Читать книгу Песнь теней - С. Джей-Джонс - Страница 4

– Конечно же нет, – сказала Констанца, ударяя по полу тростью. – Я запрещаю!

После ужина мы все собрались в кухне. Мама мыла за гостями посуду, а Кете поспешно сооружала для нас быстрый перекус из spätzle[6] и жареного лука. На столе текстом вверх лежало письмо Йозефа – источник моего спасения и конфликта с бабушкой.

Маэстро Антониус умер. Я в Вене.

Приезжай скорее.

«Приезжай скорее». Слова моего брата смотрят на нас со страницы, суровые и простые, но мы с Констанцей не можем сойтись во мнении, что именно они означают. Я решила, что это вызов. Бабушка думала иначе.

– Запрещаешь что? – возразила я. – Написать Йозефу ответ?

– Потакать твоему брату в этой прихоти! – Обвинительным жестом Констанца энергично ткнула в лежащее на столе между нами письмо, а затем махнула рукой в сторону темной улицы, неизвестности за нашим порогом. – Этой… музыкальной чепухе!

– Чепухе? – спросила мама, резко прекратив отскребать кастрюли и сковороды. – Какая чепуха, Констанца? Ты имеешь в виду его карьеру?

В прошлом году мой брат оставил привычный для него мир, чтобы воплотить свои мечты – наши мечты – и стать всемирно известным скрипачом. На протяжении нескольких поколений гостиница была семейным хлебом и маслом, а музыка всегда была нашей жизненной силой. Когда-то папа служил придворным музыкантом в Зальцбурге, где и повстречал маму, в те времена – певицу в труппе. Но все это случилось прежде, чем папина расточительность и мотовство загнали его обратно в баварскую лесную глушь. Йозеф был самым лучшим и ярким из нас, самым образованным, самым дисциплинированным, самым талантливым, и он смог то, что все мы, остальные, не сделали или не могли сделать: сбежал.

– Не твоего ума дело, – сорвалась на невестку Констанца. – Не суй свой длинный нос в дела, в которых ничего не смыслишь.

– Это и мои дела тоже, – парировала мама, раздувая ноздри. Обычно она была хладнокровной, спокойной и собранной, но наша бабушка знала, чем ее задеть. – Йозеф – мой сын.

– Он принадлежит Эрлькёнигу, – пробормотала Констанца, и в ее темных глазах лихорадочно засверкали искры веры. – А не тебе.

Мама закатила глаза и вернулась к мытью посуды.

– Хватит нести всякую околесицу о гоблинах, старая ведьма. Йозеф уже слишком взрослый для этих дурацких сказок.

– Скажи об этом ей! – Констанца подняла свой скрюченный палец и направила его на меня с такой силой, что мне в грудь будто ударила молния. – Она верит. Она знает. Она несет на своей душе отпечаток прикосновений Короля гоблинов.

Беспокойная дрожь пробежала по моей спине, ледяные пальцы заскользили по коже. Я ничего не сказала, но почувствовала на себе любопытный взгляд Кете. Прежде она вместе с мамой насмехалась над суеверной болтовней нашей бабушки, но со временем моя сестра изменилась.

Я изменилась.

– Мы должны подумать о будущем Йозефа, – спокойно сказала я. – О том, что ему нужно.

Но что было нужно моему брату? Письмо пришло лишь накануне, а я уже зачитала его до дыр, и оно затерлось от моих вопросов, которые я не задала и на которые не получила ответа. «Приезжай скорее». Что он имел в виду? Присоединиться к нему? Как? Зачем?

– Что нужно Йозефу, – сказала Констанца, – так это вернуться домой.

– И зачем это моему сыну возвращаться домой? – спросила мама, злобно атакуя старые ржавые пятна на помятой кастрюле.

Мы с Кете переглянулись, но продолжили молча заниматься делом.

– То-то и оно, что незачем, – горько продолжила она. – Это лишь долгое и изнурительное путешествие в богадельню. – Она бросила щетку, которая упала с неожиданно громким стуком, и мыльными пальцами сжала переносицу. Борозда между ее бровей появилась и исчезла, как делала постоянно со дня папиной смерти, с каждым днем становясь все глубже.

– И оставить Йозефа одного? – спросила я. – Что он будет делать так далеко и без друзей?

Мама прикусила губу.

– Что, по-твоему, мы должны сделать?

У меня не было ответа. Нам не хватало средств ни на то, чтобы поехать к нему, ни на то, чтобы отправить его домой.

– Нет, – решительно заявила мама, покачав головой. – Йозефу лучше остаться в Вене. Попытать счастья, проявить себя и оставить свой след в мире, как предначертано Господом.

– Важно не то, что предначертано Господом, – мрачно произнесла Констанца, – а то, чего требуют Древние законы. Если вы обманом лишите их жертвы, то расплачиваться будем мы все. Нагрянет Охота и принесет с собой смерть, погибель и разрушение.

Кто-то вскрикнул от боли. Я с беспокойством оглянулась и увидела, как Кете посасывает костяшки пальцев в том месте, где случайно порезалась ножом. Она торопливо продолжила готовить обед и принялась нарезать сырое тесто для лапши, но теперь ее руки дрожали. Я взялась готовить spätzle вместо сестры, а она благодарно отошла в сторону жарить лук.

Мама с отвращением фыркнула:

– Только не это снова.

Они с Констанцей были на ножах с тех пор, как я их помню, и их пререкания стали таким же привычным фоном, как гаммы, которые репетировал Йозеф. Даже папе не удалось их примирить, поскольку он всегда прислушивался к матери и не спешил принимать сторону жены.

– Не будь я уверена в том, что тебе, занудной гарпии, уготован комфортный насест в Аду, я бы молилась о твоей вечной душе.

Констанца шлепнула ладонью по столу, заставив письмо – и всех нас – подпрыгнуть.

– Как ты не понимаешь, что я пытаюсь спасти душу Йозефа? – закричала она, брызгая слюной.

Мы были ошеломлены. Несмотря на свою раздражительную и вспыльчивую натуру, Констанца редко выходила из себя. Она была по-своему последовательной и надежной, как метроном, шагающий туда-сюда в интервале между пренебрежением и презрением. Наша бабушка была устрашающей, а не пугливой.

В моей голове раздался голос брата. «Я здесь родился. Я должен здесь умереть».

Я небрежно бросила лапшу в кастрюлю и ошпарилась брызгами кипятка. Из глубин памяти всплыл незваный образ угольно-черных глаз на лице с резкими чертами.

– Девочка, – хриплым голосом промолвила Констанца, глядя на меня в упор. – Ты знаешь, какой он.

Я ничего не ответила. Мы с Кете продолжали готовить. Гробовую тишину в кухне нарушало лишь бульканье кипящей воды и шипение поджаривающегося лука.

– Что? – спросила мама. – Что ты имеешь в виду?

Кете посмотрела на меня искоса, но я как ни в чем не бывало растягивала spätzle и бросала лапшу в сковороду с луком.

– Да о чем ты говоришь, ради всего святого? – спросила мама. Она повернулась ко мне. – Лизель?

Я знаком попросила Кете принести мне тарелки и начала накрывать на стол.

– Ну? – усмехнулась Констанца. – Что скажешь, девчушка?

«Ты знаешь, какой он».

Я подумала о беспечных надеждах, о мольбах, которые я бросала в темноту, будучи ребенком, – мечтах о красоте, признании, похвале, но ни одно из них не было таким лихорадочным и отчаянным, как желание, которое я загадывала ночами, пронизанными надрывным плачем моего братика. Кете, Йозеф и я – мы все в детстве заразились скарлатиной. Кете и я были постарше, а Йозеф – совсем еще младенцем. Для меня и сестры худшее осталось позади, а вот брат, переболев, стал другим ребенком.

Подменышем.

– Я точно знаю, кто мой брат, – тихо сказала я, обращаясь больше к себе, нежели к бабушке, и поставила перед ней тарелку, наполненную до краев лапшой и луком. – Ешь.

– Тогда ты знаешь, почему Йозефу следует вернуться, – сказала Констанца. – Почему он должен прийти домой и жить.

В конце концов, мы все возвращаемся.

Подменыши не отходят далеко от Подземного мира; без него они чахнут и исчезают. Мой брат мог находиться за пределами досягаемости Эрлькёнига лишь благодаря силе любви. Моей любви. Моя любовь дарила ему свободу.

Затем я вспомнила ощущение длинных тонких пальцев, царапающих мою кожу, как ветки ежевики, сотканное из рук лицо и тысячи голосов, которые шипели и шептали: «Твоя любовь – это клетка, смертная».

Я посмотрела на письмо на столе. «Приезжай скорее».

– Ты собираешься ужинать или нет? – спросила я, демонстративно глядя на полную тарелку Констанцы.

Она надменно посмотрела на еду и фыркнула:

– Я не голодна.

– Ну, ничего другого ты не получишь, неблагодарная ворчунья. – Мама яростно ткнула вилкой в свою тарелку. – Удовлетворить твои особые запросы мы не в состоянии. Нам и на такую еду едва хватает денег.

Ее слова грозно прогремели посреди нашего ужина. Пристыженная Констанца взяла вилку и принялась за еду, вместе с лапшой пережевывая угнетающее заявление мамы. Хотя мы выплатили после смерти папы все его долги, на месте каждого уплаченного счета появлялся новый, подобно протечкам на тонущем корабле.

Когда мы закончили ужинать, Кете собрала тарелки, а я начала их мыть.

– Идем, – сказала мама, протягивая руку к Констанце. – Я отведу тебя в постель.

– Нет, не ты, – с отвращением ответила бабушка. – Ты никчемная, вот ты какая. Девчонка поможет мне подняться наверх.

– У девчонки есть имя, – сказала я, не глядя на нее.

– Разве я с тобой разговариваю, Элизабет? – резко ответила Констанца.

Ошеломленная, я подняла голову и увидела, что бабушка смотрит на Кете.

– Я? – удивленно спросила сестра.

– Да, ты, Магда, – раздраженно сказала Констанца. – Кто же еще?

Магда? Я взглянула на Кете, затем на маму, которая выглядела такой же озадаченной, как и мы. «Иди», – велела она сестре одними губами. Кете скорчила рожицу, но подала руку бабушке и поморщилась от боли, когда Констанца со всей своей злобой сильно ухватилась за нее.

– Клянусь, – тихо сказала мама, глядя, как они вдвоем поднимаются вверх по лестнице. – Она с каждым днем все больше сходит с ума.

Я вернулась к мытью посуды.

– Она стара, – сказала я. – Наверное, этого стоило ожидать.

Мама фыркнула:

– Моя бабушка оставалась в здравом уме до самой смерти, а она была старше, чем Констанца сейчас.

Я молча опускала тарелки в бадью с чистой водой, после чего передавала их маме, чтобы она их насухо вытирала.

– Лучше ее не осуждать, – сказала она скорее себе, чем мне. – Эльфы. Дикая Охота. Конец света. Иногда даже кажется, что она действительно верит в эти байки.

Отыскав на своем переднике чистый краешек, я взяла тарелку и вместе с мамой начала вытирать посуду.

– Она стара, – повторила я. – Подобные суеверия бродили в этих местах всегда.

– Да, но это просто сказки, – нетерпеливо возразила мама. – Никто в них не верит. Иногда я не знаю, понимает ли вообще Констанца, где мы живем – в реальном мире или в мире выдуманных ею небылиц.

Я промолчала. Мы с мамой высушили все тарелки, положили их на место, протерли столешницы и убрали грязь с кухонного пола, после чего по отдельности отправились в свои комнаты.

Что бы ни думала мама, а жили мы не в придуманной Констанцей сказке, а в жутком реальном мире. В мире жертв и сделок, гоблинов и Лорелеи, мифов и волшебства и Подземного мира. Я, выросшая на бабушкиных историях, я, побывавшая невестой Короля гоблинов и ускользнувшая от него, как никто другой знала, какие последствия ждут тех, кто преступит управляющие жизнью и смертью Древние законы. Грань между реальным и вымышленным была такой же ненадежной, как память, а я жила где-то посередине между ними, между красивой ложью и уродливой правдой. Но я об этом не говорила. Не могла говорить.

Потому что если Констанца сходила с ума, то и я тоже.

Игру мальчика называли волшебной, и люди с хорошим вкусом и туго набитыми карманами выстроились в очередь на улице у концертного зала, чтобы отправиться в путешествие по неизвестным мирам. Концертный зал был маленьким и уютным, количество мест около двадцати, но мальчику и его спутнику еще ни разу не доводилось выступать перед столь многочисленной публикой, и мальчик нервничал.

Его учителем был известный скрипач, итальянский гений, чьи пальцы давно сковали возраст и ревматизм. Во времена расцвета маэстро говорили, что Джованни Антониус Росси своей игрой заставляет ангелов плакать, а дьявола плясать, и любители симфонической музыки надеялись, что в его загадочном юном ученике смогут уловить хотя бы отблеск дарования старого виртуоза.

«Найденыш, подменыш», – шушукались любители симфонической музыки. Его обнаружили играющим на обочине дороги в баварской глуши.

У мальчика было имя, но оно затерялось среди всех этих перешептываний. Ученик маэстро Антониуса. Златовласый ангел. Прекрасный юноша. Его звали Йозефом, но этого никто не помнил, кроме его товарища, его аккомпаниатора, его возлюбленного.

У этого компаньона тоже было имя, но никто не считал его достойным упоминания. Темнокожий мальчик. Негр. Слуга. Его звали Франсуа, но никто не утруждал себя произнесением этого имени, кроме Йозефа, который хранил имя возлюбленного на своих губах и в своем сердце.

Этот концерт ознаменовал вступление Йозефа в культурное венское общество. С тех пор, как Франция обезглавила большинство представителей знати и выслала оставшихся за границу, маэстро Антониус обнаружил, что его чемоданы становились все более худыми в его неродном парижском доме, тогда как богатые патроны вливали все свои сбережения в армию Бонапарта. Поэтому старый виртуоз уехал из города революции и вернулся в город своих величайших триумфов, надеясь поймать золотую рыбку с помощью более юной и очаровательной наживки. Сейчас их приютила у себя баронесса фон Шенк, в салоне которой и должен был состояться концерт.

– Не подведи меня, мальчик, – сказал маэстро, когда они стояли за кулисами, ожидая своего выхода. – Наш заработок зависит от тебя.

– Да, маэстро, – ответил Йозеф осипшим от волнения голосом. Он дурно спал этой ночью, его желудок скрутился в нервный клубок, а сны то и дело прерывал наполовину забытый звук грохочущих копыт.

– Соберись, – предостерег его маэстро Антониус. – Никакого нытья и тоски по дому. Сейчас ты мужчина. Будь сильным.

Йозеф сглотнул и посмотрел на Франсуа. Юноша едва заметно подбадривающе кивнул, и это движение не ускользнуло от их учителя.

– Довольно, – прорычал маэстро Антониус. – Ты, – сказал он, указывая на Франсуа, – прекрати ему потакать, а ты, – указал он на Йозефа, – соберись с духом. Сейчас мы не можем позволить себе потерять голову. Мы начнем с нескольких подборок моего сочинения, затем, как планировали, перейдем к Моцарту, ça va[7]?

Йозеф сжался под взглядом учителя.

– Да, маэстро, – прошептал он.

– Если сыграешь хорошо – и только если сыграешь хорошо, – то на бис исполнишь Вивальди. – Старый виртуоз буравил своего ученика глазами-бусинками. – И никакой бессмыслицы вроде Эрлькёнига. Эта аудитория привыкла к музыке великих. Не оскорбляй их слух такой чудовищностью.

– Да, маэстро, – едва слышно повторил Йозеф.

Заметив, как покраснели щеки Йозефа и как он сжал зубы, Франсуа обнял своей теплой ладонью кулак возлюбленного. «Потерпи, mon coeur[8]», – как будто говорило это прикосновение.

Но юноша не ответил.

Маэстро Антониус раздвинул шторы, и мальчики вышли к публике, которая вежливо приветствовала их аплодисментами. Франсуа сел за фортепиано, пока Йозеф готовил скрипку. Они посмотрели друг на друга – мгновение, чувство, вопрос.

Концерт начался, как было запланировано. Под аккомпанемент юноши за клавишами ученик сыграл подборки авторства своего учителя. Но публика была искушенной и помнила, какой божественной была игра учителя, каким живым был звук. Этот мальчик был хорош: ноты звучали чисто, фразировка – элегантно. Но не хватало души, искры. Это словно слушать стихотворение знаменитого поэта, переведенное на другой язык.

Возможно, они ожидали слишком многого. В конце концов, талант переменчив, и те, чей талант пылал ярче остальных, долго не протягивали.

«Ангелы заберут Антониуса, если дьявол не доберется до него первым», – когда-то сказали о старом виртуозе. Такие дары не предназначались ушам смертных.

Возраст настиг маэстро Антониуса прежде, чем это успели сделать Бог или Дьявол, но было не похоже, чтобы его ученик был отмечен такой же божественной искрой. Публика послушно хлопала после каждого фрагмента музыкального произведения, настраиваясь на долгий и нудный вечер, в то время как стоявший за кулисами старый виртуоз волновался и кипятился, глядя на слабую игру своего ученика.

С противоположного края кулис за выступлением следила другая пара глаз. Это были глаза потрясающего зеленого цвета изумрудов или глубоких вод летнего озера, и в темноте они горели.

Подборки закончились, и Йозеф с Франсуа приступили к сонате Моцарта. В комнате растекалась тишина, унылая, скучная, наполненная невнимательным затишьем благородной скуки. Мягкий храп донесся из задней части салона, и маэстро Антониус безмолвно закипал. Однако зеленые глаза продолжали следить за юношами. И чего-то ждать.

Когда концерт закончился, слушатели поднялись со своих мест, формально вызывая артистов на бис. Йозеф и Франсуа поклонились, а маэстро Антониус схватился за парик, отправляя в воздух облака пудры. «Да спасет нас Вивальди, – подумал он. – Рыжий Священник[9], услышь мои мольбы». Йозеф и Франсуа поклонились еще раз, обменявшись интимным взглядом как ответом на невысказанный вопрос.

Юноша сел обратно за фортепиано, и темные кисти рук в обрамлении белых кружев легли на черные диезы и натуральную слоновую кость. Мальчик зажал скрипку под подбородком и поднял смычок, лошадиный волос дрожал в предвкушении. Йозеф задал темп, Франсуа мягко ответил, и они заиграли, гармонично сплетая мелодию в гобелен.

Это был не Вивальди.

Слушатели выпрямились на стульях и слушали то ли настороженно, то ли озадаченно. Никогда прежде они не слышали такой игры. Никогда прежде они не слышали такой музыки.

Это был «Эрлькёниг».

За кулисами маэстро Антониус в отчаянии закрыл лицо руками. По другую сторону сцены зеленые глаза заблестели.

По комнате будто пролетел прохладный ветерок, хотя никакое дуновение не коснулось ни кружев, ни перьев на шеях слушателей. Их окружил аромат земли, глины и то ли глубоких оврагов, то ли пещер. Был ли это звон капель в пещере или отдаленный грохот погони? Краем глаза слушатели видели, как кружатся и извиваются тени на стенах, как помрачнел обнаженный младенец с лицом херувима, как мрак укрыл резной цветочный орнамент на колоннах в углам салона. Всматриваться в темноту любители музыки не стали из страха, что ангелы и горгульи превратились в демонов и гоблинов.

Все, кроме одного.

Зеленые глаза с оживлением наблюдали за переменами, привнесенными музыкой, а затем исчезли в темноте.

Когда выступление на бис подошло к концу, на мгновение наступила тишина, как будто мир затаил дыхание перед бурей. Затем грянул гром бурных оваций и аплодисментов. Публика ликовала, стараясь не заплакать от смутного беспокойства и восторга, всколыхнувшего их души. Маэстро Антониус с отвращением сорвал с головы парик и в припадке гнева покинул свое место.

По пути он прошел мимо красивой зеленоглазой женщины, которая несла серебряную солонку в форме лебедя. Они склонили головы в приветственном поклоне, и старый виртуоз вернулся в свои комнаты, а женщина, едва заметно прихрамывая, направилась в салон. Он не видел, как она принялась сыпать вдоль порога соль. Он не слышал восхвалений, льющихся в адрес его ученика, и не заметил прибывшего с сообщением почтальона.

– Маэстро Антониус? – спросил курьер, когда зеленоглазая женщина открыла дверь. К ее корсету был прикреплен ярко-алый мак.

– Он отдыхает, – ответила женщина. – Чем могу помочь?

– Не могли бы вы вручить это его ученику, герру Фоглеру? – Почтальон залез в ранец и достал пачку писем, подписанных одной, отчаянной рукой. – Они адресованы на его прежний адрес в Париже, но лишь теперь мы смогли отыскать его здесь, в Вене.

– Понимаю, – ответила женщина. – Я позабочусь о том, чтобы они попали в нужные руки. – Она передала курьеру золотую монету, а тот в ответ склонил шляпу и ускакал в ночь.

Зеленоглазая женщина переступила через соль и вошла в салон, аккуратно, стараясь юбками не стереть защитную линию. Оказавшись в тени, она просмотрела письмо в поисках подписи.

Автор «Эрлькёнига».

Она улыбнулась и засунула письма в корсет, а потом, припадая на одну ногу, отправилась поздравлять мальчика и его темнокожего друга.

А наверху маэстро Антониус рвал и метал и вертелся в постели, пытаясь заглушить звук копыт и вой гончих псов и думая о том, не пришел ли за ним, наконец, Дьявол.

На следующее утро выяснилось, что кухарка украла соль, а старый виртуоз был найден мертвым в своей комнате, с посиневшими губами и серебристым шрамом поперек горла.