Читать книгу Карамело - Сандра Сиснерос - Страница 13

Когда я впервые вижу девочку с кожей цвета caramelo[73], я иду позади бабушки и, зазевавшись, наступаю ей на ногу.

– Какая ты неуклюжая! Смотри, куда идешь!

А я смотрю на прачечную на крыше, где девочка Канделария пропускает одежду через отжимающее устройство. Ее мать, прачка Ампаро, приходит по понедельникам, она похожа на выжатое белье – такая же жесткая и сухая. Поначалу я думала, будто Ампаро – ее бабушка, а не мама.

– Но почему у девочки с кожей, похожей на caramelo, такая некрасивая, старая мать?

– ¡Hocicona! – говорит Ужасная Бабуля, называя меня болтушкой. – Подойди ко мне. – И, дотянувшись до меня, отвешивает подзатыльник.

Кожа у девочки Канделарии такая яркая, что на память приходит медная монетка veinte centavos[74], которую какое-то время сосали во рту. Она не такая прозрачная, как у Бледнолицей Тетушки. Не такая бледная, словно акулье брюхо, как у Папы и Бабули. Не того цвета красной глины, что у Мамы и ее семейства. Не цвета кофе, сильно разбавленного молоком, как у меня, не цвета поджаренных tortilla – такая кожа у прачки Ампаро, ее матери. Не такая, как у кого-либо еще. Гладкая, словно арахисовое масло, смуглая, словно топленое молоко.

– Как тебе это удалось?

– Что удалось?

Но я сама не знаю, что имею в виду, и потому молчу.

До встречи с Канделарией я считала красавицей Бледнолицую Тетушку, или кукол с волосами цвета лаванды, которых мне подарили на Рождество, или участниц конкурсов красоты, что показывают по телевизору. Но не эту девочку с зубами словно белая кукуруза и черными волосами, настолько черными, что они, подобно петушиным перьям, на солнце отсвечивают зеленым.

Девочка Канделария с ее длинными птичьими ногами и худыми руками на вид все еще совершенная девчонка, хотя она старше всех нас. Она любит носить меня на руках, делая вид, будто она моя мама. Или же, когда я говорю чирик, чирик, чирик, бросает мне в рот маленький кусочек жевательной резинки «чиклетс», словно я ее птенчик. Я говорю: «Канделария, покачай меня еще на качелях», и она качает. Или: «Будь моей лошадкой», и она взваливает меня себе на спину и мчится галопом по двору. Если я прошу, она позволяет мне посидеть у нее на коленях.

– А что ты хочешь делать, когда вырастешь, Лалита?

– Я? Я хочу… быть королевой. А ты?

Канделария говорит: «Я хочу стать актрисой, как те женщины, что плачут по телевизору. Посмотри, как я умею плакать». И мы пытаемся научиться плакать. До тех пор, пока не заливаемся смехом.

Или она берет меня с собой, когда отправляется выполнять чье-то поручение. По пути туда и обратно мы то и дело закрываем глаза и пытаемся вписаться в повороты: одна из нас ведет другую. Это называется «играть в слепых». «Не открывай глаза до тех пор, пока я не скажу». А когда я наконец делаю это, то обнаруживаю себя стоящей перед воротами какого-то странного дома, и девочка Канделария смеется, смеется.

Когда мы играем в mata rile rile ron, мне хочется держаться с тобой за руки, Канделария, хотя бы совсем недолго, ну, пожалуйста, если только мама позволит это – ведь тебе нужно возвращаться на работу в прачечную. Потому что – я успела сказать вам об этом? – девочка Канделария очень любит играть, хотя встает с петухами и спит на плече своей матери всю дорогу до работы. Им приходится долго ехать по городу до дома Бабули на улице Судьбы на трех автобусах каждый понедельник, чтобы выстирать нашу грязную одежду.

– Почему ты позволяешь этой индейской девчонке играть с тобой? – жалуется моя кузина Антониета Арасели. – Если она подходит ко мне, я делаю ноги.

– Почему?

– Потому что она грязная. На ней даже трусов нет.

– Врушка! Откуда тебе знать?

– Я не вру. Однажды я видела, как она уселась пописать за прачечной. Совсем как собака. Я сказала об этом Бабуле, и она заставила ее вымыть мыльной водой и шваброй всю крышу.

Ну как тут понять, выдумала все это Антониета Арасели или сказала правду? Чтобы выяснить, носит ли Канделария трусы, мой брат Рафа изобретает такую вот игру.

– Мы будем играть в салочки, только нельзя салить того, кто присядет вот так, понятно? Побежали!

Все, братья и кузины, разбежались по двору. Когда Рафа пытается осалить Канделарию, та садится на корточки наподобие лягушки, мы тоже делаем это и смотрим. Канделария улыбается своей широкой кукурузной улыбкой, ее худые ноги раздвинуты.

Не трусы. Не совсем. Никаких тебе цветочков и эластика, кружев или гладкого хлопка, а грубая ткань между ног, пошитые дома шортики, мятые и вытертые, словно кухонное полотенце.

– Я больше не хочу в это играть, – говорит Рафа.

– Я тоже.

Игра кончается столь же внезапно, как началась. Все куда-то исчезают. Канделария сидит на корточках посреди двора и улыбается, показывая большие зубы, похожие на зерна белой кукурузы. Когда она наконец встает и идет ко мне, я, сама не понимая почему, убегаю.

– Перестань! Сейчас же перестань! – ругается мама. – Ну что с тобой такое?

– Мои волосы смеются, – говорю я.

Мама усаживает меня себе на колени. И больно дергает за волосы, разделяя их на пряди.

Она силком тащит меня к раковине и докрасна скребет кожу на голове куском грубого черного мыла, пока мой плач не останавливает ее. А потом мне запрещают играть с Канделарией. И даже разговаривать с ней. Нельзя, чтобы она меня обнимала, нельзя жевать все еще хранящее тепло ее слюны белое облачко жвачки, что она пальцами достает у себя изо рта и перекладывает в рот мне, нельзя, чтобы она нянчила меня на коленях, словно я ее дитя.

– Никогда больше, поняла?

– Почему?

– Потому.

– Почему – потому?

– Потому что мне не разрешают! – кричу я с выходящего во двор балкончика, но, прежде чем успеваю что-нибудь добавить, меня втаскивают в комнату.

Канделария во дворе прислоняется к стене и покусывает ноготь большого пальца, либо, подобно аисту, стоит на одной ноге, либо, сбросив пыльные туфли со смятыми задниками, похожие на домашние шлепанцы, чертит большим пальцем ноги круг на плитках, которыми выложен двор, либо тащит жестяной таз с выстиранной одеждой к протянутой на крыше бельевой веревке, либо садится на корточки, словно играет в придуманную нами игру, и ее поношенные трусики вызывают в памяти мятую повязку, что была на бедрах у распятого Иисуса. Ее кожа – caramelo. Такая сладостная, что на нее больно даже смотреть.