Читать книгу Путешествия по розовым облакам - Рунов Владимир Викторович - Страница 6

Рушилось тогда многое, и рушили его мы сами, вот этими собственными руками. То, что дело сильно «пахнет керосином», лично мне стало понятно, когда возле ступеней крайкома партии вспыхнул так называемый «бабий бунт».

Это когда в ночь на 16 января 1990 года крепких мужиков, давно отслуживших действительную, снова, как после Чернобыля, на призыв потащили прямо из постелей. На этот раз на Кавказ, разнимать задравшихся армян и азербайджанцев. Там кровь сразу полилась рекой, активируя проблемы двухсотлетней давности. Кто бы когда знал, что значит для страны тот клочок каменной гряды, разделивший смертными обидами два народа, об одном из который и пел сладкоголосый певец из Баку Рашид Бейбутов:

* * *

Бейбутова, действительно, обожали во всей огромной стране, как могут любить человека, излучающего светлым искусством непреходящую радость.

Однажды, московским летом, возле пахнущей свежей краской гостиницы «Россия», преобразившей центр советской столицы не только огромностью, но и скоплением в окружении зевак знаменитых людей, я видел Бейбутова, причем, как говорится, в полном парадном ажуре.

В Москве начиналась декада Азербайджанского искусства, и он шел к сверкающему кабриолету с откидным верхом, в окружении операторов кинохроники, упругой походкой признанного мэтра, широко улыбаясь в ответ на дружеские аплодисменты. Какие-то озаренные утренним светом девушки солнечной стайкой подбежали к машине с огромными букетами цветов. Белозубый, черноволосый красавец, в костюме, судя по элегантности, пошитом лучшими портными республики, народный артист, а главное, любимый всем Советским Союзом, излучал приветливое благополучие такого уровня, что, казалось, оно никогда не иссякнет.

Он был одним из первых эстрадных певцов, которых Правительство удостоило звания Героя Социалистического труда. Да и народным артистом стал непривычно рано, потому как слава его была безмерной. Страна думала, что после музыкальной комедии «Аршин Мал Алан», где молодой Бейбутов замечательно играл главную роль и пел как майский соловей, он действительно мальчик из того самого Карабаха, где «самая прохладная, с гор водопадная», искренне веря, что там все такие, веселые и озорные.

Как часто бывает, желаемое выдавали за действительное. На самом деле «мальчики из Карабаха» оказались совсем иные – воинственные и крайне амбициозные, считавшие, что в свое время их территории вероломно оккупировали злые силы, с которыми, придет время, они разберутся по полной программе. Разбираться стали сразу, как только по «телу» СССР побежали первые трещины.

Делают это по сию пору, положив сотни людей с обеих сторон, тем самым загнав занозу глубоко «под ногти» двух бывших советских республик, сделав на множество лет Азербайджан и Армению врагами смертными. При этом запретив под страхом уголовного преследования даже упоминание про песенку о «Мальчике из Карабаха». Словно ее никогда и не было, как, впрочем, и Бейбутова…

Зато было другое, что хорошо запомнилось лично мне. Причем на грани искреннего изумления, поскольку меня, как миллионы других в СССР, долго приучали к ощущению нерушимой дружбы, часто за нерушимость выдавая ярко-помпезные формы плакатного братства. Например, те самые Декады национального искусства, регулярно проходившие в Москве с невероятным шумом и блеском, сопровождаемые потоком наград и присвоением почетных званий, особенно народных артистов СССР. Это воспринималось как знак особого уважения к большим мастерам из национальных республик, искусство которых считалось общегосударственным достоянием. Как правило, это были выдающиеся творцы, пользующиеся общенародным признанием и любовью.

Чтобы не быть голословным, напомню имена некоторых из тех, кого любили все, не обращая внимания на национальную принадлежность: Георг Отс и Антс Эскола (Эстония), Мария Биешу и Евгений Дога (Молдавия), Белла Руденко и Анатолий Соловьяненко (Украина), Вахтанг Чебукиани и Верико Анджапаридзе (Грузия), Арам Хачатурян и Армен Джигарханян (Армения), Роза Багланова и Ашир Кулиев (Туркмения), Вия Артмане и Марис Лиепа (Латвия), Виргилиус Норейка и Донатас Банионис (Литва), Бернара Кариева и Закир Мухамеджанов (Узбекистан), Булат Минжилкиев и Кайыргуль Сартбаева (Киргизия), Лютфия Кабирова и Хашим Гадоев (Таджикистан), Мурад Кажлаев и Муслим Магамаев (Азербайджан), Алибек Днишев и Шакен Айманов (Казахстан), Стефания Станюта и Игорь Лученок (Белоруссия).

Это так, навскидку! На самом деле их, великих, было много больше, для которых огромная страна стала возделанным полем, где взрастал любой человек, поцелованный Богом. Те, кого природа одарила талантом и возлюбили люди, удостоив каждого высшим почетом в виде звания народного артиста СССР.

Все, освещенное истинным талантом, очень ценилось, но когда началась смута девяностых годов, в одночасье рухнуло, поскольку, как выяснилось, давно висело на радужных соплях. Уже никто никого не слушал – ни народных, ни антинародных. Откуда-то из потаенных щелей стали выползать типы, о существовании которых никто и не подозревал. Трехкопеечные вузовские лаборанты, например. Хотя и большой генерал КГБ, с лицом опереточного злодея, вдруг перевернулся в образ некого разоблачителя.

– Присягу, однако, давал, сукин сын! – говорил мой брат, служивший по тому же ведомству. Увы, но клятвоотступники полезли тогда в политику толпой. В этом смысле Карабах весьма показателен. Но я думаю, что тревожные события как раз и формировались под прикрытием беззаботных шлягеров и патриотических баллад в исполнении всегда блистательного Иосифа Давыдовича:

Пели взапой, хотя впереди уже давно был сплошной туман, под сенью которого перемещались пока еще согбенные для скрытности фигуры: «А вдруг вернутся большевики?»

Потом они осмелеют, выпрямятся, поднимут головы и сразу окажутся узнаваемыми. До того, как правило, занимали небольшие должности, тихо сидели на партийных и прочих собраниях, иногда многозначительно, но непонятно ухмылялись. До поры, до времени. И когда их время подоспело, серость враз сбросила маски и стала крикливо себя обозначать. Причем достаточно агрессивно, в том смысле, что личную неприязнь к кому-то или чему-то тут же устремилась оформлять в клановую ненависть. Это на Кавказе-то, где автомат Калашникова появляется как бы ниоткуда. Да еще с подствольным гранатометом…

В Карабах ЦК КПСС тогда командировал лучшего своего пропагандиста и агитатора Генриха Боровика, который был столь талантлив и убедителен, что в правильность своей политической позиции мог погрузить даже мертвого. Однако я хорошо помню телепередачу из Степанакерта, где в каптерке какого-то стройуправления Боровик пытался воздействовать на местного самостийника и убедить, что действия того контрпродуктивны. Было это еще в горбачевские времена.

– Уважаемый товарищ! Подумайте, ведь вы ж еще недавно были секретарем партийного бюро, – Генрих Авиэзерович мягко назидал собеседника с высоты своего невероятного авторитета.

Еще бы! Любой поворот его крайне успешной биографии говорил не только о многочисленности талантов (блистательный журналист, широкообразованный писатель, интересный драматург, энергичный путешественник, популярный телеведущий, крупный общественный деятель), но и свидетельствовал о близости к самому Горбачеву. Редко зарубежные поездки тогдашнего Генсека ЦК КПСС обходились без участия Боровика, где он был поднят на уровень официального эксперта.

Да и Михаил Сергеевич не без удовольствия общался с Генрихом Авиэзеровичем, который в своей практике встречался с множеством выдающихся современников: политиков, писателей, режиссеров, общественных деятелей. Брал интервью у глав государств. У президента США Рейгана, например, дружил с братьями Кастро, Фиделем и Раулем, общался с Кимом Филби, Эрнестом Хемингуэем, Габриэлем Маркесом и многими другими мировыми знаменитостями. А тут?..

Казалось бы, сам приезд человека такой масштабности в маленький невзрачный Степанакерт (главный город Нагорного Карабаха) с населением чуть больше пятидесяти тысяч должен вызвать у жителей почтительный интерес. Ан нет! Собеседник Боровика не только не проявил к нему уважения, да и разговаривать не пожелал. Так и бродил следом за той угрюмостью, почти в растерянности выдающийся журналист, впервые встретившись с полным пренебрежением к своей персоне. Увы, но ему, человеку вознесенному в розовые облака, трудно было осознать, что реальное выглядит уже совсем иначе, чем в кругу эрудированных до изумления коллег по телепередаче «Международная панорама», где они что-то такое в нашей жизни прогнозировали, гладя Горбачева исключительно «по шерсти». Как впрочем, всех его предшественников, которые неразумностью своей подводили «шею» страны «под топор».

Там в Степанакерте Боровику уже нетрудно было понять, что сбросив советское прошлое, прежде всего партийное бремя, нынешний предмет внимания, этот незаметный со всех сторон человек, являлся продуктом антикоммунистического подполья, что зрело многие годы за цветастым фасадом «братской дружбы». Кстати, не только в Нагорном Карабахе, но и в Украине, Прибалтике, Молдавии. Махровая и со всех сторон ущербная ненависть ко всему советскому становилась дубиной, которой вчерашние «братья» кроили ненавистные им черепа.

В полной мере миллионный Краснодар почувствовал это в январе девяностого года, а если уж быть совсем точным, в ночь на 15 января. Сегодня мало кто помнит, что в новейшую историю Кавказа тот январь вошел под радикально темным цветом. Его так и назвали – «Черный январь». Процессы, спровоцированные горбачевской перестройкой, как и прогнозировалось теми, кто все это задумывал (судя по всему, за океаном), привели к острым межнациональным конфликтам во многих местах, но сильнее всего в Баку.

13 января в столице Азербайджана начался массовый погром армянского населения, причем в невиданно жестоком виде. Людей выбрасывали с балконов, забивали прямо на улицах. Местные власти полностью утеряли контроль над ситуацией, и, чтобы предотвратить массовое уничтожение мирных жителей, в Баку была введена воздушно-десантная группировка под командованием молодого, решительного, но еще мало кому известного генерала Лебедя. Того самого Александра Ивановича, про которого вскоре заговорит весь мир, и который через несколько лет сгорит в том пламени, что сам и разжигал. Многие, кто в дни той смуты рванул навстречу амбициям, даже в страшном сне не предполагали, что это только начало их личной трагической судьбы. Хотя и не у всех…

Надо вспомнить, что тогда очень активничал кинорежиссер Станислав Говорухин, известный до того славным фильмом «Место встречи изменить нельзя». Но этого ему показалось мало, поэтому упругим броском революционного ниспровергателя он пытается прорваться на политическую авансцену документальным фильмом «Так жить нельзя!», где до кучи свалил и живописал очевидные безобразия того времени. В концентрированном виде это выглядело очень впечатляюще, хотя через время другим своим кино предшествующие установки столь же горячо опровергал.

Он тогда много чего такого же писал и в газете «Московские новости», где ему явно благоволили, выдавая чуть ли не за «Данко» судьбоносного времени. Неплохой актер, Говорухин успешно играл любые роли (что на экране, что в жизни). Но при этом одна деталь – умело меняя позиции для каждой последующей атаки, всякий раз ставя сие действие в зависимость от величины дистанции к самой власти, пока, наконец, не приблизился к ней на расстояние дружеского дыхания.

Но в начале девяностого года, по следам бакинских событий, на всю страну вещает показательно громко и очень резко, словно старается опередить всех остальных в гражданском гневе и стать святее Папы Римского. Я думаю, что лучшего исполнителя роли понтифика (в кино, конечно) сыскать будет трудно.

«В ночь с 19 на 20 января в город все-таки вошли войска. Но Советская Армия вошла в советский город как армия оккупантов: под покровом ночи, на танках и бронемашинах, расчищая себе путь огнем и мечом. По данным военного коменданта, расход боеприпасов в эту ночь – 60 тысяч патронов. На сумгаитской дороге стояла на обочине, пропуская танковую колонну, легковая машина, в ней – трое ученых Академии наук, трое профессоров, одна из них – женщина. Вдруг танк выехал из колонны, скрежеща гусеницами по металлу, переехал машину, раздавив всех пассажиров. Колонна не остановилась – ушла громить «врага, засевшего в городе»… Не вступая с мэтром в полемику, могу только утверждать, что ни один танк на марше никогда самочинно не покинет места в строю, поскольку это категорически запрещено боевым Уставом.

Но это к слову, а для сути давайте вернемся на Кубань, где в ту пору все военкоматы работают круглые сутки, составляя списки резервистов, чтобы военно-транспортной авиацией перебросить призванный из запаса контингент в район Кировабада, предварительно и срочно обмундировав его в военно-учебном центре в районе станицы Ханской. Самое главное – там же вооружить боевым оружием. То есть, в бой можно было идти прямо от самолетного трапа…

Вспоминая об этом через четверть века, я хочу опереться не столько на свои личные впечатления, сколько на рассказы двух знаковых для Кубани людей: тогдашнего председателя Краснодарского крайисполкома Николая Игнатовича Кондратенко и секретаря крайкома партии Юрия Федоровича Азарова.

– В тот день я пришел на работу даже для партийного руководителя рано, где-то в половине восьмого утра. Накопилось много почты, а раннее утро – лучшее время (еще без звонков и визитеров), чтобы со всем этим внимательно разобраться, – рассказывает Юрий Федорович, нынче генерал таможенной службы в отставке и председатель Кубанского землячества в Москве.

Он личность для кубанцев известная, поскольку вырос в Краснодаре и первые успешные шаги делал здесь же. Я же его помню еще в галстуке старшего пионервожатого, что совсем не обещало бурной и такой успешной карьеры. Но Юра Азаров был столь располагающей личностью, к тому же всегда в больших профессорских очках, что на всякой новой карьерной ступени вызывало почему-то чувство симпатии, а главное, веры во все то, что он делал. Не случайно, когда краевому управлению МВД потребовался новый замполит, многие сразу указали на Азарова, который в горкоме партии к тому же курировал правоохранительные органы. И делал это неплохо…

– Так вот, сижу в тишине, – продолжает рассказывать Юрий Федорович, – погруженный в бумаги, как подает голос телефон приемной первого секретаря крайкома партии Ивана Кузьмича Полозкова, который на тот момент находится в Москве.

– Юрий Федорович! – слышу встревоженный голос дежурной. – Снизу звонит охрана. Там у входа группа каких-то женщин пытается прорваться в здание. Чем-то очень возбуждены…

Азаров на тот момент, как говорили в те времена, оставался на «хозяйстве», то есть был главноначальствующим лицом помимо того, что продолжал и в крайкоме курировать правоохранительные органы. Подойдя к окну, он увидел у крыльца уже совсем не группу, а довольно приличную толпу. Когда спустился и представился, то сразу попал в звуковой вулкан, где среди женских криков можно было разобрать только одну тревогу – их мужей массово забирают военкоматы и везут в казармы, куда-то под Майкоп.

Азаров еще не знал, что по указанию Генштаба срочно, до полного состава, разворачивается Майкопская мотострелковая дивизия, и в станицу Ханскую действительно со всех концов края везут резервистов так называемой первой очереди. То есть мужиков зрелых возрастов, способных практически сразу вступить в бой. Пункт конечного назначения – Кировабад, второй по величине город Азербайджана, где накаты на армянское население принимают все более угрожающий характер.

От женщин, что первыми пришли к крайкому, Азаров и узнал, что транспортные самолеты якобы уже поднимаются с авиабазы. Там, недалеко от Белореченска, формируются, вооружаются и грузятся резервисты.

Судя по всему, обстановка на Кавказе накаляется такими темпами, что времени на раскачку не осталось. Кто-то сказал, что слышал по «Голосу Америки» о переброске на территорию Азербайджана конных сотен кубанских казаков, привыкших якобы к сабельной рубке. Заокеанский комментатор аж захлебывался от радостного возбуждения. «Голос» обещал и дальше следить за развитием событий…

Я много лет знаю Юрия Федоровича Азарова и хочу сказать, что в руководящем партийном сообществе того времени (Медунов, Полозков, Разумовский, Кикило, Тарада, Карнаухов, Голянов и прочие) он – нет-нет! – не выделялся, скорее отличался некой внутренней, причем врожденной, интеллигентностью. Это защищало его от чиновничьего чванства, столь присущего деятелям такого уровня, в трудную минуту всегда не без ловкости уходящих от личной ответственности.

И надо же было такому случиться, что в то злополучное утро именно он оказался в крайкоме единственный, кто по должности обязан принимать важнейшие решения, причем максимально оперативно. Прежде всего потому, что толпа с каждой минутой нарастала и ее сумятица все явственнее принимала очертания бунта.

Помните, как у Александра Сергеевича Пушкина в «Капитанской дочке»: «Не дай Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»

Это в оригинале, а в черновой рукописи великий поэт звучит еще жестче. Я думаю, есть смысл напомнить:

«Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердечные, каким чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка…»

– Знаете, – говорил мне Азаров, который давно живет в Москве, более того, как я уже говорил, возглавляет в столице кубанское землячество, – когда я воскрешаю для себя то событие, в итоге всегда прихожу к тому пушкинскому выводу. Представьте себе, и тогда об этом сразу вспомнил, хотя решив, что надо все-таки понять смысл происходящего, тогда может и «беспощадность» подождет? А как это сделать, если градус истерики с каждой минутой нарастает? Взвинченная толпа увеличивается на глазах, и все иступлено орут одно и то же: «Верните наших мужей!» Причем немедленно…

– Я сразу понял, – продолжал, – поскольку некоторое время проработал заместителем начальника краевого управления внутренних дел по политчасти и какую-никакую, но оперативную подготовку прошел, что сейчас на площади большинство людей, те, которых проблема коснулась непосредственно. Но пройдет немного времени, очнутся провокаторы, станут подтягиваться, и тогда будет намного хуже, главное – непредсказуемее. Так, кстати, и произошло. Уже к середине дня органы стали отмечать появление известных по ориентировкам лиц, которые тут же включились в процесс подстрекательства. Утром следующего дня, можешь себе представить, появились эмиссары аж из Таджикистана… Но поскольку в первый момент перед лицом разъяренной толпы я оказался в сущности один, то волей-неволей замкнул все на себя.

Толпа требовала соединить их с Горбачевым, и тогда я, как вариант, предложил им выделить своих представителей, чтобы мы прошли в помещение, где находится прямая правительственная связь. Это был верный шаг, хотя очень рискованный. В конце концов выборы «делегатов» состоялись и мы ушли. Толпа немного притихла в ожидании результатов наших телефонных переговоров…

Дозвониться до Горбачева Азарову не удалось. Помощник Генсека любезно сообщил, что Михаил Сергеевич в эту минуту открывает в Кремле международное совещание рабочих партий и, естественно, к телефону подойти не может. Добавил также, что в президиуме совещания все члены политбюро, а в зале многие министры.

– Представляете ситуацию, – даже через время возбуждается Азаров. – Спутницы мой разговор слышат и начинают понимать, что сделать я ничего не могу. Вот сейчас они выйдут на улицу, объявят об этом, и толпа заревет пуще прежнего. А там все может пойти по лекалам шестьдесят первого года. Вы-то не хуже меня помните, как это начиналось и чем закончилось…

Мы оба, действительно, неплохо помнили, как здание крайкома партии бесчинствующая толпа громила суток трое. Ситуация тогда была откровенно спровоцированная, но разрешили ее более-менее спокойно, поскольку руководство края, несмотря на искушение, не допустило силового воздействия на бунтовщиков. Более того, правоохранительным органам категорически было запрещено появляться на площади в форме, тем более с оружием.

Как-то вместе с легендарным кубанским «ментом» (да простит он меня за такой термин) Ричардом Генриховичем Балясинским мы принимали участие в телепрограмме НТВ, воскресившей то далекое событие. В ту пору он был старшим лейтенантом, оперативником УГРО, а я просто беззаботным зевакой, что есть духу прибежавшим на «пожар», но оба вспоминали по НТВ на всю страну, как громили и грабили крайкомовское здание, били стекла, тащили, что плохо лежало, от графинов до ковровых дорожек, и этому никто не препятствовал.

– Нас тогда на площадь прибыло немало, – рассказывал Балясинский, – но приказ никто не нарушил, хотя руки чесались. Уж больно разнуздано все выглядело. Но сдерживались… Это было правильно, поскольку в разъяренной толпе находилось много таких, кто поддался общему психозу, тем более подстрекатели сновали, как корабельные крысы. Большая часть потом поняла, что творила что-то не то. Через короткое время понесли обратно ковры, пишущие машинки, графины, плакали и извинялись.

А зачинщиков, когда все утихло, мы, конечно, выловили и наказали по всей строгости Закона. Их, кстати, было не так много, что-то человек восемь, – вспоминает полковник в отставке Ричард Балясинский, по-прежнему обращающий на себя внимание неувядаемой гвардейской статью. К тому же один из немногих правоохранителей края, отмеченный высшим региональным званием – «Герой труда Кубани»…

– Вспомнив ту давнюю историю и поняв безвыходность своего положения, – продолжал Азаров, – я попросил «делегатов» одну минуточку подождать. Бегом поднялся в кабинет и позвонил генералу Разину, начальнику УВД, коротко проинформировал его о ситуации (хотя он уже кое-что знал), попросив ни в коем случае не принимать силовых мер.

– Если появление, то непременно без формы и оружия, – попросил я.

Разин, опытный оперативный работник, быстро оценил ситуацию, и дальше мы работали рука об руку, не усугубляя обстановку неосторожными, а главное, необдуманными действиями…

Пока Азаров возвращался обратно, он сообразил, что в присутствии «делегированных» женщин ему надо бить во все колокола, звонить в Москву и всеми силами показать свою обеспокоенность (хотя так и было), дабы выиграть время, чтобы действия по решению нарастающей проблемы получили хотя бы какую-то обнадеженность. Но как? Звонить в Генштаб? министру обороны? Черту, дьяволу… Кому? Он заранее знал ответ военных, поскольку на улицах Баку уже шли жестокие бои. К тому же понимал, что если армия вступила в дело, то про дипломатию редко кто вспоминает. Уже, ребята, не до Вас!..

Министром обороны был тогда генерал армии Язов, поставленный Горбачевым вместо снятого с должности Маршала Советского Союза Соколова, показательно наказанного за беспрепятственно пролетевший через полстраны хрупкий самолетишко немецкого летчика-любителя Матиаса Руста, умудрившегося приземлиться прямо на Васильевском спуске, рядом с воротами Спасской башни. Позор на весь мир! Хотя по сию пору, кстати, история очень темная, если не сказать больше. Горбачевская «перестройка» и не такие сюрпризы вскоре преподносила.

Язов – служака! Он никогда не позволит поступиться уставными принципами, тем более Горбачев посулил ему маршальское звание, которое, кстати, через пару месяцев после тех историй и пожаловал. Было очевидно, что приказ о призыве, формировании и передислокации войск в той обстановке отменять он ни под каким видом не станет, тем более, что в Кировабаде начинается то же самое, что происходит в Баку, то есть масштабная межнациональная резня.

– Раз военнообязанные, пусть воюют! – наверняка прорычит командным голосом в ответ на любую просьбу. Все это Азаров прокручивал в голове, пока возвращался к ВЧ, возле которого его ждали теряющие терпение и разум «делегаты», точнее делегатки.

– Тогда я решился позвонить Власову, Александру Владимировичу, – продолжает вспоминать Азаров. – Кто таков? В то время Председатель Совета Министров РСФСР. На том посту он как раз сменил Воротникова, что после Медунова на Кубани короткое время был первым секретарем крайкома партии. Власов, кстати, премьером тоже работал совсем немного, года полтора от силы. Как раз в то время Горбачев активно тасовал кадры, подбирая нужных людей под свои цели, тогда еще не совсем понятные, но уже тревожащие, во всяком случае, высшую партийную элиту.

Власов был из тех, кого двигали по карьерной лестнице. Сам шахтер из Сибири, он долгое время пребывал на вторых ролях в партийных органах Иркутска и в Якутске, а потом лет десять в Грозном возглавлял обком партии. Кстати, неплохо себя там зарекомендовал. И вдруг ни с того, ни с сего в январе 1986 года назначается министром внутренних дел СССР. Минуя все первичные звания, ему сразу присваивают генерал-полковника (он сменил одиозного Федорчука), но служил в той должности тоже пришлось всего ничего, те же года полтора от силы.

Ровно до тех пор, пока Горбачев не определил под свои намерения более удобного Бакатина.

– Меня Власов знал, – продолжал рассказывать Азаров, – поскольку именно в его бытность я утверждался в должности заместителя начальника политуправления МВД СССР. Так что звонил я ему не столько как премьер-министру, сколько как человеку, с которым был знаком, и чтобы поделиться своим отчаянным положением.

На удивление Власов ответил сам и сразу, тем более что линия, по которой я пытался «достучаться» до столицы, была исключительно чрезвычайной, вплоть до Генсека. Он молча выслушал и начальственным басом стал подвергать сомнению все, что я ему рассказал. А за окном уже не толпа, а толпища, уходящая краями за пределы площади. Вела она себя пока более-менее спокойно, зная, что в здании идут какие-то переговоры на высоком уровне. Когда я почувствовал, что Власов уходит от проблемы, тогда решился на другой отчаянный поступок:

– Александр Владимирович! – говорю. – Если я как секретарь краевого комитета партии не вызываю у вас доверия, то послушайте хотя бы тех, кто пришел со своей болью, то есть представителей народа, – и передаю трубку женщине, которая на тот момент, как мне показалось, выглядела как лидер. То, что она ему говорила, и то, что потом кричали другие, вырывая телефон друг у друга, оказалось много убедительнее. Когда мне, наконец, вернули мокрую от слез трубку, Власов только и вымолвил:

– Ну, брат, ты даешь! Прямо за горло взял…

– А что мне делать, если в Москве никто ничего не хочет слышать, а здесь уже двери вышибают…

– Ладно! – вздохнул бывший главный милиционер страны. – Сейчас займемся…

Как-то с Кондратенко в период его губернаторства мы едем легковой машиной в Крыловской район посмотреть состояние местного плодосовхоза. Раннее прелестное апрельское утро, к которому остаться равнодушным просто невозможно, особенно ему, с детства привыкшему определять житейскую перспективу по густоте весенних всходов. Но на этот раз, кажется, все складывается неплохо. Иногда останавливаемся на обочине. Николай Игнатович, осторожно ступая, бродит по полю, осматривает покров, выколупывает кустики растений, разглаживает корневую паутинку. По лицу вижу, что доволен…

Год назад, в его первую губернаторскую весну, мы летали вертолетом по краю и увидели такую разруху, что, казалось, пережить невозможно. Кондрат скрежетал зубами, не находя слов, кроме бранных, чтобы хоть так подчеркнуть величину вселенского разгрома.

– Это ж до какой степени надо лишиться разума, чтобы довести все до ручки? – сжимал кулачищи, когда мы потерянно бродили разрушенными цехами Тимашевского откормочного комплекса, крупнейшего в стране, оснащенного даже первыми компьютерами. Все разграблено, разбито, как во время чумного бунта. И вот сейчас, на этом весеннем поле к нему возвращалась генетически врожденная крестьянская надежда, что завтра будет все-таки лучше.

Едем дальше. Погода превосходная, настроение под стать. Та поездка памятна тем, что ехали без свиты, втроем (если не считать шофера): Николай Игнатович, я и телеоператор Юра Архангельский. В кое время вижу сколь комфортно и свободно чувствует себя Кондратенко. Будучи человеком абсолютно лишенным амбиций, он вообще не любил к себе повышенного внимания, прежде всего славословия. Если это происходило, замыкался, становился колючим, даже непредсказуемым.

Как-то зимой вертолет сел в Лабинске, прямо посреди заснеженного стадиона. Стали выбираться из кабины, а внизу заботливо сколоченная из свежих досок площадочка, да еще покрытая ковром. Кондрат как увидел, тут же спрыгнул в сугроб и, демонстративно разгребая ботинками глубокий снег, выдал районному руководству все, что о них по этому и другим поводам думает. Поверьте, это не была публичная игра в скромность. Это была суть!

Мы не были близкими людьми, но я проехал и пролетел рядом с Николаем Игнатовичем множество верст не раз и не два. Говоря по-казачьи, «вечеряли» за одним столом, ночевали под одной крышей, даже в столичной гостинице «Россия», причем в стандартных одноместных номерах. Он никогда, нигде, ни под каким видом не требовал к себе никаких привилегий: не летал персональными самолетами, не имел камердинера, повара, личного зубного врача. С охраной мирился, но нередко, вопреки правилам, ее избегал. Кстати, в той поездке в Крыловскую, вдруг охранника, молодого хлопца взял и высадил.

– Тезка! – говорит. – Отдохни малость, а мы с Володькой да Юркой погутарим немного за жизнь… Пусть про народ чего-нибудь расскажут. Они ведь, в отличие от нас с тобой, черт знает где крутятся…

Так в тот апрельский день мы и оказались в одной машине и пробыли с губернатором весь день, даже обедали с механизаторами на дальней полеводческой бригаде. За жизнь с Кондратом «гутарить» было одно удовольствие, особенно если в добром расположении духа, да ежели к тебе относится с доверием. Тогда становился бесконечно обаятельным человеком. И сегодня стоит таким перед глазами…

Прошло уже много лет с той поры, и я хочу сказать, что лично ко мне, а главное – делу, которым я занимался в ту пору, он относился с большим доверием, чем горжусь по сию пору. Его оценка всегда обнадеживала, особенно когда отгонял стаи завистливых шакалов. Близость к губернатору, для некоторых лиц его же круга, переносилась с огромным трудом. Свита, особенно внезапно рекрутированная во власть прямо от «родимых плетней», всегда ведет себя одинаково разнуздано: «Ну, и что ты сейчас скажешь, такой успешный?..»

Катим раскованно, без охраны, что вообще-то не положено, да, честно говоря, непостижимо. Глава края, все-таки! Его предшественники себе такого не позволяли, особенно самый первый, Василий Дьяконов. Того однажды на подъезде к Горячему Ключу я встретил даже в бронежилете. Видать, тем самым подчеркивал, какие опасности исходят от нелюбимых им «коммуняк». Дьяконов не принимал их на уровне патологии, хотя в коммунистическую партию рвался с «младых ногтей», работая еще инструктором крайкома комсомола. Там, говорят, и затаил злобу, поскольку рано взяли, но рано и выгнали. Якобы за какие-то проделки с талонами на дефицитные товары, предназначенные для молодых гидростроителей. Что-то к рукам «прилипло». Увы, такое бывало и не только с ним…

Но это опять по поводу, поскольку в ту весеннюю пору, вторую в губернаторстве Кондратенко, свет в конце тоннеля уже забрезжил. Главное и основное – на знаменитых кубанских черноземах стали исчезать ржавые налеты заброшенности. Затарахтели тракторные пускачи, ожили фермы. Уже нигде не слышно воплей некормленного-непоенного скота. Да и природа, словно спохватившись, откликнулась на усилия очнувшихся от «перестроечного шока» земледельцев густым раскатом озимых. Души крестьянские оттаивали, а у Николая Игнатовича так в первую очередь…

– В этом году, думаю, будет получше, – сдержанно, но соглашался со мной, хотя еще недавно обрушение дорогого его сердцу сельхозпроизводства воспринимал как личную трагедию.

В первый же месяц его губернаторства, будучи руководителем ГТРК «Кубань», я летал с ним в качестве обычного репортера. Это была его идея – запечатлеть в документальном фильме реальное состояние дел в «жемчужине России», опрокинутой в состояние тонущего корабля, получившего гибельную торпеду в самое уязвимое место, ее сердце – кубанскую станицу.

К этому месту я бы припомнил, как в шестидесятые годы знаменитый газетный «киллер» Юрий Черниченко, по команде свыше, в полном смысле размазал по страницам газеты «Советская Россия» (орган ЦК КПСС) первого секретаря Краснодарского крайкома КПСС Георгия Воробьева. Статью назвал весьма симптоматично – «По кораблю ли плавание?» Имея в виду, что «капитаном» одного из самых могущественных советских «кораблей» – Краснодарского края, Воробьев был никудышным.

Это была явно заказная несправедливость, ибо накануне Кубань «за успехи в социалистическом соревновании и выдающиеся достижения в сельском хозяйстве» была удостоена ордена Ленина. Но кому это сейчас интересно, поскольку у власти уже Брежнев, и он знал, что Воробьев проявил нерешительность, не поддержав его заговор против Хрущева. И «корабль», где Георгий Иванович капитанствовал несколько лет, тут же стал плохим…

Но к этому надо добавить, что тот же Черниченко, который в горбачевскую перестройку вошел в еще большую известность совершенно безудержной демагогией и даже организовал собственную так называемую «Крестьянскую партию» (хотя крестьянином был только в бреду), гибель всей «советской агрофлотилии» воспринял как закономерный крах всей колхозно-совхозной системы. Он и коммунистом-то был до тех пор, пока ему было выгодно. Таких тогда оказалось полным-полно, в том числе и в Краснодарском крайисполкоме, где я лет пятнадцать служил на небольшой должности.

– Сукин сын, вот он кто! – гневно утверждал Кондрат. – Я ведь ему наш фильм «Времена года», демонстрирующий весь масштаб рукотворного развала самого могучего в стране сельхозпроизводства и вызывавший у нормальных людей крайнее потрясение, показывал. Что ты думаешь, он пожал плечами и изрек, что это исторически оправданная неизбежность… Ну, не мерзавец ли? Народ, который прошел через страшные испытания и опустошающие голодухи, хотя и догадывался, что дела на Кубани неладны, но чтобы до такой степени? А он видите ли: «Историческая неизбежность»!

– Дай Бог, чтобы на сей раз ничто или никто не помешал! – сдержанно и как-то очень по-крестьянски (а он был по роду и сути подлинным селянином) молвил губернатор. Было видно, что хоть немного, но сердце успокаивалось.

Путь в Крыловскую из Краснодара не близок, говорим о разном, в том числе затрагиваем еще недавно крамольное. Горбачева, например. Когда Николай Игнатович слышал это имя, тут же начинал клокотать, считая, что «Горбатый» – главный виновник всех наших бед.

– Конечно он! – безапелляционно восклицает «Батька». – Помнишь, – и, резко повернувшись, спрашивает, – «бабий бунт»? Вот тогда я уже понял, что это только начало, – но вдруг рассмеявшись, добавил, – меня даже в заложники взяли…

– Как?! – воскликнул я.

– Очень просто… Получилось, что в это время на «хозяйстве» остался один Азаров. Он звонил в Москву, чтобы хотя бы приостановить мобилизацию резервистов. Когда к крайкому я подтянулся, то площадь уже гудела, что твой майдан. Вот тогда, – Кондратенко поднял палец и как-то особенно этим жестом подчеркнул что-то глубинное, – я воочию рассмотрел, как из-за спин безумствующих баб выходят уже совсем иные типы. И даже не типы, а просто вражеские морды… Вдвоем с Азаровым пытаемся вести переговоры с Москвой, и, когда ему потребовалось уйти, мне мягко, но вполне очевидно сказали, что я останусь до тех пор, пока не появятся результаты «народного протеста» – «Конечно, мы вам верим, но все равно не отпустим!» Так и просидел, пока Азаров снова не появился…

– В то время, – Кондратенко непривычно оживился, – у меня вообще начинался любопытный период жизни. Я ведь происхождением из казачьего рода, где если и обращались к народной мудрости, то нередко: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся…» Отца практически не помню, он пропал в Крыму во время гибельных красноармейских десантов сорок второго года, мать всю жизнь в колхозе. Это она меня, молодого да звонкоголосого, накачивала подобными сентенциями. А я уже в гору иду – район возглавляю. 1 мая и 7 ноября на трибуне, здравицы в честь праздников через микрофон выкрикиваю. Приеду, бывало, после демонстрации в родную пластуновскую хату, где каждый уголок знаком, энергичный, полный сил, размашистый такой. А мама, только вдвоем остаемся, погладит меня по голове и говорит тихо-тихо:

– Ты, Коленька, поосторожнее будь!

– Чего так! – удивляюсь, – сейчас-то кого бояться? Посмотри, какие дела разворачиваются! – имея в виду, конечно, успехи нашего Динского района. А она потихоньку, прямо в ухо шепчет:

– Э-э, милый! От тюрьмы да от сумы не зарекайся…

– А я, неразумный, хохочу весело… Да кто бы мне тогда сказал, что наступят времена и против меня, руководителя огромного края, легко и просто возбудят уголовное дело, да еще за измену Родине? Дикость какая-то!

Ведь так стало… И возбудили, и в прокуратуру ходил, пытался выяснить у следователя: «Какой родине я изменил? Та, которая была или та, которая явилась ей на смену. И когда это я был членом ГКЧП, если о нем, как и все, узнал по радио?»

– Так вот еще в январе 1990 года, за полтора года до того самого ГКЧП, стал понимать, – продолжает «Батька», – что наступает время, когда власть в стране представляют никчемные люди, не способные реагировать даже на спонтанные всплески народного гнева, как тот «бабий бунт». Ни понять, ни оценить причины этого события, ни предложить народу ничего, кроме своей собственной растерянности. Неужели было неясно, что самый простой путь разжечь междоусобицу, особенно у нас, на Кавказе, где вся история пропитана кровью – это пытаться разрешить обиды двухсотлетней давности?..

Кондрат уже кипел неподдельным негодованием:

– Вижу, как абсолютно беспомощный, мало что понимающий Полозков, (он таки появился), покорно выполняет все понукания наглеющей толпы, послушно ходит с теми женщинами куда-то опять звонить, кого-то униженно просить. Зато у микрофона, перед телекамерами (активисты бунта заставили, ведь все это безобразие транслировать на край) уже появились люди, которые не только поняли, но и хорошо знают, как вести себя в подобных случаях. И призывы откровенно антисоветские зазвучали. Глядишь, вот-вот «к топору» начнут звать… Кто тогда мог предполагать, к чему дело клонится?.. А через год и мне в изменниках Родины пришлось побывать!

Николай Игнатович вдруг весело всплеснул руками, словно давным-давно, в какой-то другой жизни с ним произошел случай из комедии несуразных положений. А прошло всего лишь лет пять…

– Да-а! – мысленно протянул я. – Это сейчас вы такой благодушный, а тогда, когда (да заодно и мне, руководителю краевого радио) стали предъявлять обвинение в пособничестве ГКЧП и грозить уголовным преследованием, было совсем не до смеха. Упоенные успехом победители ГКЧП «ведьм» бросились искать с первых минут. Я запомнил это на всю жизнь.

Трагически гибнет Зоя Боровикова, глава знаменитого Курганинского района, где снимались «Кубанские казаки»; Дьяконов показательно передвигается в бронежилете, во всех кабинетах его ставленники, типажи, словно ожившие персонажи фильмов Михаила Рома об октябрьском вооруженном восстании. Только там большевики в коже, а тут вообще непонятно кто и непонятно в чем? Особо безумствуют вузовские преподаватели, в мгновение ока превратившиеся в непоколебимых демократов, объявив себя просвещенными светочами новой эпохи.

Кабинет председателя крайсовета занимает доцент университета, археолог по профессии, солидный такой мужчина средних лет в больших роговых очках под широким лобным пространством. Че он там будет копать, неизвестно? Но некоторые из «вчерашних», особенно «партейных дам», уже спешат объявить археолога «обостренной совестью эпохи» и заверяют его в верности новым идеалам. Ни больше, ни меньше!.. А ведь еще вчера то же самое говорили Полозкову. Чудны дела твои, Господи!

– Ну ладно! – думаю. – Совесть – дело хорошее, так и урожай ведь как-то надо убирать. Сентябрь на носу, а новая власть только и толкует по телевизору, до какой «ручки» страну довели большевики. Хотя хлеб в магазинах по-прежнему еще 24 копейки за буханку. Но это пока…

Честно говоря, я и сегодня вспоминаю обо всем этом, как о вспышке массового безумия, зачатки которого видел на том самом, крайкомовском крыльце, где разгорался «бабий бунт», некая предтеча всего того, что через год будет трясти все государство, в итоге развалив его на куски.

– Нам тогда, с огромным трудом, но все-таки удалось решить главное – отозвать резервистов из Кировабада, который к тому времени уже назывался Гянджа, – вспоминал совсем недавно Азаров. – Но при этом столкнулись с такими сложностями, о которых и думать не могли. Там, в Гяндже, в обратный путь уже грузилось воинство сильно шумное и малоуправляемое, этакое гуляй-поле. Азербайджанцы не жалели гостеприимства и коньяк в российское воинское расположение катили бочками… Мы считали, что транспортный поток будет направлен обратно в Ханскую, как вдруг звонят из Краснодарского аэропорта и сообщают, что на дальних стоянках идет пальба трассирующими боеприпасами…

– Что такое?

Оказывается, вместо Ханской, какой-то так и неопознанный идиот дал команду «кубанских казаков» отправлять прямо в Краснодар. И вот в данный момент там происходит радостное общение с родиной. Как и принято на Кавказе, с песнями, плясками и стрельбой. Оружие-то на руках! Слава Богу, пока только в воздух, но кто знает, что будет дальше?

В аэропорту паника. Еще бы! Уже выгрузился первый батальон, запрудив все дальние стоянки. Командиров посылают по матушке, вот-вот через все взлетки напролом пойдут к зданию аэропорта, поскольку никто их не встречает. Транспорт не заказан, даже особисты, прошедшие Афганистан, взялись за голову.

И было почему! Толпа вооруженных и хорошо поддатых мужиков, в самом что ни на есть возбужденном состоянии, с неопределенными намерениями, к тому же вот-вот проявятся неформальные лидеры, а это всегда опасно. Более того, навстречу мужьям готовы мчаться жены, чтобы убедиться, не обманули ли?..

Я понимал Азарова, было отчего прийти в ужас! Ведь только в Ханской и нигде более они должны были сдать обмундирование, сапоги, оружие, получить документы о демобилизации, пройти регистрацию и прочее. Горячие головы уже предложили вызывать из Молькино БТРы со спецназом.

– Какие БТР! – взревел Кондрат, – надо ехать в Пашковку и разговаривать с людьми. Делать это немедленно…

И поехали! Человек десять, самых разумных. Азаров во главе. Тогда с Кондратенко они быстро организовали сотню «Икарусов», а из Молькино вызвали не БТРы, а наличный состав полевых кухонь.

– Людей кормить! – советовал по дороге Николай Игнатович. – Я в армии на аэродроме горячие пирожки летчикам на «пердунке» развозил («пердунок» на его языке – это «Москвич» с фургоном), знаю по себе, что хороший обед успокоит любого! – говорил будущий кубанский «батька» и, как всегда, оказался прав. Всех покормили, успокоили дружеским участием, разместили по удобным автобусам и с песней «Не плачь, девчонка!» направились в Ханскую.

Вот там их и встречали верные жены, которым, кстати, тоже помогли уехать, но другой дорогой. Пересекались они уже в расположении, откуда и уходили, слава Богу, на так и несостоявшуюся войну.

Лично я запечатлел одну из заключительных сцен, поскольку телевидение почти всегда приезжало последним. Помню расхлыстанного мужика в распахнутой шинели и пилотке, натянутой на кудлатую, совсем не солдатскую копну волос. Вцепившись в суконный шинельный рукав, с ним рядом спотыкалась заплаканная от счастья супруга.

– Ты че тут устроила? – рокочущим басом выговаривал рассерженный муж, – тебя кто-нибудь просил об этом?

– Дык, Сенечка, страшно же… Вдруг убьют?..

– Убьют? Тебя не спросили, – мрачно гудел муж, – а Родину кто будет защищать?.. Ты, что ли?..

Тем и закончился «бабий бунт». Через несколько дней на площади перед сановным крыльцом пожарными шлангами смыли остатки беспорядков, совсем не ведая, что затишье временное и недолгое. Спустя несколько месяцев, под покровом ночи подъедут с краном те, что прятались за спинами бунтующих баб, и свинтят бронзового Ленина с гранитного пьедестала, тайно увезут за город, где сбросят в лесополосу.

Обнаружили пропажу на следующий день. Я и сейчас отчетливо вижу дикую картину, как на обочине столпились водители застывших машин, с изумлением рассматривая медного Ильича, нелепо лежащего в неухоженном кустарнике. Возмущенный самоуправством тогдашний мэр в тот же день вернул Ленина на привычный пьедестал. Однако прошло недолгое время и, освобождая центровое козырное пространство под воскресшую императрицу, вождя революции (уже законодательно) отправили с глаз долой подальше, на городской вокзал. Честно говоря, лично я побаиваюсь, когда Ленины (даже медные) появляются на вокзалах. Вполне может и броневик подъехать, но уже настоящий…

Четверть века минуло, когда единоличного властителя Кубани, то бишь первого секретаря крайкома партии, стали менять на еще более единоличного – губернатора. Мне пришлось работать с пятью из них. Вполне расстрельная, скажу я вам, должность!

Трое скончались: Дьяконов, Егоров, Кондратенко. Абсолютно разные люди, и только один Всевышний сегодня вправе судить их. Уж больно взъерошенные были времена. Брат шел на брата, а для России это всегда удушающее и убивающее все разумное действо, после которого прозреваем только лет через двадцать. Да и то не всегда…

К тому же мрачная странность присутствует – все ушли из этого мира от одной и той же болезни. Увы, несмотря на всевластное положение, та хвороба не только зловеща, но и неотвратима в своем жестоком коварстве. От неясных слухов и до кончины пролетало каких-то пару месяцев. Как Божье проклятие! Тогда спрашивается: «За что?..»