Читать книгу Песнь теней - С. Джей-Джонс - Страница 8

На следующий день я отправила нашему загадочному новому покровителю ответ. Мама обрадовалась новостям и впервые за целую вечность я увидела ее улыбку. Годы отступили с ее лица, смягчив борозду, которая навсегда поселилась между ее бровями с тех пор, как умер папа. Ее синие глаза сияли, щеки разрумянились, и я вспомнила, что наша мама – все еще красавица. Кое-какие гости, должно быть, тоже это заметили и втихаря любовались ею.

Граф Прохазка был, наверное, и в самом деле очень богат, потому что, когда мы назвали его имя доверенному лицу в городе, нам выдали в кредит безбожную сумму денег. Их хватило на дилижанс, багаж и гардероб, и все равно еще кое-что осталось. Я расплатилась с нашими поставщиками в городе, установив новые схемы кредитования для мамы и гостиницы, и мы с Кете позволили себе по маленькой роскоши. Кете купила обрезки ткани для милой новой шляпки, а я – бумагу и новый набор аккуратно подрезанных перьев. Это ничего, что я не сочиняла музыку и не прикасалась к сонате Брачной ночи с тех пор, как вернулась из Подземного мира; я могла писать в Вене. Я буду писать в Вене.

Следующие несколько недель пронеслись как в тумане. Мы плыли в бесконечном потоке приготовлений, на которые уходило все наше время. Я старалась упаковать наши скромные пожитки, выбирая из них те, с которыми легко путешествовать. Я собрала одежду, обувь и пару безделушек, которые чудом остались у нас и не были проданы ростовщику в уплату папиных долгов.

– Что ты собираешься делать со своим клавиром? – спросила Кете. Мы стояли в комнате Йозефа и разбирали мои вещи. – Может, попросим графа отправить за ним, как только мы там обоснуемся? Или ты намереваешься продать его до отъезда?

Я об этом еще не задумывалась. Если честно, я о музыке вообще почти не думала.

– Лизель, – сказала Кете. – С тобой все в порядке?

– Конечно, – ответила я, делая вид, что разбираю свои ноты. – А что?

Она провела пальцами по выцветшим клавишам из слоновой кости. Она нажала на одну ноту, потом на другую, но я чувствовала, что смотрит она на меня. Фа-соль-ми-ре-диез. Ля-ля-ля-фа-диез. Она играла без мелодии, просто так, бесцельно, и меня охватило жгучее чувство зависти. Я завидовала ее свободе, легкомыслию, равнодушию. Для моей сестры музыка была лишь шумовым фоном.

– Просто, – сказала она спустя некоторое время, – я давно не слышала, как ты играешь. Вот и все.

– Я была занята.

– Ты всегда занята, – заметила она. – Но прежде это тебя не останавливало.

Я почувствовала укол – вины, стыда и разочарования. Разумеется, Кете была права. Как бы сильно я ни уставала к концу дня, как бы плотно ни были заполнены мои часы приготовлением пищи и уборкой, я всегда умудрялась находить время для музыки, волшебства и Короля гоблинов. Всегда.

– Удивительно, что ты заметила, – угрюмо сказала я. – Я думала, тебе все равно.

– То, что у меня нет твоих талантов, не означает, что я не замечаю и что мне все равно, – сказала она. – Я ведь знаю тебя.

К моему ужасу, я почувствовала, как глаза наполнились слезами. Я погрязла в повседневности и находила тысячу оправданий своему нежеланию сесть и сочинять музыку столь долгое время, что забыла, что моя музыка – это рыдающая рана, которая не затянется. Доброта Кете была как антисептик, и он жалил и разъедал мою рану.

– О боже, Лизель, – сказала она, пораженная. – Я совсем не имела в виду…

– Нет, нет. – Я тайком вытерла щеки. – Все в порядке. Ты ничего не сделала. Я просто устала, вот и все. Неделя выдалась слишком долгой.

Пронизывающий синий взгляд Кете был преисполнен терпения, но я не стала углубляться в эту тему. Часть меня желала, чтобы я призналась и доверилась ей полностью. И рассказала ей, что давным-давно не играла и не сочиняла потому, что не могла сделать над собой огромное усилие, не могла заставить себя сесть, работать, трудиться. Ведь когда бы я ни работала над своим magnum opus[16], я чувствовала рядом присутствие другого – его прикосновения, его поцелуи, ласки. Потому что боялась, что она меня не поймет; или – что еще хуже – поймет.

– Все в порядке, – повторила я, и почувствовала, как горло щекочет неуместный смешок. – Ну же, почему бы нам не сыграть в Идеальное Воображаемое, пока есть время и мы не заняты скучной уборкой и упаковкой вещей? Я начну. Как только мы приедем в Вену и обоснуемся в наших новых апартаментах, граф Прохазка закатит в нашу честь бал. Там будет Йозеф, он исполнит мой самый новый концерт. Возможно, его друг Франсуа тоже там будет, и они сыграют дуэтом. А ты… на тебе будут самые изысканные наряды и украшения, и самые завидные холостяки Вены будут соперничать за твою руку, забрасывая нас шоколадом, конфетами и… Ой!

Сестра ущипнула меня. Снова. Это, кажется, превращалось в привычку. Кете убрала с моего лица прядь волос и нахмурилась, заглянув мне в глаза.

– Когда ты в последний раз спала? – спросила она.

Я опустила взгляд на свои руки и сжала их в кулаки, противясь желанию спрятать их в карманы передника.

– Лизель.

Я закрыла глаза.

– Это… это Король гоблинов? – мягко спросила она.

Я вздрогнула.

– Нет, – поспешно выпалила я. – Нет. Конечно, нет. – Возможно, это была неправда, но и не совсем ложь.

Кете молчала, но я ощущала на себе ее взгляд.

– А что, – сказала она через некоторое время, – если ты бежишь не в Вену, а прочь от королевства, от которого давно хотела освободиться?

Я порывисто вздохнула и открыла глаза, как будто сестра вытащила из моего сердца занозу, о существовании которой я даже не подозревала. – Кете, я… – Но мой голос ослаб, и я замолкла при виде жалости на ее лице.

– Ты можешь бежать к чему-то или от чего-то, но ты не можешь делать и то и другое одновременно, – нежно сказала она.

На моих ресницах засверкали слезы, но я сдержалась.

– Кто сказал, что я вообще бегу? – сказала я и принужденно рассмеялась. Смех Кете теперь казался гораздо более легким, и я хотела, чтобы она улыбнулась, пошутила, отвела взгляд от мрачных уголков моей души, чтобы они не закрывали ей солнечный свет, не вызывали ее сочувствия.

Но сестра не рассмеялась.

– А, – мягко протянула она, – но какой смысл бежать, – она подняла голову и посмотрела мне в глаза, – если ты на неверном пути?

По мере того как проходили недели и близился час отъезда из гостиницы, слова моей сестры жалили меня как иголки, оставляя дыры в устраивающем меня прежде решении отказаться от сочинительства и наполняя меня чувством вины и обиды. Кете заставила меня увидеть, что я перестала сочинять, что неспособна заставить себя сесть и играть, и это было мне отвратительно. Куда проще было верить в красивую ложь – что я слишком занята, слишком устала, слишком озабочена, слишком что угодно, но только не то, что мне страшно вновь вернуться к сонате Брачной ночи.

Но правда была куда более безобразной.

Я не хотела работать над сонатой Брачной ночи.

Понять, что меня страшит, было несложно. Столь многое терялось в процессе переноса идей на страницу, что меня преследовал страх: музыка, которую я исполняла, могла проиграть в сравнении с музыкой, звучавшей в моей голове. У меня не хватало навыков, не хватало опыта, я была недостаточно хороша.

Но прежде я справлялась с подобными страхами. Я провела год в Подземном мире, вскрывая свою плоть и обнажая свои неуверенность и страхи перед самой собой, чтобы научиться смотреть на них без дрожи. Я с храбростью и мужеством отбрасывала сомнения, а теперь только и делала, что сдавалась.

Чего я не могла вынести, так это надежды.

«Не оглядывайся», – сказал мне Король гоблинов. И я не оглядывалась. Но пусто́ты, оставленные одиночеством в моей душе, на грани сна и пробуждения, были настолько велики, что поглощали меня целиком. Проигрывание сонаты Брачной ночи вызывало призраков, как буквальных, так и метафорических.

Я могла с ними смириться. Я могла проводить время за клавиром по-другому, с другими композиторами, исполняя другие музыкальные произведения. Однако бездна взывала ко мне при виде этих черных и белых клавиш, соблазн нарушить свои обещания и убежать назад, назад, назад.

Дилижанс, который должен был доставить нас в Вену, прибывал через три дня. Почти все приготовления были завершены, оставалось лишь разобрать хлам, осколки нашей жизни. Для Кете это были ленты, обрезки и другие фрагменты нарядов и безделушек, а для меня – мой клавир.

Нам удалось продать инструмент богатому купцу из города, который накопил достаточно, чтобы у него возникло желание наполнить свою жизнь музыкой. Он даже умудрился выписать репетитора для жены и дочерей из самого Мюнхена. Поначалу мы договорились, что клавир заберут после нашего отъезда, но купец передумал и нанял фургон и несколько пар рабочих рук, чтобы доставить клавир в свой дом уже на следующий день.

Мне предстояла последняя ночь с клавиром; я должна была попрощаться с ним, как с истинным другом.

После того как все постояльцы гостиницы уселись ужинать, я села на табурет, одновременно и ощущая неловкость, и не испытывая ее. Деревянное сиденье было таким, как всегда, но все же как будто другим, новым. Я заново открывала для себя инструмент, пробуя его свежими пальцами и окидывая свежим взглядом. Я и забыла, что прежде считала его чем-то само собой разумеющимся.

Лунный свет посеребрил мой мир, осветив пожелтевшую слоновую кость и черные клавиши пианино и сделав их тускло-серыми. Я провела ладонями по клавишам и остановилась. Мои пальцы наполнились тяжестью несыгранных нот. К шее едва слышно прикасались ветки, невидимые пауки поползли по позвоночнику, неуловимый ветерок заиграл с волосами. Я содрогнулась, пытаясь освободиться от паутины сомнений. Груз обещания тяжело давил на грудь, свисая со шнурка на шее. Кольцо с волчьей головой. Его кольцо.

Я сыграла несколько аккордов, мягко и спокойно, хотя находилась довольно далеко от центральной части гостиницы, в бывшей комнате Йозефа, и гости не могли меня услышать. Я прошлась по нескольким гаммам, разогревая пальцы, после чего приступила к экзерсисам Клементи[17]. Я, как могла, бежала другой песни, другой мелодии, прорывавшейся на передний план моего разума.

Чем дольше я играла, тем легче мне становилось. Мой дом не наполнили призраки, в нем не воплотились ни сожаления, ни тоска. Но воспоминания хранил не только разум, но и мышцы, пальцы, сердце. Медленно, но верно музыка начала меняться.

Соната Брачной ночи.

Нет. Я отогнала свои мысли от прошлого и повернула их в сторону будущего, моего брата, Вены.

Вена. Город, где можно сходить на самый последний концерт Гайдна, увидеть последнюю пьесу Шиканедера[18] в Виденском театре[19] или пообщаться с величайшими умами нашего времени в бесчисленных кофейных домах или салонах. Вена, улицы которой наводняли художники и философы, и их беседы текли словно вино. Вена, где не было священных мест, не было уголков, где верхний мир и Подземный встречались.

Где Йозеф был свободен.

Где я могла бы стать свободной.

Я сжала кулаки, выжав из клавира кислые ноты. Нет. Я не буду. Я не стала бы.

И все же, словно лодка, несущаяся против течения, я снова погрузилась в музыку. Свою музыку. В памяти и в подсознании скрипка начала играть вторую часть музыкального произведения, адажио. Я закрыла глаза и позволила увлечь себя в море.

Позволила себе утонуть.

Элизабет.

За опущенными веками рождались образы. Длинные, изящные пальцы на шее скрипки, мягкое движение согнутой руки, тело, то поднимающееся, то опускающееся в плену музыкального прилива.

Я играла.

Работать над сонатой было так же легко и так же трудно, как, например, уснуть. Мое тело инстинктивно знало, как это делается, даже если забыл разум. Мои пальцы сами находили верные клавиши, время от времени прокладывая новые тропы, выискивая новые аккорды. Сочинение музыки – это процесс проработки идеи, сбор отрывков мелодий, звука, ритма и гармонии. Усовершенствование фраз, пауз и размеров. Черновики на черновиках, пока, наконец, не рождается тема, история, решение.

У меня не было решения.

Элизабет.

Рядом со мной на табурет опустилось что-то тяжелое. Аромат хвои и дремучих лесов наполнил комнату, оттененный нотами зимнего льда, хотя на улице уже давно шли весенние дожди. Мое дыхание стало неглубоким и частым, пока я тщетно пыталась утихомирить грохот своего мятущегося сердца.

Элизабет.

Студеный ветерок, едва уловимое дыхание, шепот в ухо. Король гоблинов всегда называл меня Элизабет.

– Будь, ты, со мной, – прошептала я в наполненную шепотом темноту.

Я затрепетала всей кожей, когда чья-то нежная рука убрала волосы с моего лица, а губы мягко прижались к щеке. Моя рука вспорхнула к лицу, как будто я могла пальцами поймать его поцелуй.

– Mein Herr,[20] – сказала я дрожащим голосом. – О, mein Herr.

Ответа не было.

Мне бы хотелось, чтобы я знала его имя и позвала его. «Ты не можешь любить мужчину, у которого нет имени», – сказал он. Он думал, что делает мне доброе дело. От мужчины, каким он был, теперь осталась лишь тень, а его имя более не принадлежало ему, отданное Древним законам в качестве жертвы, которую он заплатил за то, чтобы стать Эрлькёнигом. Но это было не доброе дело. Это было жестоко – жестоко находиться здесь, в верхнем мире, одной, живой, без него. Жестоко отказаться от нашей общей истории.

– Пожалуйста, – хрипло сказала я. – Будь, ты, со мной. Пожалуйста.

Резкий вздох. Удушье от боли. Банкетка, явно застывшая под чьим-то весом рядом со мной, стала легче, и я ждала, что снова почувствую объятия Короля гоблинов.

Но когда я открыла глаза, в комнате было пусто.

В ней всегда было пусто.

Я закрыла лицо руками и заплакала.

Мягкий шорох ветвей, которые касаются друг друга на зимнем ветру, донесся до моего слуха. Я вспомнила о Веточке и Колютике, моих камеристках, о том, как их длинные, скрюченные пальцы стучат по сухим, чешуйчатым ладоням. Гоблинские аплодисменты.

Я вскочила на ноги.

– Эй! Есть здесь кто-нибудь?

Ответом мне была тишина, но не абсолютная тишина, не такая, как прежде. Я пересекла комнату, вытянув перед собой руки. Гротескные, нездешние твари исчезли и превратились в шторы, стулья и другие обыденные предметы.

Я была одна.

И все же.

Нужно было поспать. Усталость подорвала мои силы, разрушила мою защиту, как прилив разрушает плотину, сделав меня уязвимой перед вихрем в моем собственном сердце. Я разделась до ночной сорочки и, дрожа, быстро юркнула в постель.

Темнота поглотила мои глаза, но сон не шел. Я достигла его берегов, прикладывая усилия и плывя к покою, но он оставался недоступным. Я отчаянно хотела отдохнуть, усыпить глаза, разум и сердце.

Усыпить глаза, разум и сердце.

Не думай. Чувствуй.

– О, mein Herr, – вздохнула я. – Жаль, что я не могу. Жаль, что не могу.

Когда мой разум перешел в объятия сна, я ощутила тяжесть имени на своем сердце. Я сомкнула ладонь вокруг его кольца на шее и попыталась проснуться, попыталась вспомнить, но оно ускользнуло прежде, чем пришли сны.

Она зовет его.

Чудовище поднимает голову, когда из верхнего мира просачиваются звуки музыки. Охота утомила его, а руки и зубы покрылись серебром от душ неверующих. Его бледно-голубые глаза сияют от удовольствия, когда он вспоминает вкус жизни, солнечного света, дыхания и страсти, вкус, который пузырьками взрывался на его языке. Даже теперь они щекочут ему горло, и он запрокидывает голову со смехом, восторгом, неистовством и дикой несдержанностью.

Она зовет на помощь.

С тех пор, как они начали свою вечную поездку по небу, к их бессмертной компании присоединились еще несколько. Танцовщик в роще, певец за кулисами, художник в студии, пророк на аллее. Охота утащила их прочь на бессмертных лошадях сквозь завесу, но живой не в силах перенести перехода. Барьер становится оружием, лезвием, кинжалом в его руке. Невинная кровь проливается, когда принадлежащий Эрлькёнигу присоединяется к дьявольскому войску. Капли падают на землю и расцветают алыми лепестками, как маки на поле. Последние фрагменты живого, они – это все, что остается от людей, которыми они когда-то были.

Проходя через бесконечные пустынные коридоры, чудовище скользит от тени к тени, череда гоблинов крадется вслед за ним. Всю долгую ночь его руки несли меч и щит, а теперь сжимают скрипку и смычок. Подземный мир перестраивается и преобразуется по его воле, но впервые за целую вечность он оказывается в комнате, увешанной зеркалами, с клавиром в центре. Приемная комната.

Камин потух, зеркала потрескались, инструмент покрыт пылью и не настроен, но она все продолжает звать его сквозь завесу.

«Будь, ты, со мной».

Он прижимает конский волос к струнам и позволяет теплому, бархатному голосу скрипки заполнить пространство между ними. Зеркала вокруг отражают не приемную, а тесное и грязное помещение, забитое чемоданами, бумагами и всякой всячиной.

В центре комнаты – девушка. Женщина. Она сидит за клавиром, закрыв глаза, и наигрывает их мелодию. Их историю.

Элизабет.

Ее образ в пламени свечи мерцает, колеблется и дрожит, отражение, которое виднеется на краях пятна света. Охваченные любопытством тени извиваются и корчатся, и чудовищу неимоверным усилием удается их сдержать.

«Пожалуйста, – шепчет он. – Пожалуйста, позволь мне иметь только одно это».

Он играет, и тьма отступает. От его кожи, от волос; бараньи рога на голове становятся легче. Мир наполняется цветом, как и его глаза, один синий, один – зеленый, и чудовище вспоминает, что это значит – быть мужчиной.

Элизабет.

Он садится на банкетку рядом с ней, умоляя ее, заклиная открыть глаза и увидеть его. Быть с ним. Ее глаза по-прежнему закрыты, а пальцы, перебирающие клавиши, дрожат.

Элизабет.

Она шевелится. Он порывисто вздыхает, поднимает ладонь и гладит ее щеку пальцами, все еще скрюченными, сломанными, странными. Его прикосновение проходит сквозь нее как нож сквозь дым, но она дрожит, будто и правда чувствует, как его пальцы щекочут темные уголки ее души, тела и сердца. Она эфемерная и воздушная, как туман, но он не в силах воспротивиться желанию ее поцеловать. Он закрывает глаза и наклоняется к ней, представляя, как его губы касаются ее шелковистой кожи.

Они встречаются.

Вздох. Его глаза широко распахнуты, но ее по-прежнему закрыты. Она поднимает ладонь к губам, как будто там еще живет трепет их неожиданной ласки.

– Mein Herr, – вздыхает она. – О, mein Herr.

«Я здесь, – говорит он. – Взгляни на меня. Побудь со мной. Увидь меня. Назови меня по имени».

Даже открыв глаза, она смотрит сквозь него, а не на него. Темнота шипит и ползет, ветви скрипят на ледяном ветру. Она опускает голову в ладони, ее плечи дрожат, и ее плач куда более горький, чем самая холодная зимняя ночь.

«Нет!» – кричит он. Он хочет утешить и приласкать ее, но не может удержать, не может к ней прикоснуться. Он – призрак в ее голове, беззвучный, молчаливый, бестелесный.

Теням наскучило его барахтанье, и чернильная темнота снова извивается и опутывает его ладони, руки, лицо. Но даже когда Древние законы овладевают им и сжимают его в своих цепких лапах, он, мужчина, продолжает сражаться с чудовищем, в которое он превращается. Он унимает свои мысли и сохраняет последнюю частичку себя незапятнанной и чистой. В последний раз он протягивает руки к ней, впечатав в ее сердце свое имя.

«Оберегай меня, – думает он. – Сохрани меня человеком. Сохрани меня цельным».

Затем он уходит.