Читать книгу Озеро тьмы - Рут Ренделл - Страница 3

Скорпион – это метафизика, разложение и смерть, возрождение, страсть, похоть и насилие, предвидение и глубина ума, утрата, оккультизм, астрология, кредиты и займы, а также прочие… качества. Скорпион покровительствует магам, астрологам, алхимикам, хирургам, рабам и гробовщикам. Камень Скорпиона – змеевик, растение – кактус, животные – волки и скорпионы, часть тела – гениталии, оружие – неизбежная боль, а карта Таро – Смерть.

День рождения у Финна был 16 ноября, как у императора Тиберия. Гадалка, подруга его матери, с которой та познакомилась в психиатрической лечебнице, предсказала ему, что он проживет очень долго и умрет насильственной смертью.

Утром его дня рождения, двадцать шестого по счету, пришел один из детей Кайафаса и принес пакет с деньгами. Мальчишка постучал в дверь Финна. Должно быть, внизу кто-то впустил его в дом. Они не знали, что у него день рождения, понял Финн. Это было просто совпадение. Он развязал пакет и убедился, что там находится то, что должно находиться, – две с половиной тысячи фунтов стерлингов десятифунтовыми купюрами. Теперь, когда деньги пришли, лучше приниматься за дела, которые все равно никуда не делись.

Подниматься к Лене было еще рано. По утрам она любила поспать подольше. Нельзя сказать, что Лена возражала бы, разбуди ее Финн в свой день рождения, – ей понравилось бы, и она даже ждала этого. В отличие от него. Он убрал деньги подальше и сошел вниз.

Финн был очень высоким, худым и бледным. Почти альбиносом – если бы не водянисто-серый ободок вокруг зрачков. Просто удивительно, как такие блеклые глаза могут быть столь пронизывающими и яркими, как начищенное серебро. В детстве волосы у него были светлыми, почти белыми, но теперь приобрели неопределенный серовато-бежевый оттенок картона. Лицо же, в отличие от глаз, совершенно обыкновенное и незапоминающееся. Под удлиненной нейлоновой курткой на нем были синие джинсы, клетчатая полушерстяная рубашка фирмы «Вайелла», черный бархатный жилет, а на шее шарф, из тех, что носят греческие женщины, черный треугольник с вышитыми по одному краю маленькими золотыми монетами. В руках он держал синий металлический чемоданчик с инструментами. У Финна была небольшая голова на тонкой, казавшейся хрупкой шее, узкие запястья и лодыжки и бледные, почти неестественно широкие ладони.

Его машина, ничем не примечательный бледно-серый фургон, стояла перед домом на Лорд-Артур-роуд. Этот район называют по-разному – Кентиш-Таун, Тафнелл-Парк или Лоуэр-Холлоуэй. Здесь можно увидеть несколько любопытных зданий: мини-готика с остроконечными крышами, красный викторианский кирпич, громадные серые «сараи» с избытком эркеров, сделанных ради красоты или удобства, а также маленькие узкие дома с плоскими фасадами, очень старые и покрытые облезлой бледно-зеленой штукатуркой. Архитектура Финна не интересовала – в пещере или хижине ему было бы не менее комфортно, чем в своей комнате. Он открыл фургон, сел за руль и поехал мимо станции метро «Тафнелл-Парк», потом поднялся на Дартмут-Парк-Хилл к южной части Хэмпстед-Хит[2].

Часы показывали четверть десятого. Он проехал под мостом у станции метро «Госпел-Оук», потом по Савернейк-роуд, которая огибала Парламент-Хилл-филдс, а на углу Модена-роуд остановил фургон. Отсюда можно было держать под наблюдением дом, в котором жили Кайафасы. Финн сидел за рулем, глядя на трехэтажный кирпичный дом цвета сливы.

Первыми вышли Фрэзеры. Вдвоем, под ручку. За ними, пять минут спустя, – миссис Ионидес. Финна они не интересовали. Он хотел увидеть Энн Блейк, которая довольно часто брала выходной и сказала ему, что «работает дома».

Как бы то ни было, ровно в половине десятого она вышла из дома и направилась туда же, куда и остальные, к станции метро. У Финна, которого нанимали для разного рода мелких работ и которому доверяли, был ключ от дома на Модена-роуд, которым он и воспользовался, чтобы войти внутрь. Для доверенного лица или наемного работника хозяина это было абсолютно законно – в отличие от того, что он собирался сделать.

Сестра Кайафаса занимала квартиру на первом этаже, а рядом была квартира Фрэзеров. Они взяли две тысячи фунтов стерлингов от Кайафаса и согласились съехать в конце месяца. Миссис Ионидес сделает все, что пожелает Кайафас, а теперь ей было сказано, что она должна вернуться в Никосию, чтобы ухаживать за его престарелым отцом. Дом, «свободный и готовый для въезда», продадут за шестьдесят, а может, и за семьдесят тысяч фунтов. Кайафас спрашивал об этом у агентов по торговле недвижимостью и видел, как взлетают вверх цены на такие дома. В августе точно такой же дом по соседству ушел за шестьдесят. Агент улыбнулся, покачал головой и сказал, что это было «свободное помещение, готовое для въезда», не так ли? Кайафас рассказывал об этом Финну – вот откуда он знал.

Финн вошел в прихожую миссис Ионидес, а затем в гостиную, где днем или двумя днями раньше оборвался один из шнуров подъемного окна. Он закрепил новый шнур, а затем поднялся на второй этаж, чтобы посмотреть, что можно сделать с карнизом эркера, который, как утверждала миссис Фрэзер, пропускал воду. С карнизом он провозился до ланча.

Финн принес ланч с собой, в глиняном горшочке. Черный чай, гамбургеры, чипсы, яйца и фасоль из банок, предлагавшиеся в кафе для рабочих, – это не для него. В горшочке были крупно порезанные фрукты с отрубями и йогуртом. Финн съел ломоть черного хлеба и запил ананасовым соком из банки емкостью полпинты[3]. Ананас был его любимым фруктом, а запах ананаса – любимым запахом.

После ланча Финн уселся на ковре в позе лотоса и приступил к ежедневному сеансу медитации. Сегодня он почувствовал, что взлетает над полом, пока не оказался почти у самого потолка, откуда мог через верхнюю часть окна Фрэзеров смотреть на ярко-зеленый откос Хэмпстед-Хит, поднимающийся к холодному, бледному и какому-то взъерошенному небу.

Медитация всегда придавала ему сил. Он наслаждался, чувствуя, как энергия струится по рукам и, словно электричество, пощипывает кончики пальцев. Наверное, его аура была очень сильной и яркой, однако в отличие от Лены и миссис Гогарти он не мог видеть ауры, так что смотреть в зеркало не было смысла. Потом Финн взял свой чемоданчик с инструментами и поднялся по последнему лестничному пролету. В отличие от Фрэзеров и миссис Ионидес Энн Блейк в тот день не давала разрешения входить в ее квартиру ни Кайафасам, ни их доверенному лицу или работнику, но Кайафас настоял, чтобы ключ у него был. Финн отпер входную дверь Энн Блейк, вошел и закрыл за собою дверь. Стены прихожей были оклеены обоями фирмы «Уильям Моррис» с узором из цветков калужницы и апоногетонов[4] на синем фоне, а на полу лежал голубой ковер. Энн Блейк поселилась здесь еще до того, как дом купили Кайафасы, лет десять или двенадцать назад, и она не согласилась бы съехать и за большие отступные, чем те, что Кайафас давал Фрэзерам. Энн Блейк сказала Кайафасу, что не уедет отсюда и за двадцать тысяч, а заставить он ее не может. Закон на ее стороне. Квартиру он получит только через ее труп, заявила она.

Финн слабо улыбнулся в полумраке прихожей.

Он открыл стенной шкаф между дверьми в ванную и в гостиную и взял две легкие алюминиевые стремянки. Они были почти невесомыми, так что даже ребенок мог поднять их одной рукой. Финн отнес стремянку в ванную комнату.

Помещение было маленьким, не больше, чем шесть на восемь футов[5], а над краем ванны в потолке располагался люк на чердак. В свое время этот люк Финн собирался открыть с другой стороны. Он установил стремянку и прошел в спальню. На полу лежал такой же, как в прихожей, голубой ковер, а стены были выкрашены в серебристо-серый цвет. В доме на Модена-роуд центральное отопление отсутствовало, и у каждого жильца имелся свой набор газовых и электрических нагревательных приборов. У Энн Блейк был настенный электрический обогреватель на кухне, газовый камин в гостиной и портативный электрический камин в спальне; ванная никак не обогревалась. Финн воткнул в розетку шнур электрического камина и включил прибор, а когда увидел, что два параллельных стержня начинают светиться, выключил камин и выдернул вилку из розетки.

Потом он вскарабкался на алюминиевую стремянку и, держа фонарик в левой руке, толкнул вверх люк. На чердаке был водяной бак и довольно много старых вещей, которыми перестали пользоваться, но которые еще нельзя было назвать хламом. Финн уже поднимался сюда – один раз, когда замерзла труба, и другой раз, чтобы залезть на крышу, – и прекрасно представлял, что здесь найдет. Он отличался наблюдательностью и хорошей памятью. Финн осторожно ступал по балкам, освещая фонариком перевязанные бечевкой стопки журналов «Нэшнл джиографик», ряды стеклянных банок, старинную пишущую машинку «Ремингтон», рулоны обрезков коврового покрытия, утюг и треножник, сколотые обеденные тарелки с рисунком в виде ивы, пока не нашел то, что искал. Электрический звонок.

Вилка на проводе отсутствовала. Сам звонок был пыльным, а катушку покрывал слой черной грязи или смазки. Финн спустился по алюминиевой лестнице в спальню и присоединил к шнуру 13-амперную вилку. Однако при включении звонка в розетку ничего не произошло. Не беда. Для Финна что-нибудь починить – детская игра.

Пришла пора проверить Энн Блейк. Ему не хотелось, чтобы хозяйка вернулась, например, из-за простуды или потому, что начальник решил с обеда уйти домой. Она проявила беспечность, сказав Финну, где работает, когда он приходил чинить трубу, а также то, что принимает ванну, как только возвращается домой. Информацию такого рода Финн никогда не забывал. Он нашел номер в телефонной книге и позвонил. Когда он попросил пригласить Энн Блейк к телефону, его куда-то переключили, потом предложили подождать, а когда наконец послышался ее голос, Финн положил трубку на рычаг.

По стене кухни от холодильника к чердаку проходила старая, давно не использовавшаяся газовая труба. Именно она и была нужна Финну. Он вырезал из нее кусок, дюймах в шести от пола. Потом вернулся на чердак, на этот раз со 100-ваттной электрической лампочкой на длинном проводе. Довольно быстро он нашел другой конец газовой трубы и отрезал заваренный конец. Работая, Финн размышлял о трусости человеческих существ, об их страхах, об их осторожности.

Он обладал чем-то вроде чувства юмора – хотя оно не имело ничего общего с умением видеть иронию или несоответствия – и всегда удивлялся, почему Кайафас во всех их делах никогда прямо не говорил, что ему нужно. Финн должен был догадаться сам.

– Фиин, – сказал Кайафас, – я тут… всю голову сломал. Я говорю ей: «Мадам, даю вам пять тысяч фунтов, пять тысяч фунтов, мадам, чтобы вы выехали из моего дома. Пожалуйста, – говорю я, – умоляю вас на коленях». И что она отвечает? Очень жаль, что я вообще приехал с Кипра.

– Ну-ну, – сказал Финн. Это была его любимая фраза.

На лице Кайафаса появилось выражение неописуемой хитрости и жадности. Финн уже догадался, на что тот намекает. Он уже оказывал Кайафасу и другим услуги определенного рода, входящие в обязанности профессионального наемного убийцы, хотя не такого масштаба.

– И тогда я подумал, – продолжил Кайафас, – что больше не делаю вам предложения, мадам, я не даю вам пять тысяч фунтов. Я даю их моему другу Фиину.

Этим дело и ограничилось. В любом случае Финн был не тем человеком, которому изливают душу. Он просто кивнул и сказал: «Ну-ну», – и Кайафас принес ему еще одну банку ананасового сока и протянул ключ от квартиры на верхнем этаже. А теперь поступила первая часть его гонорара…

Он просунул гибкий электрический провод в газовую трубу на чердаке, так чтобы разлохмаченные концы торчали из отрезанной части за холодильником, но заметить их мог только внимательный наблюдатель. Другой конец провода тянулся к люку, и в запасе оставалась еще пара ярдов[6] шнура. Финн был более или менее доволен. Когда-то он мог бы все провернуть без этой заморочки с проводами, газовой трубой и люком, не прилагая столько усилий. Финн задумался, вспоминая юность, от которой его отделяло уже не меньше дюжины лет – тогда одного его присутствия в доме было достаточно, чтобы начинался безумный полтергейст. Он вспоминал об этом с такой тоской, как другие вспоминают первую любовь, – влетающие в окно кирпичи, падающие со стен картины и громадный камень из сада, который никто не мог поднять, внезапно появляющийся на середине ковра в гостиной Куини. Сила покинула его после утраты невинности, а может, после гашиша, которым его угостил кто-то из школьных приятелей. Теперь Финн не курил даже табак и не употреблял спиртного. В этом нет смысла, если хочешь достичь совершенства, обрести силу, стать мастером.

Он проверил, что за холодильником имеется свободная розетка. В ванну упало немного черной грязи – похоже, непременного атрибута всех чердаков. Финн вытирал ее тряпками, которые принес с собой, пока розовая эмаль не стала выглядеть точно так же, как до его прихода. Потом убрал алюминиевые стремянки в стенной шкаф и положил электрический звонок в полиэтиленовый пакет с ручками. Работа заняла целый день, но Кайафас щедро платил за каждую потраченную минуту.

В любой момент могли вернуться Фрэзеры. Это не страшно – при условии, что Финн успеет покинуть квартиру Энн Блейк. Выйдя из дома, он запер за собой входную дверь. Уже стемнело, но фары Финн не включал. Один из навыков, которые он в себе развивал, – умение видеть в темноте.

Для такого теплого вечера воздух был на удивление чистым, а желтые и белые фонари сверкали, затмевая бледную матовую луну. Включив зажигание фургона, Финн увидел, как миссис Ионидес, смуглая, приземистая, всегда одетая в черное, переходит улицу и открывает ворота перед домом, который он только что покинул. Он поехал по Дартмут-Парк-Хилл, терпеливо держась в потоке машин, который замедлялся перед светофором у станции метро.

Дом, где жил Финн, был купеческим особняком, которому не повезло с жильцами почти с самого начала; с тех про прошло уже много лет. Финн поднялся к себе по широкой лестнице, со стороны Модена-роуд. Из-за дверей доносились музыка и голоса, тянуло запахами еды, а также марихуаны, которую курили из маленькой каолиновой[7] трубки. Он миновал дверь своей комнаты и поднялся еще выше. На самом верху один раз постучал в первую дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.

Это была комната, а не квартира, но достаточно большая, чтобы ее удалось разделить на крошечные отсеки – гостиную, спальню и кухню. Два отсека отгораживал сам Финн. Сначала вы попадали в кухню, которая была шедевром искусства расставлять предметы на полках, громоздить их друг на друга и втискивать целую кварту в банку емкостью в пинту[8]. В гостиной – размером восемь на девять футов, с сотнями дорогих сердцу хозяйки безделушек, которые она считала очень красивыми и которые занимали все стены и плоские поверхности, – горел газовый камин, в клетке молча сидела маленькая зеленая птичка, а Лена советовалась с маятником.

– Ну-ну, – сказал Финн, подошел к ней и сжал ее свободную руку. Они никогда не целовались. Лена улыбнулась ему милой рассеянной улыбкой, словно плохо его видела или что-то видела у него за спиной. Он сел рядом с ней.

Финна маятник не слушался, но Лена очень искусно обращалась с этим инструментом – как и с магическим жезлом. Вполне вероятно, это одно из последствий того, что те люди в больнице называли шизофренией. Маятник представлял собой стеклянную бусинку, подвешенную на хлопковой нитке, и когда Лена держала его над правой ладонью, он вращался по часовой стрелке, а когда над левой – в обратном направлении. Она уже давно просила маятник подавать ей знаки «да» или «нет» и замечала эти слабые колебания. Маятник только что ответил утвердительно на некий вопрос, который не был открыт Финну, и Лена вздохнула.

Она выглядела слишком старой для матери – худая, почти прозрачная женщина, похожая на сухой лист или на створку раковины, истонченную морскими волнами. Иногда Финну казалось, что сквозь нее он может видеть свет. Глаза у Лены были похожими на его, только мягче, а волосы почти белые, как у него в детстве. Она одевалась в многочисленных магазинчиках секонд-хенда, которыми изобиловал этот район, и получала от своих покупок огромное удовольствие, не меньшее, чем женщины из Хэмпстеда получают на Саут-Молтон-стрит[9]. По большей части она была счастлива, если не считать тех моментов, когда ее охватывал ужас. Лена считала себя реинкарнацией мадам Блаватской[10], что в больнице принимали за классический случай мании.

– Ты сегодня что-нибудь купила? – спросил Финн.

Она колебалась. Ее губы тронула озорная улыбка, словно у нее был какой-то секрет, который она больше не могла скрывать.

– Сегодня у тебя день рождения! – воскликнула Лена. Глаза у нее сияли.

Финн кивнул.

– Думаешь, я забыла? Я не могла забыть. – Она вдруг смутилась, накрыла ладонями маятник и опустила взгляд. – В сумке для тебя кое-что есть.

– Ну-ну, – сказал Финн.

В сумке оказалась кожаная куртка – черная, длинная, двубортная, потрепанная, поцарапанная, с подкладкой из расползающегося шелка. Финн надел ее.

– Ну-ну, – сказал он. – Похоже на куртку штурмовиков. – Застегнул пояс. – Наверное, лучшая вещь из всех, что ты купила.

Лену переполняла радость.

– Подкладку я тебе починю!

– У тебя был хлопотный день, – сказал он. Куртка казалась слишком большой для этой комнаты; любое движение грозило сбросить на пол маленькие стеклянные вазы, кувшинчики, фарфоровых собачек, камешки, ракушки и букеты сухих цветов в горшочках от индийских приправ. Финн осторожно, почти благоговейно, чтобы доставить удовольствие Лене, снял куртку. Зеленая птичка запела, звонко и мелодично, подражая канарейке. – Что ты сегодня делала?

– Приходила миссис Урбан.

– Ну-ну!

– Она приехала на новой машине, зеленой. Такая зелень с серебристым отливом.

Финн кивнул. Он знал, что имеет в виду Лена.

– Привезла мне те шоколадки и осталась на чай. Сама заварила. В последний раз она приходила еще до того, как ты построил стенку и сделал мне спальню.

– Ей понравилось?

– О да! – Ее глаза были наполнены любовью, буквально лучились ею. – Очень понравилось. Сказала, что получилось так компактно…

– Ну-ну, – сказал Финн, затем предложил: – Спроси маятник про меня. Спроси, хороший ли у меня будет год.

Лена подняла шнурок. К маятнику она обращалась шепотом, как разговаривают с ребенком в темной комнате. Стеклянная бусина начала раскачиваться, а затем быстро вращаться против часовой стрелки.

– Смотри! – воскликнула Лена. – Смотри на это! Смотри, какой у тебя будет чудесный год. Твой двадцать седьмой год. Три раза по три, умноженное на три. Маятник никогда не лжет.