Читать книгу Для тебя - Сафи Байс - Страница 7

Можно ли вырасти нормальной девушкой в такой аномальной среде, которая называлась жизнью Лальен? Если бы кто-то спросил об этом саму Лальен, она, безусловно, тут же парировала бы десятком вопросов на единственный, заданный ей:

«А вы уверены в адекватности того, кто устанавливал границы нормальности? Кто это вообще такой? Может, назовете его имя? Или покажете портрет? Нет-нет, мы ведь не о нарушении закона говорим. Я всегда оставалась законопослушной гражданкой, как в своем государстве, так и в других. Но вы ведь буквально обвиняете меня в ненормальности! Что? Не обвиняете? Теперь отказываетесь от собственных слов? Да с чего вы ко мне вообще прикопались? Я веду себя не так, как большинство моих сверстников? Но все ведь не могут быть одинаковыми! К тому же, уверена, если вы хорошо покопаетесь, то найдете в мире еще сотни тысяч таких же „ненормальных“, как я».

Да, она любила держаться за эту мысль, мысль о том, что вовсе не одна такая со своими тараканами и не ей одной пришлось пережить такие эпизоды, в процессе съемки которых эти самые тараканы и заводятся в голове.

Лали (так ласково называла ее мама) родилась и выросла в Париже. Не просто в Париже – в Пасси, одном из наиболее роскошных округов города. Ее отец, месье Кевар, владел несколькими винодельнями на юге Франции и маленьким скромным заводиком по производству шерстяной пряжи. Мать, мадам Кевар, в девичестве Ронинова, как и все женщины в ее роду, никогда нигде не работала (хотя родить и вырастить ребенка – тоже ведь работа) и ничем не владела, за исключением нескольких пакетов акций и пары швейцарских счетов, переданных ей по наследству. Ронинова осталась единственной из некогда многочисленного аристократического рода, сильно потрепанного «красной чумой» в начале ХХ века и чудом спасшего хоть малую часть себя выездом во Францию.

Да, родители Лали были богаты, здоровы и прекрасны – их внешность соединяла в себе все лучшие генетические комбинации западной и восточной Европы. Поэтому девочка должна была стать одним из счастливейших детей на этой планете. К тому же, месье и мадам Кевар оба страстно желали рождения дочери, нарушая привычную тягу к сыновьям, которая обычно особенно остро проявляется у мужчин. С рождением Лали их семья, и без того не склонная к печали, взлетела на самое седьмое небо. Где продержалась целых пять лет. После чего пушистые розовые облака под ними начали таять и все трое рухнули на твердую, холодную землю, лишенную сочувствия к своим беспечным чадам, которые вздумали изменять ей с небесами.

Через пять лет после рождения дочери, месье и мадам Кевар решились произвести на свет еще одного ребенка. Начало новой жизни было успешно заложено, но, как оказалось, это было начало не жизни, а смерти. Мадам Кевар, совсем еще молодая и, казалось бы, полная сил, покинула этот мир на третьем месяце беременности. Горе месье Кевара было так сильно, что, наверное, свело бы его с ума, если бы не Лали. Несмотря на свой юный возраст, девочка отлично сознавала все происходящее. Она знала, у нее больше не будет ни сестрички, ни братика, ни мамы. Но дух ее был крепок и Лали не сломила эта утрата. Единственное, чего боялась девочка – потерять еще и отца. Поэтому твердо решила сделать для его спасения все, что она могла сделать в свои пять с небольшим лет. Прежде всего, Лали стала чаще обнимать его и напоминать, что он – все, что у нее осталось, а она – все, что осталось у него. Конечно же, месье Кевар и так это понимал, но из крохотных розовых уст дочери слова звучали как-то по-особенному и как-то сильнее врезались в сердце. И он вознамерился посвятить всего себя и все свое время Лали. Он хотел видеть в ней продолжение его жены, хотел, чтобы она выросла ее новой версией. Вот только этого никак не могло произойти – с момента своего рождения Лали была похожа исключительно на своего отца: такие же красновато-рыжие волосы, высокий лоб, полные губы, золотисто-медовые глаза и молочно-белая кожа. Ничего общего с мадам Кевар, на безукоризненно-пропорциональном лице которой, обрамленном каштановыми волосами, живым космическим огнем горели чистейшие голубые глаза.

Со временем месье Кевар, не без ужаса, начал узнавать себя еще и в характере дочери. Периоды абсолютной прилежности и усидчивости неожиданно сменялись всплесками восстания против всех установленных правил и эксцентричными выходками, после чего снова наступал этап затишья, только депрессивного такого затишья. Месье Кевар очень хорошо помнил, что с раннего детства был точно таким же. Уравновешенным, ответственным и благонадежным человеком он стал только после встречи со своей женой. Не после первой же, конечно, встречи, но после длительного благотворного воздействия ее светлой натуры на него, вечно бегущего от собственных демонов.

– Кто бы мог подумать, что демоны передаются по наследству, – сказал он дочери, когда после двухнедельного побега в ее тринадцать лет, она силой была водворена обратно, в семейное гнездо.

– Ты мог подумать, папочка, – тут же нашлась с ответом она, – это ведь твои демоны.

Он был удивлен, потому как после рождения дочери они уже никак не проявлялись в нем, и она видела отца только с лучшей его стороны. Но, видимо, его демоны попросту переселились в нее, при этом, не забыв рассказать ей, кто они и откуда.

Уже с семи лет Лали начала быть просто несносным ребенком: отказывалась выполнять домашние задания, хотя при этом в школу ходить любила, выкидывала всякие фокусы гувернанткам, отчего приходилось менять их чуть ли не каждый месяц, резала платья, если они вдруг переставали ей нравиться (только новые, еще ни разу не одетые, могли миновать такой участи), а фарфоровых кукол с диким упоением разбивала о стены. Когда одна из гувернанток, специально приглашенная из США парижским агентством, заявила, что девочку стоит сводить к психологу, и, возможно, не помешает давать ей успокоительное, месье Кевар сам разорвал контракт у нее перед носом.

– Только американцы могут видеть в любой детской активности, которая не вписывается в рамки «школа-телевизор-компьютерные-игры» повод приписывать транквилизаторы! – гневно заявил он дипломированной специалистке по воспитанию и обучению детей.

На что женщина гордо ответила, надменно запрокинув голову:

– Рада больше у вас не работать.

После этого агентство, поставлявшее новых «жертв» для его дочери отказалось с ним сотрудничать. Но месье Кевар ни чуть не жалел о своем поступке и в кресло психолога сажать дочь не собирался. Даже когда в тринадцать она сбежала с одноклассником-фотографом, чтобы стать моделью, он не сделал из этого трагедии. Лали оставила записку с кратким объяснением, что и почему собралась делать. Ответом на вопрос «почему?» было следующее:

«Дорогой папа, ты ведь знаешь, что школьные науки никогда меня не интересовали. Я исполняю все эти лишенные смысла и практической ценности задания только чтобы не огорчать тебя. Но, родной мой, я живу так уже слишком долго, поэтому позволь мне вдохнуть немного свободы и заняться тем, о чем я всегда мечтала».

Да, месье Кевар знал, что его дочь давно восхищается теми тощими тенями женщин, которые смотрят томным взглядом из-под накладных ресниц с каждой глянцевой обложки, улыбаются разбухшими от ботокса губами с каждого биллборда, переставляют свои дистрофические, обтянутые дорогими одеждами конечности, по мировым подиумам. Она и сама уже в свои тринадцать была похожа на них: вытянутая ввысь, с роскошной длинной гривой рыжих волос, которые на солнце отливали красным золотом, с тонким лицом, на котором не самым гармоничным, но довольно интересным образом расположились полные от природы губы, маленький аккуратный носик, рыжие брови-стрелочки и удивительные медово-янтарные глаза.

Что ж, месье Кевару пришлось признать – он сам был виноват в побеге дочери. Когда Лали попросила разрешения пойти в школу моделей, что он сделал? Нет-нет, не сразу же отказал, а вдался в долгие и занудные разъяснения о том, почему он не хочет, чтобы его дочь становилась одной из «этих». Ведь «эти» были для него искаженными формами женщин, не несущих миру ничего полезного. Лали внимательно выслушала его тогда, не переча ни единому слову. Тема казалась исчерпанной и больше не всплывала ни в одном разговоре. А потом он просто нашел дома вместо дочери листок розовой бумаги, исписанный ее торопливым крупным почерком. Конечно же, он немедленно бросился на поиски своего ребенка, объединив усилия с родителями ее одноклассника – юного фотографа Ари. Тем не менее, даже поставив на уши всех знакомых лимьеров, целых пять дней они не могли разыскать своих детей в родном и, казалось бы, таком знакомом Париже.

Оказалось, Лали и Ари поселились в студии одного известного фотографа, который был наставником Ари. Этому мужчине не было никакого дела до законности проживания у него сбежавших из дому несовершеннолетних. Он ставил искусство превыше всего прочего, поэтому и решил помочь раскрыться двум юным талантам. Да, Лали он тоже считал талантом.

– Ты превосходная актриса! – говорил он ей, неустанно снимая ее в студии, на улицах Парижа, на набережной и обучая Ари всем тонкостям создания красивого кадра.

Девочке льстила похвала, внимание и обожание двух таких разных представителей мужского пола. Одному за тридцать, зрелый и утвердившийся в этой жизни мужчина, другому – за тринадцать, юный, как она сама, симпатичный, переполненный вдохновением и надеждами. Они оба нравились ей, и она чувствовала в себе пробуждение еще не вполне понятных желаний. Ари уже давно был ее парнем, ей нравились его объятия и поцелуи, но этого уже казалось недостаточно. Она решила расширить процесс познания Ари, но, в виду неопытности их обоих, все вышло нелепо до отвратительности. После этого ее демоны просто сорвались с цепи и навсегда разорвали в клочья их нежные и творческие отношения. Если бы не этот инцидент, наверное, их бы долго еще не могли найти. Но Ари, собрав объективы и поджав хвост, в ту же ночь тайно сбежал из обители своего наставника. Идти ему было некуда, поэтому он отправился с повинной домой.

Месье Кевар был больше, чем в ярости, найдя свою странно одетую дочь в одном помещении со взрослым мужчиной, нацелившим на нее фотоаппарат. Он угрожал ему тюрьмой, обвиняя в педофилии и растлении несовершеннолетних, в детской порнографии и т. д. и т. п. Правда, никаких компрометирующих фотографий или видео ему найти не удалось, а дочь поклялась, что месье Фотограф ее и пальцем не тронул. Конечно же, отец отправил ее к гинекологу, чтобы подтвердить свои самые ужасные догадки. Но Фотограф действительно интересовался Лали только как моделью. Что до ее экспериментов с Ари, то они не нарушили в ней ничего, кроме психологического комфорта.

Гинеколог подтвердила, что Лальен все еще девочка. Таким образом, ее отцу было возвращено спокойствие, а Фотограф избежал жуткого скандала. Лали даже удалось уговорить «дорогого папа» позволить ей еще немного посотрудничать с Фотографом. Так ее фото попали в одно из ведущих парижских модельных агентств, и девушка незамедлительно получила предложение о работе. Месье Кевар терпел, сколько мог, увлечение своей дочери, которое, как оказалось, даже стало приносить вполне приличный доход. Также он, сколько мог, мирился с тем, что она продолжает общаться с тем, не внушающим доверия странным мужчиной, который величает себя Фотографом. Много ли надо ума и таланта, чтобы нажимать на кнопки дорогущей аппаратуры?

Дочь в благодарность почти не пропускала школьных занятий и даже немного повысила свою успеваемость. Но в одну ужасно душную майскую ночь ему приснился сон о его дочери и Фотографе. Совершенно однозначный сон, не требующий никаких расплывчатых трактовок. Это был отцовский страх, может даже отцовская ревность. Он снова заставил Лали посетить гинеколога. Снова дожидался ее под дверью этого жуткого кабинета. И снова получил подтверждение непорочности дочери. Но в этот раз месье Кевар все же решил раз и навсегда прекратить как модельную карьеру Лали, так и любые ее отношения с Фотографом. Оказалось, что вырвать девочку из цепких лап агентства не так-то просто, но, в результате, деньги, как всегда, решили все. За расторгнутый контракт пришлось вернуть большую часть того, что Лали успела заработать. Месье Кевар, конечно же, не стал даже говорить ей об этом, и все же его дочь впала в первую в своей жизни настоящую, полномасштабную и очень затяжную депрессию.

Она снова осталась один на один с таким огромным и непонятным миром. Только-только ей удалось найти в нем уютную гавань, нишу, в которой она чувствовала себя своей, дело, которое давалось ей без усилий, но с удовольствием, как налетевший ураган отцовских убеждений вырвал ее оттуда и снова бросил в безбрежный, черно-синий океан жизни человеческой. Больше того, он отобрал у нее не только гавань, но и капитана, бравого капитана-Фотографа, которого она успела полюбить. Полюбить как наставника, учителя, старшего брата или… может даже больше. Фотограф был очень интересным человеком. Казалось, он знал все обо всех на свете художниках, скульпторах, фотографах и моделях, начиная со времен древнего Вавилона и заканчивая современностью. А еще у него было много интересных друзей, таких же творческих и совершенно непохожих на тех, затянутых в дорогие костюмы и напыщенные маски аристократичности, которые считали себя друзьями ее отца.

То, что Лали отказывалась ходить в школу и почти целыми днями не вылезала из постели, месье Кевара особо не удивляло и не настораживало. Такое он видел уже не раз. И лучшей тактикой считал оставить все, как есть. Его дочь была намного сильнее, чем хотела казаться. Побыв наедине с собой, она всегда восстанавливалась и находила в себе силы снова слиться с социумом. Обычно на это уходила неделя, не больше. Но в тот раз после недельного затворничества в комнате, Лали отказалась есть и пить. Она и так ела не больше канарейки, а теперь совсем решила заморить себя голодом и жаждой. Когда месье Кевар или гувернантка (на то время ею была француженка средних лет) приходили к ней с едой, Лали становилась на кровати по стойке смирно, прикладывала одну ладонь к сердцу, а другую к желудку и громко, чтобы перекричать упрашивания ее поесть, пела куплет из Марсельезы:

Вот после этого месье Кевар действительно испугался за психическое здоровье своей дочери.

– Лальен Женевьева Аленита Кевар, если ты немедленно не прекратишь, я отправлю тебя в дурдом! – впервые за семейную жизнь он сорвался на крик.

Лали затихла на несколько секунд, посмотрела на него своим теплым золотистым взглядом, совершенно здоровым взглядом, но рядом с ним на ее лице взыграла совершенно безумная улыбка и девушка нараспев ответила словами из мюзикла «Моцарт»:

Месье Кевар обвинений не принял и в тот же вечер доправил свою дочь к психологу, о благонадежности которого и умении хранить тайны своих клиентов знал от партнера по винодельному промыслу.

Лали было уже все равно, куда ее везут и что с ней собираются делать. Ей было глубоко параллельно до всего на свете.

Расхваленным психологом оказалась чопорная мадам лет сорока, с длинным прямым носом, чернильно-черным карэ, такими же черными бровями и большими оливковыми глазами. Один только взгляд на нее, одно только звучание ее голоса, напоминавшее журчание ручья, вселяли спокойствие и располагали к мирной беседе. Месье Кевар поведал ей о сути проблемы, точнее, он рассказал о том, что казалось проблемным для него: дочь не ходит в школу, ни с кем не разговаривает, отказывается есть и поет.

Лали слушала его с не меньшим интересом, чем мадам Психолог, и удивлялась, как же ее отец, умный, если даже не сказать мудрый, любимый отец не видит глубже верхушки айсберга. Неужели он не понял, что отобрал у нее все, что она любила, все, чем и для чего жила? Да, он этого не понял, но вот мадам Психолог догадалась сразу же, хоть и не слышала еще всей истории. Так же она поняла, что при отце Лали говорить не будет, но, для порядка, предложила ей высказать то, что ее тревожит месье Кевару. Естественно, девушка не сказала ни слова, только презрительно улыбнулась.

– Месье Кевар, можем мы с мадмуазель поговорить наедине? – мадам Психолог задала вопрос, который прозвучал больше похоже на приказ.

Отец Лали поспешно удалился, окинув на прощание дочь беспокойным взглядом. Он уже представлял, как услышит из-под двери, что его девочка снова начала неистово петь, а может и того хуже – кричать и биться в истерике. Представил, как мадам Психолог говорит, что к ней он обратился слишком поздно и ему необходимо везти Лали прямиком в психиатрическую лечебницу. Еще он сам придумал для дочери самый жуткий диагноз, который только ему был известен – шизофрения. И все это за каких-то секунд 40—50, пока он поднимался из глубокого кожаного кресла и выходил за дверь. Потом ему уже было не до мыслей, сев на кушетку, возле кабинета, он изо всех сил стал прислушиваться к происходящему внутри. Вот только ни одно слово не слышалось отчетливо.

– А теперь ты поговоришь со мной, Лальен? – спросила мадам Психолог, когда они остались наедине.

– Если Вы пообещаете, что сказанное мной не будет использовано против меня, – предупредила девушка.

– В моих планах использовать это лишь для нормализации твоей жизни, – ответила мадам Психолог. Она была приятно удивлена, что Лали с первого же вопроса пошла на контакт.

– Тогда выключите записывающие устройства, уверена, они у вас имеются, – улыбнулась юная клиентка. – Потому что Вам предстоит услышать очень откровенную историю.

Мадам Психолог решила не спорить, она взяла со стола ручку-диктофон и демонстративно выключила его перед глазами у Лали. С самого начала она была уверена, что нет ничего сложного в случае этой девушки, по крайней мере, ничего более сложного, чем старое, как мир, недопонимание между дочерью и родителем.

Лали действительно оказалась максимально откровенной. Она рассказала мадам Психолог обо всем, что привело их с отцом к ее кабинету. И, выпалив все это, как на духу, девушка застыла, вжавшись в кресло, в ожидании вердикта доктора.

– Тебе необходимо стать актрисой, – было первым, что сказала мадам Психолог.

Девушка вопросительно уставилась на нее.

– Да-да, актрисой, – доктор подтвердила, что Лали все правильно расслышала. – Ты намного талантливее и убедительнее даже тех, которые играют в опере Гарнье. Потому что твой спектакль будет длиться не несколько часов, а несколько лет.

Лали начала улавливать суть. Последующие слова женщины в кресле напротив подтвердили ее догадки. Мадам Психолог предложила ей продолжить делать то, что она делала и прежде: снова стать примерной дочерью, нет, намного более примерной, хорошо учиться, посещать уроки вокала и верховой езды, обзавестись друзьями, обыкновенными друзьями-подростками, а не теми богемными, от 25 до сорока, которые появились у нее благодаря Фотографу.

– И только когда ты станешь совершеннолетней, хотя для твоего отца ты никогда достаточно взрослой не будешь, сможешь снять с себя эту маску и быть той, кем пожелаешь, – завершила свои напутствия мадам Психолог.

– Но если для своего отца я навсегда останусь маленькой девочкой, как же я смогу…, – на лице Лали появилась неуверенность, впрочем, лишь для того, чтобы через секунду она смогла сама найти ответ на собственный вопрос: – Деньги! – радостно воскликнула она. – После совершеннолетия я получу доступ к фонду моей матери и смогу уехать. Куда захочу. С кем захочу. Хоть моделью, хоть стриптизершей, хоть порно-звездой! – расхрабрилась она.

Мадам Психолог скептически улыбнулась, бросив взгляд на ее грудь, которая еще не выходила за рамки нулевого размера, и, судя по телосложению девушки, вряд ли когда-то могла бы вырасти больше первого.

Лали поймала ее взгляд и улыбнулась в ответ:

– Вы снова правы, две последние профессии мне не светят.

Так простым меркантильным напутствием, который подарил девушке надежду на светлое и свободное будущее, гениальная мадам Психолог в один сеанс расправилась с подростковой депрессией. Удивлению и благодарности месье Кевара не было предела. Он оплатил на год вперед еженедельные визиты дочери к мадам Психолог. И Лали исправно посещала их, чувствуя, что ту хрупкую веру, которая в ней зародилась, необходимо будет подпитывать, как прекрасный, но очень хлипкий оранжерейный цветок.

Лальен удалось пробыть хорошей девочкой чуть больше, чем четыре года. А потом случайная встреча на концерте восходящей французской звезды ZAZ снова сбила ее с того ровного и гладкого пути, который предначертала ей мадам Психолог. Встретилась она ни с кем-нибудь, а все с тем же Фотографом. Поэтому после концерта Лали позвонила отцу и сказала, что переночует у подруги. Подруга Колин еще была рядом, поэтому подтвердила ее слова. Впрочем, это было даже излишним, ведь месье Кевар снова научился доверять дочери. После осуществления маленького заговора Лали распрощалась с Колин, и отправилась вместе с Фотографом гулять по Монмартру. Он рассказывал о том, что у него заключен контракт с японским модельным агентством, и ему часто теперь выпадает бывать в стране восходящего солнца. Он ласкал ее слух своим бархатистым голосом, говоря о том, как скучал по ней и как счастлив снова встретить, какой красавицей она выросла… И теперь, когда она уже достигла совершеннолетия, он может смело сказать ей, что влюблен в нее. И чем больше Фотограф говорил, тем жарче казался вечерний июльский воздух, и тем сильнее возрастало желание Лали сбросить с себя одежду вместе со своей ненавистной маской. Давно уже она не позволяла себе роскоши поддаваться минутным желаниям. Но в этот раз желание оказалось сильнее и разрешения спрашивать не стало. Просто в один прекрасный момент ее бирюзовое платье вдруг оказалось небрежно отброшенным на траву, а тело, на котором остались одни только кружевные белые трусики, прижато к памятнику Стендаля и осыпано дикими кусающими поцелуями Фотографа.

«Прости, Фредерик! – только и успела подумать она. – Впрочем, уверена, ты за нас только порадуешься».

Лали никогда бы не могла подумать, что ее первый раз произойдет на кладбище. Но кто станет о таком жалеть, когда тело взрывается миллиардами сверхновых звезд удовольствия?

«Дайте мне жить моей идеальной жизнью», – вспомнились ей слова писателя, на могиле которого, отбросив стыд и суеверия, она наслаждалась идеальностью момента.

Конечно же, отец бы не позволил ей того, чего она так давно желала – жить своей жизнью. Жизнью модели и музы Фотографа. Понимала ли она, что у фотографов за жизнь бывают сотни муз? Безусловно. Знала ли, что век модели очень краток? Несомненно. Верила ли, что сможет навсегда оставить отца, у которого, кроме нее, не было больше ни единой родной души в целом мире? Да. Со скрипом души, но все же, да, сможет.

И она смогла. Снова записка, побег, агентство, контракты, реклама, подиум… Она разыграла старый сценарий, только в новом гриме и в новых декорациях. А вот месье Кевар решил подкорректировать свою сюжетную линию. Вместо того чтобы снова тревожить всех знакомых полицейских, и гоняться с ними за дочерью, он просто отправился на прием к мадам Психолог. О как же безотказны были методы лечения этой женщины! Месье Кевару, как и когда-то его дочери, тоже стало намного лучше после первого же сеанса. А после третьего, он сделал мадам Психолог предложение стать мадам Кевар.

Все складывалось наилучшим из всех возможных образов: Лальен получила множество рабочих предложений в Японии, они с Фотографом обосновались в чудесной токийской квартирке, мадам Психолог предложила ей стать подружкой невесты, на что Лали согласилась с неподдельной радостью. А поскольку она так радушно приняла перспективу обзавестись мачехой, месье Кевар решил проявить максимальную лояльность к ее отношениям с Фотографом.

Жаль только счастье – это такая субстанция, которая не выдерживает испытания временем. То оно блекнет с годами, то покрывается ржавчиной обыденности, то просто испаряется куда-то в атмосферные высоты. Лали всегда понимала, что моногамия и фотографы – понятия совершенно не сопоставимые. И, все же, позволила вообразить себя счастливым исключением. Девушка свято верила каждому слову своего возлюбленного о том, что она для него единственная и неповторимая, что никто другой не вдохновлял его так на новые фото-сюжеты, никто другой не способен дарить ему такой заряд жизненной и творческой энергии. Для Фотографа это все тоже было правдой. На тот момент, когда он это говорил. Но его профессия предполагала разнообразие. Среди вереницы других красивых и разных лиц, нарядов, тел, он находил себе еще много постельных муз. Лали подолгу пропадала на съемках, на подиумах, на вечеринках (хоть и посещала только те, на которые в обязательном порядке ее отправляло агентство), поэтому не успевала замечать, как остывает страсть Фотографа к ней. На самом деле, ее чувства тоже уже давно остыли, просто ей некогда было, или может просто не хотелось, остановиться и подумать об этом. Так они и жили по инерции, видясь только ночью, а еще чаще – всего несколько минут утром, когда один только возвращался и готов был прямо на пороге рухнуть и уснуть, а другой уже летел на утреннюю съемку. Их счастливый экспресс несся прямо к пропасти на огромной скорости, которую можно было развить только в одном из крупнейших мегаполисов мира.

Падение Лали ощутила в одно туманное серое утро, когда зацепилась в прихожей о чужие босоножки на двенадцатисантиметровых шпильках. Сама она таких дома не держала, одевая подобные ходули только на подиум. Владелица босоножек валялась на постели Лали, в шелковом зеленом халатике Лали с Фотографом Лали. Почему-то в этот самый момент девушка припомнила массу самых разных вещей: ее ужасные ощущения в первую ночь с Фотографом, свою съемку в образе гейши для рекламы духов, недавнюю свадьбу отца, отпразднованную с неадекватным, по ее мнению, размахом… И еще по совершенно необъяснимой причине вспомнилось то, что за последние двое суток она ничего не ела… И, вроде бы, даже не пила. В глазах у нее потемнело, хотя перепуганная девушка в ее халате зажгла свет. Чтобы лучше рассмотреть, кто же там пришел нарушить ее утреннюю идиллию. В ушах у Лальен шумел океан, заглушая писклявый азиатский говор «еще-одной-музы». Ноги вдруг отказались исполнять свою опорную функцию и Лальен Кевар, потеряв почти все ощущения, тем не менее, совершенно четко ощутила падения экспресса счастья в огромную, непроглядно-темную бездонную пропасть.

Очнувшись, она увидела над собой обеспокоенное лицо доктора-японца. Фотограф тоже оказался рядом. Доктор стал что-то объяснять ему на английском. Лали совершенно ничего не могла разобрать, то ли из-за того, что ее мозг еще не полностью включился, то ли из-за очень уж сильно искаженного произношения. Но Фотограф, похоже, понимал все, потому как усердно кивал, соглашаясь с доктором, и бросал на Лали полные тревоги взгляды.

– Моя милая, у тебя истощение, – сказал он ей, когда доктор ушел. – И физическое и нервное. – Ты совсем не берегла себя, – его руки нежно касались ее лица и волос. – Нет, это я совсем тебя не берег. Ты еще ребенок,… которого я вырвал из-под опеки отца. Ох, Лали, прости меня. Давай вернемся во Францию. И все будет по-другому, совершенно по-другому, – он наклонился, чтобы поцеловать ее.

– Извини, меня тошнит, – прошептала она, отворачивая голову.

– Это нормально, – Фотограф попытался ободряюще улыбнуться. – Доктор говорил, что такое возможно. Но это не из-за расстройства желудка, в котором, я так понял, давно уже ничего не было, – укоризненный взгляд. – Это от перепада давления. Оно у тебя очень сильно понизилось, и доктор вколол тебе что-то, что должно его повысить. А голова не болит? – его ладонь легла на ее лоб.

Лали стряхнула ее, словно это была не рука любимого, а противная грязная жирная тряпка.

– Нет, меня от тебя тошнит, – сказала она и, собрав все почти несуществующие силы своего тела, кое-как сползла с кровати.

Встав на ноги Лали поняла, что ее сейчас стошнит по-настоящему – оказалось Фотограф уложил ее на те самые простыни, где полчаса назад вдохновлялся новой музой.

– Лальен, – он протянул к ней руки, – пойдем на кухню, тебе нужно поесть. А обо мне поговорим после, хорошо?

Лали вообще не хотелось о нем говорить. Просто схватить свою сумку, проверить, там ли ее паспорт, и скорее исчезнуть в направлении аэропорта. Но она чувствовала, что у нее едва ли хватит сил дойти до двери. Девушка позволила Фотографу в последний раз сыграть роль заботливого покровителя. Он подхватил ее на руки и отнес на кухню, где с ложечки накормил творожно-банановым муссом.

«Со стороны это может выглядеть довольно мило, – подумала тогда Лали. – До тошноты мило».

День только-только расцветал. В открытое окно лилась утренняя прохлада. И ничто не казалось таким заманчивым, как сесть в самолет и взлететь поскорее в розовеющее, подобно сакуре, небо. Срок контракта Лали истекал через два дня, на которые, к счастью, ничего не было запланировано. Новый контракт, также к счастью, она еще не успела подписать, потому как еще не вычитала его полностью и не обсудила его с Фотографом. Поэтому оставалось только доставить свое тело в аэропорт.

– Спасибо. Пойду в душ, – сказала Лали Фотографу, когда трогательный процесс кормления закончился.

– Я с тобой, – сказал он.

Раньше они часто принимали душ вместе или вместе нежились в ванной. В последние месяцы это стало для них чуть ли не единственным местом встречи. Но в этот раз Лали сказала:

– Я сама.

– Ты снова можешь потерять сознание от горячей воды, – запротестовал Фотограф.

– Значит буду мыться холодной, – отрезала она и, быстро выскользнув из-за стола, закрылась в душевой.

В спальне зазвонил мобильный Фотографа – ему давно пора было быть на съемке. И пока он отвечал на звонок, громко объясняя кому-то, что все придется перенести, Лали наспех вытерлась полотенцем, натянула на себя вчерашнее платье, схватила свою сумку, которая оставалась в прихожей и без каких-либо объяснений или сожалений раз и навсегда исчезла из мира моды. Она убегала, с легкостью оставляя позади всех ее фотографов, контракты, подиумы, всю ее ослепляющую, но теперь уже не такую заманчивою для нее мишуру.