Читать книгу Хтонь. Зверь из бездны - Руслан Ерофеев - Страница 15

Главный герой узнаёт о донельзя странных гастрономических пристрастиях некоторых людей, после чего его посещают воспоминания из детства не самого радужного свойства, а затем на него сваливается неожиданное приглашение от загадочного человека с труднопроизносимым именем.

Видеомагнитофон в СССР был предметом если не запрещенным, то запретным. Во-первых, стоил он как новенький автомобиль, и обычным советским людям, живущим на трудовые доходы, был не по карману. «Видаки», как их называли в просторечии, приобретали в загранпоездках известные актеры, певцы, академики – а также цеховики, валютчики и прочие воротилы подпольного бизнеса. Поговаривали, что квартиры, в которых есть видеомагнитофоны, умеют вычислять с помощью специального оборудования воры. И сотрудники правоохранительных органов тоже. Счастливый владелец чуда японской техники, который решил устроить платный показ для «надежных» людей, рисковал схлопотать срок за незаконное предпринимательство, если один из этих «надежных» оказывался сукой. А если на том показе крутили «Греческую смоковницу» или «Эммануэль» – то еще и за распространение порнографии. Самым простым способом взять организатора подпольного кинопоказа с поличным было – отключить в его жилище электроэнергию. И вот уже погас экран, где за секунду до этого демонстрировала свои соблазнительные прелести бесстыжая заграничная актриса Сильвия Кристель, захлебнулся гнусавый тенорок переводчика, который, говорят, нарочно зажимал нос бельевой прищепкой, чтобы в КГБ не вычислили его по голосу. А кассета осталась в кассетоприемнике неопровержимой уликой, и вытащить ее оттуда – никакой возможности.

Из глаз барона выкатывались настоящие слезы – крупные, как горошины. Видно было, что ему совсем не хочется в тюрьму. Огурцы в страхе забились по углам – похоже, главогурец был из тех, кто не прочь потом отыграться на невольных свидетелях своего унижения.

– Так чего ты там вякал про свою баронскую честь, огурчик ты мой пупырчатый? – наконец сладенько пропел Стрижак, вдоволь насладившись произведенным эффектом. – Это нонче большая роскошь – с честью, да на свободе…

– Да какая, к черту, честь, срать я на него хотел во всю ширину задницы! Бикалценди![7] Наркоман опущенный! – с полуслова понял барон намек Стрижака и заторопился, стараясь услужить человеку в скромных ментовских погонах, от которого сейчас зависело – отнимут у него «Греческую смоковницу» и эти цветные блики витражей или все останется как есть. – Плохо себя ведет, совсем плохо, начальник. Люди им недовольны. Вчера ему так и сказали: уходи, куда хочешь! Он же не только гажё – русских, он уже и ромов наших на иглу сажает! А я его покрывать буду? Все, все скажу, начальник!..

* * *

…Казарин едва успевал за Стрижаком, широко шагавшим вдоль гнилых покосившихся заборов.

– Где здесь наркоманский дом? – спросил он у цыганят, которые по-прежнему крутились возле приезжих в чаянье подачки.

– Туда ходи, – показал старший пацан грязным пальцем на самую крайнюю развалюху с мутными бельмами маленьких окошек. – Там наркоманы живут!

Стрижак пинком выбил хлипкую калитку, и они на пару с Артемом ворвались в жалкую лачугу. Внутри и правда оказался притон. В спертом воздухе стоял чад и нестерпимо воняло какой-то гадостью – будто тушили несвежее мясо. Где-то недалеко надрывался резким кошачьим криком младенец.

Казарин шагнул в боковую каморку. На промятом диване с торчащими во все стороны пружинами лежал человек без штанов. Ноги его были раскорячены, как у вокзальной шлюхи, готовой обслужить командированного. Но вместо традиционного орудия производства уличных синюх в паху виднелась маленькая округлая ранка с рубцом по краям – вроде воронки. «Колодец», догадался Артем. Туда наркоманы со стажем вводят шприц, потому что вены уже напрочь исколоты и «уходят» вглубь плоти, будто прячутся от хозяина тела, который добровольно занимается саморазрушением. «Нам осталось уколоться и упасть на дно колодца, и пропасть на дне колодца, как в Бермудах, навсегда», – вспомнилось ему из Высоцкого, который, по слухам, сам умер от наркотиков. Из угла рта торчка, словившего «тягу», стекала струйка ярко-белой пенистой слюны. Над диваном был прикноплен кустарный календарь за 1976 год с голыми девками, отпечатанный на плохой фотобумаге – из тех, что наряду с фотографиями Сталина продавали глухонемые в электричках.

Казарин, как слепой, пробрался сквозь плотный, почти осязаемый на ощупь чад в глубь лачуги и ткнулся в чью-то спину. По тускло блеснувшим звездочкам на плечах понял: Стрижак. Майор стоял и смотрел на что-то, не отрываясь. Это что-то шипело, испуская новые порции вонючего пара. Смрад здесь был особенно густым и вязким. Подавшись немного вперед, Артем разглядел очертания малогабаритной газовой плиты. Та была столь густо заляпана жиром, что, пожалуй, могла бы спасти целую блокадную семью – соскребать с нее сало и питаться им можно было не один день, если делать это достаточно экономно.

– Что это за херня? – шепотом спросил он Стрижака.

Тот молча посторонился, давая Казарину разминуться с ним в крохотной кухоньке. Артем пробрался к самой плите, разогнал ладонью плотный пар, висевший в воздухе. На сковороде шкварчала и брызгала вонючим подсолнечным маслом человеческая печень.

Казарин вспомнил знакомый с детства плакат: печень здорового человека и печень алкоголика. Слева – румяная, как заморский плод, здоровая печенка, а справа – натруженная, пузыристая, пораженная циррозом. То, что сейчас стреляло в Артема кипящим маслом с закопченного чугунного кругляша, было очень похоже как на первую, так и на вторую. А больше – ни на что, виденное до этого Казариным.

– Печень? – шепотом спросил он у Стрижака.

Вместо ответа тот грязно выругался, выхватил из кобуры вороненый «макар» и припустил куда-то в задние комнаты. Казарин бросился за ним. Неожиданно они оказались на свежем воздухе. Артем с наслаждением втянул ноздрями порцию озона – и услышал тягучее грудное пение:

Протер глаза от застилавшего их смрада – и остолбенел. За длинным дощатым столом в крошечном заднем дворике восседали «морики» всех возрастов – от древних монументальных старух и стариков до смуглой грязноватой детворы. Общим числом – человек пятнадцать. Все они, от мала до велика, брали из стоявшего перед ними эмалированного тазика и клали в рот что-то, подозрительно напоминавшее то, что шипело на сковородке в доме.

К серому, подернутому пленкой осенних облаков небу взлетел удивительно чистый и сильный тенор:

Ангельское пение вырывалось из пасти огромного, похожего на матерого жирного борова цыгана с бельмом на левом глазу. Куда там сладкоголосому цыганскому соловью Коле Сличенко! Этот хряк даст ему сто очков форы.

– А ну, все на землю, людоеды! – завопил над самым ухом Стрижак, оборвав чудесную песню.

Толстомясые цыганские матроны, завидев вороненое дуло «макара», с плачем полезли под стол, цыганят как ветром сдуло. Мужчины-«морики» сползали со скамеек, сохраняя видимость достоинства.

– Человечину жрете, суки? Где остальное? – вопросил Стрижак, грозно размахивая волыной. – И где убийцу прячете?

* * *

– Понос и рвота – день чудесный, всё, проблевался, друг прелестный, – ухмыльнулся майор, переведя дух. Его выдающиеся уши налились кровью и стали красными, как светофор. Артем утер рот тыльной стороной ладони и поскорее отошел от испакощенного им и Стрижаком забора.

– Зачем же вы это ели-то, уроды вы этакие? – спросил он, и его рот вновь наполнился горькой слюной. – Вам что, жрать нечего? А на работу устроиться не пробовали?

– Не ругайся, начальник, – отвечал жирный любитель пения, он же – таинственный «француз» Жан. Пока он выводил песню про «крылушки», его голос был чище, чем у Робертино Лоретти[10], а когда говорил – разом становился хриплым, как у портового сутенера. – Зачем жрать нечего? Все есть, салат есть, холодец есть, даже курица есть. У меня сын родился! Садись за стол, угощайся! Отказаться нельзя – обида на всю жизнь.

– Надо обязательно съесть кусочек рубашки, в которой его сыночек родился, – наставительно добавила полнотелая цыганская матрона, которая внимательно прислушивалась к разговору. – Так наши предки делали, так и наши правнуки будут. Иначе младенцу счастья не видать, точно тебе говорю, золотенький.

Артема снова затошнило. Ему и в страшном сне присниться не могло, что цыгане после рождения первенца всей родней поедали кусочки… последа. Жареного последа. Плаценты, которая осталась после родов. После родов, которые были у 16-летней жены жирного борова с голосом Робертино Лоретти. Который был осужден за совращение малолетней. Голова кругом! Казарин решительно помотал башкой, прогоняя головокружение, что можно было при желании воспринять и как жест, означающий отказ от предложения поучаствовать в пиршестве. Впрочем, цыган особо и не настаивал – с сотрудниками правоохранительных органов при исполнении он явно имел дело не в первый раз.

– А все же есть у тебя хоть какие-то предположения, кто над девчонкой надругался и завалил ее до кучи? – устало спросил Артем у Жана, который, получалось, не имел к убийству ни малейшего отношения.

– А я знаю? – вскинулся толстяк. – Мое дело маленькое, начальник, мне чужие дети побоку, у меня свои есть! Я тебе что, гаджё[11], чужих ублюдков воспитывать? Может, мне еще на субботники начать ходить? Так в нашем языке нет слова «субботник» – между прочим, как и слова «Родина». Так что я и на субботники не хожу, и чужих детей не кормлю, и на Родину эту плюю, понял?!

– Ну, ты же с Валькой на пару сколько водки выжрал с ханкой пополам! Неужели не замечал, чем ее дочь дышит да кто к ней ходит? – принялся орать на Жана Стрижак.

– Водка с ганджа[12] мажет, а без ганджа бычит, – ухмыльнулся новоиспеченный отец. – Я себя-то иногда не замечаю, начальник, а ты про чужих дочек. Староват я уже для чужих дочек. Вот лет двадцать назад ни одной не пропускал, – и осклабился, обнажив ровный ряд тусклых золотых коронок.

Казарина вновь накрыло мутной водой воспоминаний. Ведь он тоже был тем самым «прицепом», которого как огня боятся все неженатые мужики. Нет, он не был трудным ребенком. Просто Артем, замкнутый и стеснительный до идиотизма подросток, никак не мог примириться с тем, что жизнь отнимала у него единственного близкого человека – мать. А эта сука-жизнь подкидывала и подкидывала маме все более и более отмороженных уродов, из которых лишь один, тихий спившийся интеллигент дядя Сева, нашел с Артемкой общий язык: по вечерам они вместе клеили модели самолетов. Но мама сказала дяде Севе, что он нищеброд и вообще не мужик, и велела катиться на все четыре.

После укатившегося в одном из указанных матерью направлений дяди Севы пошли форменные утырки.

Но самым бесячим из них был Эдик. Парень лет на десять моложе матери, скользкий, лживый подонок. Артем помнил, как стареющая мать из-за него ревела белугой, заливая слезами все вокруг. А этот ходячий кусок дерьмища то бросал ее, то вновь возвращался. Артем его ненавидел на физиологическом уровне. И чем старше становился, тем изощренней издевался над ним. Во дворе он подговорил мальчишек, и те кричали идущему в гости к матери расфуфыренному Эдику: «Эдик-педик!». А однажды Артем набил презерватив, раздобытый с превеликим трудом у старших пацанов, собачьими какашками и засунул ненавистному Эдику в ботинок.

Когда Артему исполнилось одиннадцать, эта пародия на мужика начала лапать его липкими руками, а потом попыталась спустить с него штаны. Но получила от хлипкого на вид пацаненка неожиданный отпор и долго ходила, украшенная здоровенным переливчатым фингалом. Однако домогательства на этом не прекратились. Артем дрался молча, с ожесточением, но стараясь не издать ни звука, чтоб не услышали соседи за стенкой и, не дай Бог, не рассказали маме. Сам он ничего ей не говорил. Однако она, похоже, начала о чем-то догадываться и дала отставку этому говнососу. При этом он проявил себя полным дерьмом напоследок, но это уже мелочи. Артемка был счастлив – больше за маму, наверное, но и за себя тоже. Казарин почувствовал, что ему не хватает воздуха…

– Который тут Артем? – прозвучал вдруг голос с того края реальности, возвращая его из прошлого.

– Ну я, – удивленно отозвался он.

Перед ним снова стоял цыганский барон – на этот раз без свиты, и вместо халата на нем красовался роскошный фирменный спортивный костюм, довольно странно смотревшийся в комплекте с длинноносыми белыми туфлями. Голову «огурца» украшала все та же широкополая шляпа. Интересно, спать он тоже в ней ложится?

– Кхамало тебя зовет, – торжественно изрек барон.

– Какой еще… крахмало? – озадачился Казарин. – Откуда ты знаешь мое имя?

– Я не знаю. Кхамало знает, – строго произнес барон. – «Кхамало» по-нашему означает «Солнечный». Пошли, его нельзя заставлять ждать.