Читать книгу Хранитель забытых вещей - Рут Хоган - Страница 9

Ярко-красная капля блеснула на кончике пальца, а затем упала на подол нового бледно-желтого платья. Лора выругалась и слизнула кровь с пальца, досадуя на то, что не надела сегодня джинсы. Ей очень нравилось расставлять по дому свежие цветы, но за красоту роз нужно платить, и шип глубоко вонзился в палец. В кухне она оторвала от стеблей, которые уже подрезала, нижние листья и налила тепловатую воду в две большие вазы. Одна из них предназначалась для зимнего сада, другая – для вестибюля. Подрезая и расставляя цветы, она с беспокойством вспоминала разговор с Энтони, который состоялся этим утром. Он попросил ее «прийти и поболтать» с ним в зимнем саду до того, как она уйдет домой. Она взглянула на наручные часы. У нее было ощущение, что ее вызвали к начальству. Ну что за глупость! Энтони – ее друг. Но… Было какое-то «но», которое пробралось под кожу Лоры. За окном небо было голубым, но Лора ощущала запах шторма. Она взяла одну из ваз, собралась с духом и отправилась в вестибюль.

В саду было тихо и спокойно. Но воздух тяжелел от надвигающейся бури. В кабинете Энтони стояла абсолютная тишина, никакого движения. Но воздух тяжелел от историй. Лезвие луча солнца, проглядывающего между облаками, прорвалось через неплотно сдвинутые шторы и, упав прямо возле коробки из-под печенья на заставленной полке, вызвало кроваво-красную вспышку.

Красный драгоценный камень. Найден на кладбище при церкви Святого Петра ближе к вечеру шестого июля…

Запах гардений всегда вызывал у Лили воспоминания о матери в сиреневом платье от Скиапарелли. Церковь Святого Петра, утонувшая в воскоподобных цветах, аромат которых распространился в прохладном воздухе, радушно приняла друзей и родственников, укрыв их от свирепого полуденного солнца. Элиза хотя бы выбрала цветы. Лили очень хотелось присесть. Новые туфли жали, а ее тщеславие не позволяло делать себе поблажку из-за артрита и старости. Та женщина в нелепой шляпе, должно быть, его мать. Половина людей, занимающих скамьи со спинками за ней, церемонию не увидят. Речь священника заставила подняться на ноги это шумное скопление народа, в то время как невеста, отчаянно цепляясь за руку отца, вошла в своем отталкивающем грибообразном платье. У Лили сердце сжалось.

Это она предложила Элизе платье от Скиапарелли. Она была от него без ума, чего нельзя было сказать о женихе.

– Господи, Лиззи! Нельзя выходить замуж в платье, предназначавшемся умершей женщине.

Лили никогда не нравился Генри – суженый Элизы. Она бы ни за что не доверилась мужчине, у которого было такое же имя, как у пылесоса. К тому же у него был блестящий нос картошкой. При их первой встрече его взгляд ясно дал ей понять, что женщин, которым перевалило за шестьдесят пять, во внимание не принимают. Разговаривал он с ней с театральной терпеливостью, будто занимался тренировкой собак, а она была упрямым щенком. По сути, на том первом семейном обеде, который был приготовлен с такой любовью и так любезно подан, у Лили возникло впечатление, что никто из семьи не прошел проверку, кроме, конечно, Элизы. И, по его мнению, ее главными достоинствами были красота и податливость. Ах да, еще он лестно отозвался о еде. Жареный цыпленок был почти таким же вкусным, как у мамы, да и вино было «весьма неплохим». Но Лили заметила, как он с презрением отметил небольшую щербинку на вилке, а на бокале – воображаемое пятно. Элиза уже тогда тихо оправдывалась и просила прощения за его поведение, будто была беспокойной матерью непослушного маленького ребенка. Лили подумала, что его не помешало бы хорошенько шлепнуть по задней стороне его упитанных бедер. Но она особо не переживала, потому что даже не могла вообразить, что он задержится надолго. Генри стал надоедливым дополнением к семье, но она смогла бы с этим смириться, зная, что он здесь лишь на какое-то время. Так ведь?

Элиза была непоседливым ребенком, а когда подросла, твердо решила осуществить свою мечту. Она надевала вечернее платье с резиновыми сапогами и отправлялась охотиться на тритонов у ручейка в дальнем конце сада. Ей нравились бутерброды с бананом и тунцом, и однажды она весь день ходила спиной вперед, просто чтобы узнать, как она будет себя чувствовать. Но все изменилось, когда ее мать – дочь Лили – умерла, Элизе тогда было всего пятнадцать. Ее отец женился снова, приведя в дом вполне пригодную мачеху. Но они так никогда и не сблизились.

Мать Лили научила ее двум вещам: одеваться для себя и выходить замуж по любви. С первым ее мать справилась, чего не скажешь о втором, о чем она жалела потом всю свою жизнь. Лили извлекла из этого урок.

Одежда всегда была ее страстью – это был любовный роман, который никогда ее не разочаровывал. Как и ее брак.

Джеймс работал садовником в загородном доме ее родителей. Он выращивал анемоны цвета драгоценных камней, помпонные георгины и бархатные розы, которые пахли летом. Лили всегда поражало то, что такой мускулистый, сильный мужчина, чьи руки были в два раза больше ее собственных, мог уговорить распуститься столь изысканные цветы. Она влюбилась. Элиза обожала дедушку, но Лили овдовела, когда она была еще ребенком. Много лет спустя она спросила Лили: «А как ты узнала, что именно за него тебе следует выйти замуж?» Лили ответила: «Потому что он любил меня несмотря ни на что». Ухаживания его были долгими и трудными. Отец относился к нему неодобрительно, а она была упрямой и нетерпеливой. Но каким бы плохим ни было у нее настроение, как бы солнце ни обжигало ей лицо, как бы ужасно она ни готовила, Джеймс все равно любил ее – любую. Они прожили в браке сорок пять счастливых лет, и она до сих пор сильно по нему тосковала, каждый день.

Когда мать Элизы умерла, целеустремленность девушки угасла и она потерялась, словно пустой бумажный пакет, который ветер гнал то в одну, то в другую сторону. И так продолжалось, пока пакет не наткнулся на изгородь из колючей проволоки – Генри. Генри работал управляющим хеджевого фонда, и все понимали, что это не самая пристойная работа. Он был денежным садовником – выращивал деньги. На Рождество Генри оплатил для Элизы уроки изысканной кулинарии и отправил ее к парикмахеру своей матери. Лили не могла дождаться, когда это уже закончится. На день рождения Элизы – в марте – он подарил ей дорогие наряды, в которых она была на себя не похожа, и поменял ее любимый старый «Мини» на новый двухместный автомобиль с откидным верхом, на котором она не ездила из-за страха поцарапать его. И все же Лили не могла дождаться, когда это закончится. В июле они поехали в Дубай, и он сделал ей там предложение. Она хотела надеть кольцо матери, но он сказал: «Бриллианты уже год как не актуальны». Он купил ей новое кольцо, с рубином цвета крови. Лили всегда казалось, что это было дурным предзнаменованием.

Элиза должна была скоро прийти. Лили подумала, что было бы неплохо посидеть под яблоней. Там была тень, и ей нравилось слушать сонное жужжание пчел и вдыхать запах нагретой солнцем травы, напоминающий запах сена. Элиза всегда устраивала чаепитие с Лили по субботам во второй половине дня. Они ели бутерброды с семгой и огурцами и лимонный пирог с творогом. Слава богу, в конце концов она разлюбила бутерброды с тунцом и бананами.

В ту субботу, когда она пригласила Лили на свадьбу, она спросила ее: «Какого бы мнения была мама о Генри? Понравился бы он ей? Одобрила бы она наш брак?» Элиза выглядела молодо, несмотря на прическу, с которой что-то было не так, и сковывающее движения новое платье; она искала одобрения и так сильно желала, чтобы кто-то убедил ее, что в браке они с Генри будут жить «долго и счастливо», чего она так хотела. Лили струсила. Она солгала.

Генри повернул голову, увидел Элизу, нервничающую и будто крадущуюся по проходу между рядами, и улыбнулся. Но в этой улыбке не было ни капли нежности, которая смягчила бы его лицо. Это была улыбка мужчины, которому доставили новый красивый автомобиль, и она вовсе не напоминала улыбку жениха, таявшего при виде любимой. Когда Элиза подошла к нему и отец передал ему ее руку, Генри выглядел очень самодовольным. Священник объявил гимн. Пока прихожане с трудом пели «Guide Me, Oh Thou Great Redeemer»[13], Лили чувствовала, как в ней начинает бурлить паника, словно варенье в кастрюле, которое вот-вот убежит.

Лили всегда на субботних чаепитиях использовала только лучший фарфор, и лимонный пирог с творогом всегда подавался на стеклянной стойке. Бутерброды уже были готовы, чайник закипел. Это было чаепитие только для них двоих, они начали устраивать его, когда умерла мама Элизы. Сегодня у Лили был для нее подарок.

Затишье – опасная вещь. Тишина – прочная и надежная, а затишье – выжидающее, как многозначительная пауза; оно притягивает беды – так висящая нитка молит, чтобы за нее дернули. Это все начал священник, бедняга. Он напросился. У них был дом в Лондоне, когда Лили была маленькой, еще во время войны. В саду было бомбоубежище, но они не всегда им пользовались. Иногда они просто прятались под столом. Безумие? Это можно было понять, только побывав там. Когда с неба падали снаряды, они больше всего боялись вовсе не ударов, не оглушительных взрывов – они боялись затишья. Затишье означало, что летящая бомба предназначается тебе.

– Если кто-то из присутствующих может назвать причину, по которой…

Священник бросил бомбу. Все затихли, и Лили взорвала ее.

Невеста помчалась назад по проходу, одна; ее лицо озаряла улыбка облегчения. Она будто излучала свет.

Элиза вернула ему кольцо. Но рубин отвалился в день свадьбы, и они так его и не нашли. Генри побагровел от злости. Лили показалось, что его лицо обрело цвет пропавшего камня. Они должны были лететь в Дубай. Элиза предпочла бы Сорренто, но для Генри этот город был недостаточно крутым. В итоге он отправился в Дубай с мамой. А Элиза шла на чаепитие с Лили. На ее стуле лежал подарок. Уютно устроившись в упаковке из серебристой бумаги, перевязанной сиреневой лентой, ее ждало платье от Скиапарелли. Он все равно ее никогда не любил.

– Я буду вечно тебя любить, невзирая ни на что.

Энтони поднял с туалетного столика Терезы фотографию в рамке и обратился к изображенной на ней женщине. Ее сфотографировали в день помолвки. За окном молния рассекла темно-серое небо. Из окна ее спальни он посмотрел на розарий, где первые крупные дождевые капли разлетались брызгами по бархатным лепесткам. Он не увидел Терезу в свадебном платье, но за столь долгое время, проведенное без нее, он часто пытался представить их свадьбу.

Тереза очень волновалась. Она выбрала цветы для церкви и музыку для церемонии. И, конечно же, она купила платье. Приглашения уже были разосланы. Он представлял себя, взволнованного, ждущего ее у алтаря. Как бы он был счастлив, как бы гордился своей красавицей невестой! Она бы опоздала, в этом можно было не сомневаться. И она бы эффектно появилась в васильковом летящем шелковом платье – необычный выбор, но ведь она и женщиной была необычной. Необычайной. Она сказала, что платье такого же цвета, как и камень на обручальном кольце. Теперь платье лежало в коробке на чердаке, завернутое в ткань. Энтони было тяжело смотреть на него, но расстаться с ним он не мог. Он сел на край кровати и закрыл лицо руками. Он все равно побывал в церкви в тот день, на который у них была назначена свадьба. Тогда хоронили Терезу. И сейчас он практически слышал, как она говорила: «По крайней мере, новый костюм пригодился».

Лора швырнула ключи на столик в коридоре и сбросила туфли. В квартире было жарко и душно; она открыла окно в тесной гостиной, а затем достала из холодильника белое вино и наполнила большой бокал. Она надеялась, что вино успокоит ее, поможет собраться с мыслями. Энтони поведал ей о стольких вещах, о которых она даже не подозревала, и теперь это знание носилось в голове, словно ураган по ячменному полю, оставляя за собой хаос.

Она могла представить, как он много лет назад ждал, поглядывал на наручные часы и искал в толпе лицо Терезы или промелькнувшее бледно-голубое пальто. Она почти чувствовала, как расползается, словно капля чернил в чаше с водой, паника в животе, вызывавшая тошноту. Но она не могла знать, что кровь застыла в его жилах, скрутило его желудок, а в легких закончился воздух – словом, какие муки он испытал, когда последовал за воющей «скорой помощью» и увидел ее, согнувшуюся и мертвую, на асфальте. Он запомнил все до малейших деталей: девушка в ярко-голубой шляпе, которая улыбнулась ему на углу Рассел-стрит; 11:55 на часах, когда он впервые услышал вой сирен; горелый запах, доносящийся из пекарни; ряды булочек и пирожных в витрине. Он помнил шум уличного движения, тихие голоса, белое покрывало, которым ее накрыли, и то, что, даже когда на него обрушилась величайшая тьма, жестокое солнце не перестало светить. Энтони, поделившись деталями смерти Терезы, выковал тесную связь между ним и Лорой, что, с одной стороны, было признаком доверия, а с другой – выбило ее из колеи. Почему именно сейчас? Почему он рассказал ей это сейчас, по прошествии почти одиннадцати лет? Но было что-то еще. Что-то, чего он ей не сказал. Он так и не договорил.

Энтони закинул ноги на кровать и, улегшись, уставился на потолок, предаваясь воспоминаниям о драгоценных ночах, проведенных тут с Терезой. Он повернулся набок и обнял пустоту, стараясь вспомнить, как он обнимал не пустое пространство, а ее теплое, живое тело. За окном гремел гром; тихие слезы, которые он так редко себе позволял, катились по щекам. Он окончательно устал от жизни, полной чувства вины и горя. Но он не мог сожалеть о своей жизни без Терезы. Он бы в миллион раз охотнее провел жизнь с ней, но опустить руки, когда она умерла, было бы величайшим преступлением. Отказаться от дара, которого ее лишили, было бы актом страшной неблагодарности и трусости. Поэтому он нашел способ продолжать жить и писать. Ноющая боль невероятной потери его так никогда и не покинула, но, по крайней мере, жизнь обрела смысл, и это давало повод надеяться на что-то хорошее после жизни. Он не был уверен, что, умерев, воссоединится с Терезой. Но теперь он наконец рискнул надеяться.

Он поговорил днем с Лорой, но так и не сказал ей, что собирается уходить. Он намеревался сказать это, но одного взгляда на ее взволнованное лицо было достаточно, чтобы слова растворились во рту. Вместо этого он поведал ей о Терезе, и она пролила слезы за них двоих. Он раньше никогда не видел, чтобы она плакала. И добивался он отнюдь не этого. Он не искал сочувствия или, боже упаси, жалости. Он всего лишь пытался объяснить ей, почему собирался это сделать. Во всяком случае, слезы свидетельствовали о том, что он не ошибся в ней. Лора была в состоянии ощутить боль или радость другого человека и понимала их значимость. Вопреки впечатлению, которое обычно производила, она не была просто зрителем жизней других людей – она должна была принимать в них участие. Ее способность сопереживать была подсознательной. Эта способность была и ее лучшим положительным качеством, и наибольшей слабостью. Когда-то Лора обожглась, и он знал, что ожег не прошел бесследно. Он знал это, хотя она никогда ему об этом не рассказывала. Она начала жизнь заново, сбросила старую кожу, но все равно где-то остался невидимый шов, еще красный и сморщенный, к которому было больно дотрагиваться. Энтони вгляделся в фотографию, лежащую на соседней подушке. На стекле не было ни пятнышка. Лора хорошо заботилась о нем. С гордостью и нежностью, которую могла породить только любовь, она ухаживала за каждой маленькой частичкой дома. Энтони разглядел это в Лоре и осознал, что сделал правильный выбор. Она понимала, что ценность чего угодно не измеряется деньгами; у каждой вещи была своя история, с ней были связаны какие-то воспоминания, и – самое главное – она занимала свое особенное место в жизни Падуи. Потому что Падуя была не обычным домом, а надежным местом, где можно залечить раны. Убежище для зализывания ран, утирания слез и восстановления надежды – сколько бы времени на это ни потребовалось. Сколько бы времени ни потребовалось на то, чтобы разбитый человек достаточно окреп и снова смог без страха смотреть миру в лицо. Он надеялся, что Лора, которую он выбрал для завершения его дела, станет свободной. Потому что он знал, что она была заточена в Падуе, и, пусть это заточение было комфортным и добровольным, факт оставался фактом.

Буря закончилась, сад был омыт дождем. Энтони разделся и забрался под прохладное, обнявшее его одеяло; на этой кровати он последний раз спал с Терезой.

Той ночью сны его не тревожили, и он проспал до рассвета.