Читать книгу Солнце для мертвых глаз - Рут Ренделл - Страница 4

Непослушание спасло Франсин жизнь. Она выжила, потому что плохо себя вела. Во всяком случае, так говорила Джулия. Самой Джулии здесь не было, да и никого не было, кроме нее, матери и, естественно, мужчины, но Джулия всегда все знала. «Он поднялся наверх и искал тебя», – говорила Джулия. Иначе зачем ему было заглядывать во все спальни?

Странность состояла в том, что еще долго после этого Франсин не могла вспомнить, в чем состоял ее проступок. Расшумелась, заупрямилась или нагрубила? Такое поведение было для нее нетипично, она всегда была совсем другим ребенком. Однако Франсин наверняка сделала нечто, чего не должна была делать – ведь ее мать никогда не отличалась строгостью, она обладала легким характером. Шум или нежелание есть хлеб с маслом никогда не заставили бы ее повысить голос и заявить: «Франсин, ты ведешь себя глупо и беспечно. Ты наказана, иди в свою комнату».

А может, она была именно таким ребенком? Откуда ей знать? То, что произошло в следующие полчаса, перевернуло ее жизнь, сделало другим человеком, и у нее нет возможности узнать, какой она тогда была – упрямой и вредной или такой, как сейчас. Франсин не стала спорить с матерью. Она подчинилась и поднялась наверх, в свою спальню, и закрыла дверь. То был теплый июньский вечер, время приближалось к шести. Она еще не научилась определять время. Отец говорил, что сейчас детям сложнее определять время, потому что есть часы со стрелками, а есть – с цифрами. Но Франсин знала, что время без десяти шесть – так сказала мама, прежде чем отправить ее наверх.

Окно в ее комнате было открыто, и некоторое время она постояла, облокотившись на подоконник, глядя вдаль. Других садов и домов вокруг не было, ближайший находился в четверти мили. Она видела поле, деревья, защитную полосу из плотно посаженных деревьев, а еще дальше – шпиль церкви. На противоположной стороне улицы остановилась машина, но Франсин не обратила на нее внимания, так как машины ее не интересовали, а потом не могла вспомнить, какого она цвета. Она не разглядела водителя и не заметила, был ли в машине кто-то еще.

Вот бабочку в своей комнате она помнит, помнит, как поймала ее, осторожно, чтобы не стереть с крыльев пыльцу, взяла ее большим и указательным пальцами. Это был «красный адмирал», и она выпустила ее наружу, а потом следила, как она летит, пока та не превратилась в точку на фоне голубого неба. Затем Франсин отошла от окна и легла на кровать. Ей стало скучно от одиночества, и она гадала, через сколько придет мама, откроет дверь и скажет: «Итак, Франсин, можешь спуститься вниз».

Но вместо этого позвонили в дверь. Они никого не ждали, поэтому было еще интереснее: кто там – сосед, знакомый? Появление гостя обязательно выльется в то, что ей разрешат спуститься вниз. Она спрыгнула с кровати, подбежала к окну и выглянула. Сверху можно было увидеть того, кто пришел, во всяком случае, его макушку. Однажды она увидела абсолютно лысую чью-то голову, белую и блестящую, как луна. Эта же макушка была другой – с волосами, с копной каштановых волос. Франсин не удалось ничего разглядеть, кроме нее и начищенных коричневых ботинок.

Мама открыла дверь. Наверняка она, потому что больше некому было это сделать. Дверь закрылась. Франсин слышала, что дверь закрылась очень тихо. Сначала голосов не было, а потом она услышала его голос. Резкий, негромкий, но сердитый, очень сердитый. Это удивило Франсин: кто-то приходит в их дом и сердится на ее маму, кричит на нее. Она слышала голос матери, но не разобрала слов, та говорила спокойно, твердо. Мужчина спросил у нее что-то. Франсин прижала ухо к двери. В следующее мгновение ее мама закричала: «Нет!»

Только это, только короткое «нет», а затем выстрел. А за ним еще выстрелы. Она слышала их по телевизору, поэтому знала, как они звучат. Но вот когда раздался крик – перед первым выстрелом, или между ними, или сразу же после, – она так и не смогла вспомнить. Что-то упало – вероятно, перевернули что-то из мебели, стул или, скорее всего, маленький столик, потому что это что-то с грохотом покатилось, а потом зазвенело разбитое стекло. Потом были звуки, которые Франсин никогда прежде не слышала – глухой стук падения, тяжелое дыхание, сдавленный стон – и еще один, который она слышала, – скулеж; так скулил щенок ее подруги, когда его оставляли дома одного. А потом был еще один выстрел, последний.

Франсин прикинула, можно ли вылезти в окно. Она подошла к подоконнику, выглянула и поняла, что слишком высоко. К тому же в саду не спрячешься, а она знала, что нужно спрятаться как можно скорее. Джулия говорила, что она спряталась, потому что инстинкт подсказал ей, что мужчина поднимется наверх и будет искать ее, чтобы тоже пристрелить. Но в тот момент Франсин точно так не рассуждала. Если бы ей понадобилось объяснить, зачем прячется, она бы сказала, что все дети, как животные, инстинктивно прячутся, если возникает какая-то опасность.

У двери она прислушалась. Судя по звукам, что-то тащили по полу. Такой звук получается, когда по ковровому покрытию тащат скатанный ковер. Один раз – всего только один – за ее короткую жизнь Франсин видела, как плачут взрослые. Плакала мама, когда умерла ее собственная мать. Этот звук, плач взрослого, был гораздо страшнее, чем плач ребенка, и именно его издавал мужчина. Он пугал сильнее, чем выстрелы и звук волочения. Франсин забралась в шкаф.

В шкафу на вешалках висела ее одежда, на полу стояла обувь. Еще там была картонная коробка с игрушками, с которыми Франсин давно не играла, так как уже выросла. Она сдвинула обувь к коробке и села на пол. Сначала ей показалось, что закрыть дверцу изнутри не получится, так как нет ручки, но потом она обнаружила, что можно притянуть ее, ухватившись пальцами за нижний торец, над ковром. Вот оно, преимущество ее семи лет – пальчики-то тоненькие. Будь Франсин старше, она не смогла бы закрыть дверцу и тот мужчина нашел бы ее, войдя в комнату. Так говорила Джулия.

Он вошел. Сначала послышались шаги на лестнице. Ее комната располагалась у площадки, поэтому оказалась первой, куда он вошел. Вошел, огляделся, ушел. Франсин слышала, как он ходит по комнате родителей, выдвигает ящики и вываливает их содержимое на пол. А потом бросает следом сами ящики. Франсин заледенела от страха, ее зубы стучали так же, как в прошлом году, когда она искупалась в холодном море. Мама тогда завернула ее в большое пляжное полотенце и в папину куртку. А сейчас согреть ее было некому.

Франсин услышала, как он сбежал вниз. И очень тихо закрыл за собой входную дверь. Так люди делают по ночам, когда не хотят будить спящих. Но ее мама не спала. Она была мертва. Только в тот момент Франсин еще об этом не знала – не понимала, что такое смерть. Однако, прокравшись вниз и увидев мать, лежащую на полу в холле, сразу поняла, что мужчина причинил ей большой вред и вред этот непоправим.

Франсин опустилась на колени рядом с матерью, взяла ее за руку и потянула на себя. Странно, тогда она не заметила кровь. Наверное, потому, что у мамы были темные волосы, а ковер был темно-красный. Уже потом она вспомнила, что кровь была, – Франсин погладила маму по голове, а когда отняла руку, то пальцы и ладошка были красными, как будто их покрасили мягкой кисточкой. И кто-то из тех людей, которые приехали позже – мужчин в форме, полицейских, врачей «Скорой», – сказал, что она сидела в луже крови, а ее школьная юбка вся пропиталась ею.

Скоро должен был вернуться отец. Обычно он приходил домой в семь или без четверти семь. Франсин посмотрела на часы и увидела, что стрелки указывают на нечто непостижимое. Только в тех случаях, когда стрелки указывали точно вверх или точно в стороны, она могла представить, какой сейчас час. Франсин сидела на полу рядом с мамой и наблюдала за часами, пытаясь понять, почему нельзя заметить, как движутся стрелки. Но стоит только ненадолго отвести взгляд, а потом опять посмотреть на часы, как сразу становится видно, что стрелки сдвинулись.

Зубы перестали стучать. Все вокруг остановилось. Мир. Жизнь. Но не время, потому что, когда Франсин опять посмотрела на часы, одна из стрелок успела подняться вверх и указывала вбок, влево. Право от лево она отличать умела.

В замке очень похоже на царапанье мышки зацарапались отцовские ключи, дверь открылась, и вошел папа. Стоя в холле, глядя перед собой, Ричард Хилл издал звук, совершенно не похожий на те звуки, которые она когда-либо слышала. Франсин даже не смогла описать его, уже потом, когда к ней вернулся дар речи; он был слишком пугающим и слишком инородным, нечеловеческим, и напоминал рев одинокого животного в дебрях.

Франсин не смогла заговорить с ним. И ничего не могла ему рассказать. Вовсе не потому, что ее голос был слабым, хриплым или шелестящим, как у мамы, когда та болела ларингитом. У Франсин вообще не было голоса, и слов тоже не было. Когда она открывала рот, шевелила губами и языком, ничего не происходило. Как будто она разучилась говорить или просто никогда не умела.

Ричард Хилл поднял дочь на руки, назвал «своей малышкой», сказал, что он с ней, что вернулся домой и никогда не оставит ее одну. Даже в тот момент он нашел в себе силы сказать, что все будет хорошо, что всегда защитит ее и с ним ей ничего не грозит. Но Франсин не смогла ответить, только повернула к нему застывшее лицо с округлившимися глазами. Как Ричард Хилл ей сказал потом, ее глаза стали раза в два больше, чем обычно.

* * *

С ней работали психологи. Не Джулия, она с ней тогда еще не работала. Уже позже Франсин поняла, как осторожны и внимательны они были. И полицейские тоже. Никто не давил на нее, не проявлял ни малейшего нетерпения. Психологи давали ей кукол, с которыми она могла поиграть, и много лет спустя она поняла, что они делали это в надежде, что Франсин бессознательно разыграет события того вечера. Кукол было три: мужчина, женщина и маленькая девочка.

Франсин никогда не любила играть в куклы.

– Она не любит кукол, – сказал им Ричард Хилл, – никогда не любила.

Но куклы были общепризнанным инструментом, посредством которого дети выражали себя и свой жизненный опыт перед психологами. Если б те дали ей игрушечных зайчиков или собачек, она, возможно, и сумела показать что-нибудь, но они этого не сделали. Иногда приходили полицейские и разговаривали с ней. Женщины-офицеры казались очень добрыми и ласковыми, настолько добрыми и ласковыми, что вызвали у нее подозрения.

Франсин понимала, почему те расспрашивают ее. Они хотят поймать того мужчину, который убил ее маму. Разговаривать с ними она не могла, писать не умела – только свое имя, читала только простые слова, так что общения не получилось. Лишь через много лет Франсин обнаружила, что подозревали ее отца. Целых два дня они считали, что Ричард Хилл виновен в убийстве.

Он был мужем убитой. А если в семье происходит убийство, первыми подозреваемыми становятся члены семьи. Полицейские задавали вопросы и вели себя с ним осторожно. Потом подозрения сняли. Двое мужчин, один из них совсем чужой, пришли и заявили, что ехали вместе с ним в поезде от Ватерлоо в период с шести до двадцати пяти минут седьмого.

– Думаю, вы знакомы с мистером Грейнджером, – сказал ему детектив-инспектор. – Вы видели его в поезде, он пришел по собственной инициативе и заявил, что видел вас.

– Я спросил, как поживает его жена, – заметил Ричард. – Она болела.

– Да, он нам так и сказал. Сам, хочу добавить. Он поздоровался с вами, и вы спросили его о жене. Другой мужчина – это мистер Дэвид Стенарк. Он знает вас в лицо.

– Я с ним не знаком.

Детектив-инспектор Уоллис проигнорировал эти слова.

– Он тоже пришел по собственной инициативе, чтобы заявить, что ехал с вами в поезде и видел вас там.

Годы спустя Ричард, отвечая на вопросы Франсин, рассказал ей все это. Он рассказал Джулии, что сделал для него Дэвид Стенарк.

– Он спас мне жизнь.

– Не жизнь, дорогой, – возразила Джулия.

– Ну, свободу.

– На самом деле он избавил тебя лишь от нескольких дней серьезных неудобств.

Джулия всегда говорила то, что есть на самом деле.

После того как жизнь и свобода Ричарда не подвергались более нападкам, настал период неопределенности. Это был период молчания и тишины. Франсин не ходила в школу, а Ричард – на работу. Они все время были вместе, днем и ночью. Он перенес ее кровать в свою спальню, читал ей, не отходя от нее ни на шаг. Что еще он мог сделать? Ричард был готов на все. На какой-то период главной его целью стало возвращение Франсин к нормальной жизни. Он купил ей котенка, белого перса, и даже некоторое время помогал ей, тиская его и наблюдая за его игрой; в те дни она даже изредка улыбалась. Но однажды котенок поймал птичку и принес ей в качестве подарка, положив к ногам. У мертвой птички были темные перышки, с них капала кровь; ее затрясло, Франсин не отрываясь смотрела на нее, смыкая и размыкая руки. Котенка пристроили в хороший дом – это был единственный выход.

Никто не хотел покупать их дом, хотя тот был очень красивым, настоящий дворянский особняк с почти трехвековой историей. Потенциальные покупатели практически не замечали ни решетчатых окон, ни ухоженного сада, ни зелено-золотисто-красного винограда, увивавшего фронтон, ни того, что от Лондона дом отделяло всего три мили. Все они знали, что произошло, и приходили поглазеть на место преступления либо ответить самим себе на вопрос, смогут ли они жить здесь с сознанием всего этого. Одна женщина принялась внимательно разглядывать пол в холле, как будто выискивала пятна крови.

В конечном итоге дом был продан значительно дешевле своей рыночной стоимости.

* * *

Так как Франсин не могла говорить, почти не умела читать и писать, то практически не общалась с людьми. Она не могла рассказать отцу о видеокассете или написать, что нашла ее. Могла просто отдать ее ему, но по какой-то причине этого не сделала. Уже тогда, несмотря на юный возраст и немоту, Франсин чувствовала, что с кассетой что-то не так и что та сильно расстроит отца. Наверное, это объяснялось тем, что кассета была слишком тщательно спрятана.

Франсин была уверена: этот тайник – ее открытие и только ее; отец не знает о нем, как и мама. В стене, по которой проходила дымовая труба, был шкаф, его называли «шкафом для париков», потому что в давние времена глава семьи, жившей в этом доме, снимал парик, прежде чем лечь спать, и клал его на ночь в шкаф. Мама держала там коробку со швейными принадлежностями и ножницы. Пол шкафа был сделан из досок. На первый взгляд казалось, что они плотно прилегают друг к другу, но стоило определенным образом нажать на одну из них, как та слегка приподнималась, можно было ухватиться за нее и вытащить. Под доской была небольшая выемка.

Когда Франсин впервые обнаружила ее, внутри ничего не было. Тогда она потянулась за ножницами, случайно нажала рукой на секретную доску, и та приподнялась.

Мама увидела ее с ножницами, не рассердилась, но была очень недовольна.

– Нельзя брать ножницы без разрешения, Франсин. Ты еще маленькая, чтобы самой ими пользоваться.

Так что же она натворила? За что ее отправили в комнату? Взяла ножницы без разрешения?

Наверное. Между прочим, Франсин никогда ничего не прятала в тот тайник. Она больше никогда не поднимала секретную доску вплоть до того дня, когда они уезжали из дома. В день отъезда она собирала свои вещи и заглянула в шкаф для париков, но маминой коробки для шитья и ножниц там уже не было. Ричард Хилл разговаривал в саду с грузчиками, так что ее никто не видел. Франсин сунула руку в выемку и нашла там видеокассету. Вернее, прямоугольную пластмассовую коробку для видеокассет.

Снаружи была наклеена картинка с несколькими крупными печатными буквами. Она смогла прочитать только «по», и все. Франсин положила видеокассету в сумку, где были сложены ее самые ценные вещи, те, которые она не хотела отправлять в кузове грузовика, а собиралась взять с собой в машину.

Они переезжали в дом, который кардинально отличался от прежнего. Во-первых, он был лет на двести моложе. Большой, типичный для городской окраины, дом стоял на широкой улице в Илинге. По ней ходили автобусы и ездило много машин. Соседние дома по обе стороны примыкали к дому вплотную, а вдоль улицы стояло еще множество таких же домов. У этого номер был двести пятнадцать. Этот район не принадлежал к тем, где человек может спокойно подняться на крыльцо, войти в дом и убить из пистолета чью-то маму.

Через два дня после переезда в новый дом Франсин снова заговорила.

* * *

Прошло примерно девять месяцев с убийства. Она уже давно распаковала ту сумку и, даже не открыв коробку с видеокассетой, поставила ее на полку вместе с книгами. Они с отцом все еще разбирали коробки, и в одной из них, среди расчесок, щеток и заколок для волос, в жестяной банке из-под шоколадных бисквитов, Франсин нашла осколки пластинки, сингла «Кам Хитер» «Заштопанная любовь».

Ричард расплакался, когда увидел ее. Слезы катились у него по щекам.

– Она так любила ее, – сказал он. – Ей очень нравилась эта песня. Мы когда-то танцевали под нее.

И Франсин, которая за девять месяцев не произнесла ни слова, четко и не без удивления произнесла:

– Это я ее разбила. Это я.

Мгновенно забыв о печали, Ричард радостно завопил, подхватил дочь на руки и прижал к себе. Что было, вероятно, неблагоразумно, потому что могло напугать ребенка, но ничего не мог с собой поделать. К тому же в данном случае ничего страшного не произошло и говорить дочка не перестала.

– Она была в проигрывателе, – сказала Франсин. – Мама говорила, что снимать ее нужно аккуратно, но я была неосторожна и уронила ее, она разбилась, и мама отправила меня наверх. Теперь я вспомнила.

– Дорогая моя, – произнес отец, – солнышко мое, ты говоришь.

Снова вернулись психологи со своими куклами. И добрые и ласковые женщины-офицеры – тоже. Они показывали Франсин сотни фотографий машин и прокручивали десятки записей с мужскими голосами. Мысленным взором она видела машину, припаркованную на обочине, под нависающими ветками, но видела ее как на черно-белом снимке. Та с одинаковым успехом могла быть и зеленой, и красной, и синей. Франсин она виделась бледно-серой, как трава и небо. Она помнила макушку мужчины, коричневую, как шерсть у кролика, и блестящие коричневые ботинки.

У Франсин была большая комната в задней части дома, с окнами, выходившими в сад, где стояли качели и беседка, росли яблони и откуда были видны сады соседей. У нее была своя ванная, называемая смежной, и совершенно новая мебель. Какое-то время, пока делали ремонт в ее спальне, она жила в маленькой комнате в передней части дома; и несколько раз, выглядывая в окно, видела мужчину, стоящего на крыльце, видела его ботинки и его макушку и начинала кричать: «Это он! Это он!»

Один раз это был почтальон, в другие разы – Дэвид Стенарк и Питер Норрис, которые жили по соседству. Папа очень расстраивался, когда такое случалось, а позже Франсин узнала, что он тогда сказал полицейским и психологам, чтобы те перестали задавать ей вопросы. Они должны прекратить расследование. Джулия согласилась с ним. Это вредит Франсин и травмирует ее. Они должны закрыть дело.

Но те не сделали этого. Во всяком случае, долго не закрывали. Они найдут его, говорил детектив-инспектор, чего бы это им ни стоило. У них была своя версия. Повод для убийства, который они выдвинули, и мотив того мужчины ужаснул Ричарда Хилла. Его охватил такой дикий стыд, такие сильные угрызения совести, что он сотню раз пожалел о том, что те вообще сказали ему об этом.