторое время ходил с огромным чёрным синяком под глазом и с Димой долго не разговаривал.