Читать книгу Женский выбор - Саша Канес - Страница 6

До сих пор не могу ту ужасную и абсурдную историю с извинениями перед Александрой Михайловной.

Мне пришлось объяснить Маше, что мама вообще никогда не просила у меня прощения. Она не обсуждала со мной наш визит к Александре Михайловне. Правда, несколько дней потом ходила особенно печальная, с синяками под глазами – и все вокруг понимали, что это я в чем-то перед ней виновата, а вот в чем, непонятно. И от этой непонятности ситуация ощущалась еще более тягостной и безысходной.

– А как же все тогда рассосалось, в конце концов? – спросила меня недоумевающая дочь.

А вот это я уже прекрасно помнила! В конце той недели, кажется, в воскресенье, мы поехали все вместе с маминой подругой тетей Ирой Гриневой, ее мужем профессором и их дочкой Леной на ВДНХ.

Стояла прекрасная погода. Мы для порядка зашли в несколько павильонов и погуляли по парку, примыкающему к Ботаническому саду. Кроме того, нам удалось, отстояв совсем небольшую очередь, не более сорока минут, пообедать в небольшом кавказском ресторанчике.

Названия этого заведения я почему-то не помню, хотя, это был, пожалуй, единственный ресторан, где мне довелось бывать в детстве. Подавали в этом заведении два дежурных блюда – суп-харчо и бараний шашлык на ребрышках, его еще называли шашлык по-карски. В тот день ресторанный обед мне показался вкуснее обычного. Все были в прекрасном настроении, даже папа, убедившись, что мама пришла в себя, сменил гнев на милость и опять стал моим обычным папой, таким как всегда. Впрочем, общался он в основном не со мной и даже не с мамой, а с мужем тети Иры. Григорий Романович, лет на десять старше своей жены и моих родителей, заведовал кафедрой прикладной математики, и папа рассчитывал, что он согласится стать оппонентом у него на защите.

Мама ходила под руку с тетей Ирой, а я, разумеется – с Леной.

Лене уже исполнилось четырнадцать. Ей нравилось ощущать себя старшей и эпатировать меня. Она знала кучу анекдотов, касающихся отношений между полами, и когда мы отходили достаточно далеко от родителей, рассказывала их свистящим шепотом. Из рассказанного я, по наивности, мало что понимала, но все равно смеялась, чтобы не показаться дурой.

В тот день Лена поделилась со мной сразу несколькими секретами: во-первых, она сама в первый раз целовалась в губы с мальчиком из старшего класса, а во-вторых, она подсмотрела за тем, как по-настоящему занимаются ЭТИМ. Я не удержалась и спросила Ленку, как ей удалось увидеть то, что я даже не могла и представить.

Мои представления о любви и сексе к тому моменту были абсолютно невнятными. То, что я, как и все, слышала от сверстников в школе, казалось мне уродливой и фантастической нелепицей, грубостью, если и имеющей место, то только среди спившихся и опустившихся люмпенов. С родителями, то есть с мамой, мне даже в голову не приходило обсуждать подобное. Правда, я нашла на полке «Справочник практического врача» и прочитала там все, что нашла, про репродуктивную систему человека. Прочитанное произвело на меня странное впечатление. С одной стороны, я не могла не верить прочитанному, но с другой стороны, не могла себе даже представить, что мои родители проделывали нечто «такое», чтобы меня зачать. И уж, тем более, не могла соотнести полученную информацию с собственной жизнью, пусть даже в далеком будущем.

Ленка с восторгом поведала, как ей понравилось целоваться. Мне страшно было даже представить, как это, целовать в рот кого-то, пусть даже любимого. Но когда я сказала об этом, Ленка засмеялась и уверенно заявила, что когда-нибудь мне это тоже очень понравится, просто сейчас я еще маленькая. Эту тему мы оставили, и я попросила поподробнее рассказать про то, что она подсмотрела. При этом, к потрясению подруги, я употребила в разговоре с ней мудреное, но правильное название – «половой акт».

Честно говоря, это грамотное словосочетание смешит меня до сих пор. Дело в том, что много лет назад соседи сверху по пьяни залили нас водой. Потолок на глазах потемнел и разбух, а потом на мебель и на пол закапала вода, повалились куски штукатурки. Первым на зов о помощи откликнулся участковый милиционер, потом к нему присоединилась очень толстая и сердитая на весь мир тетка из ЖЭКа. Изучив ситуацию в нашей квартире и в квартире наверху, мои родители, алкаши-соседи и все прочие проследовали в домоуправление и составили там акт о причиненном нам ущербе. Слово «акт» так прочно засело в моей голове в связи с этим происшествием, что, наткнувшись в медицинской книжке на «половой акт», я смогла представить это действо только в служебном помещении ЖЭКа или, на худой конец, в Ленинской комнате, причем с обязательным участием участкового милиционера и представителей общественности. Я поведала об этом Ленке – та жутко смеялась, но потом все же рассказала мне об увиденном.

Как выяснилось, у Ленки была двоюродная сестра Мила, приехавшая из Кисловодска. Миле уже исполнилось восемнадцать лет, и она давно уже жила самой настоящей взрослой жизнью. У нее в Кисловодске имелся любовник, с которым она рассорилась. Из-за этой ссоры, объяснила мне Ленка, Милка бросила учебу в Ставропольском университете и переехала в Москву, где поступила учиться в институт, в котором преподавал ее дядя, Григорий Романович, и поселилась в общежитии. Ленкины родители приглашали племянницу в гости и часто оставляли у себя ночевать. Иногда они уезжали куда-нибудь: на дачу к друзьям, или на несколько дней в Питер, или в Киев – и не только приглашали, но даже просили Милку жить у них, чтобы Лена не оставалась одна.

И вот, в последний раз Милка приехала ночевать не одна, а со своим новым другом. При этом, разумеется, попросила кузину не рассказывать ничего родителям. Та согласилась, но сама из любопытства подсматривала за любовниками до тех пор, пока они не уснули. Лоджия в квартире, где жила Ленка с родителями была очень длинной, выйти на нее можно было и из кухни, и из спальни. Этим Ленка и воспользовалась. До самого входа в ресторан я приставала к Ленке, чтобы она подробнее рассказала мне, что увидела, но подруга только меня дразнила. В конце концов, впрочем, Ленка пообещала пригласить меня тоже с ночевкой, когда родители в следующий раз куда-нибудь «свалят» и Милкино «мероприятие» повторится.

Через несколько дней после нашей поездки на ВДНХ в нашем доме, наконец установили телефоны во всех квартирах. Сейчас, когда у каждого в кармане есть мобильник, трудно себе вообразить радость, которая пришла в дом от того, что стало возможно звонить куда угодно, не выбегая к вечно сломанному автомату на углу. Той телефонной будки с разбитыми окнами давно уже нет, но я до сих пор с содроганием вспоминаю мерзкий запах черной пластмассовой трубки, резины из оконной оплетки, ржавчины и замерзшей мочи.

И вот началась новая жизнь – на галошнице в нашем узеньком коридоре обосновался чудесный зеленый аппаратик с витым черным шнуром и весело жужжащим диском. Разумеется, мы стали самыми последними не только среди всех наших знакомых и родственников, но и во всем доме, кому поставили телефон. Мама категорически отказалась писать письма в райком партии и, тем более, ходить на телефонную станцию с коробками конфет, как поступило большинство наших соседей.

Кстати, первый в микрорайоне телефон установили в квартире моего одноклассника Миши Гуськова. Только некоторое время спустя я смогла в полной мере оценить всю прелесть его рассказа об этом.

Мишин папа Николай Корнеевич был ветераном и инвалидом войны, а мама, Варвара Матвеевна – дурой. Но была она не просто дурой, а дурой, работавшей в Верховном суде. Кем она там работала, я до сих пор понятия не имею, главное, что она вела еще и общественную работу – состояла председателем нашего местного товарищеского суда. Товарищеский суд в те годы рассматривал дела, связанные с мелким бытовым хулиганством и пьянкой. Допускались лишь две разновидности приговоров: или просто общественное порицание, или штраф в пятьдесят рублей. Мишина мать оказалась дамой очень активной, мобилизовала неисчислимое множество бабок – старых коммунисток и еженедельно учиняла судилище в красном уголке ЖЭКа. Там по много раз по-товарищески пересудили всех окрестных электриков, слесарей-сантехников и просто забулдыг. Оштрафовать никого из них не представлялось возможным – все заработанные деньги у них оперативно отбирали жены. Если же какой-нибудь несчастной доводилось замешкаться, зарплата пропивалась подчистую. Оставалось общественно порицать. И Варвара Матвеевна порицала пьянчужек самозабвенно.

Излишней скромностью Мишина мать не обладала. Она считала свою деятельность чрезвычайно важной и полезной для общества, а потому без устали строчила во все инстанции письма, в которых призывала установить ей телефон вне очереди. И своего добилась: в гуськовской квартире телефон установили в числе первых. Точнее, они стали самыми первыми. Но если всем следующим счастливцам присвоили номера новые, не бывавшие доселе в употреблении, то Гуськовым достался телефонный номер, принадлежавший до того круглосуточной службе неотложной помощи районного кожно-венерологического диспансера.

Помню день, когда Миша пришел к нам в гости и за чаем пересказал события в лицах. Звонить на их номер начали в первый же вечер. Варвара Матвеевна, разумеется, лично схватила трубку при первом же звонке. Она была уверена, что телефонная связь совершенно необходима для дальнейшего совершенствования работы руководимого ей товарищеского суда, и с восторгом решила, что первый же звонок – яркое подтверждение тому. Некий явно нетрезвый мужчина с трудом добрался до уличного телефона-автомата в половине первого ночи и не пожалел двух копеек, для того чтобы сообщить Варваре Матвеевне, что он только что вступил в половую связь. Более того, он не допускающим возражений тоном заявил, что теперь ему необходимо явиться к ней лично, причем немедленно. Гордость переполнило сердце Мишиной матери. Конечно, решила она, обращение в товарищеский суд после случайной связи – дело совершенно естественное. Она похвалила звонившего за мужество, но попросила все же дождаться восьми часов утра субботы, когда двери Ленинской комнаты нашего ЖЭКа гостеприимно распахнутся для всех, кому нужна товарищеская помощь и участие. Мужчина же, вместо того, чтобы обрадоваться, пришел в озлобление и неистовство. Он настаивал на немедленной встрече, аргументируя свое желание тем, что если бы Варвара Матвеевна только увидела, с кем он вступил в эту самую связь, она осознала бы, что принять его следует совершенно незамедлительно, вне всякой очереди. На щедрое согласие Варвары Матвеевна в виде исключения рассмотреть его дело на следующий день вечером после того, как она вернется с работы, мужчина ответил грубой бранью. А предложение «держать себя в руках» мужчина, видимо, вообще понял превратно. Он оскорбил Мишину мать «отглагольным прилагательным сексуального характера» и бросил трубку.

Вся следующая неделя стала для семьи Гуськовых сущим кошмаром. Звонки продолжались каждую ночь. Проблемы звонивших были, разумеется, чрезвычайно однотипны. Но напрасно Миша и Николай Корнеевич пытались втолковать Варваре Матвеевне, что произошла техническая ошибка, с которой нужно что-то делать, и следует обратиться для этого на телефонную станцию. Упрямая женщина утверждала, что просто раньше всем этим развратникам и сластолюбцам было стыдно начинать процесс в товарищеском суде сразу с личной встречи с председателем. Но зато теперь… Теперь руководимый Мишиной матерью товарищеский суд не ограничится разбором пьяных матюков на лестничной клетке. Компетенция этого общественно-правового органа может быть поднята на высокий уровень грязного разврата и бытового разложения – вплоть до скотоложества. Действительно, в позорной связи с непривитыми от чумки и бешенства бродячими животными честно сознался прозвонившийся Варваре Матвеевне в пять утра унылый башкир-дворник.

Сомнения заронились в наивной душе «товарищескои судьи» только после звонка сорокапятилетней непьющей и очень стеснительной учительницы музыки. С первой же фразы та исповедалась в своем безнадежном девстве и этим чрезвычайно умилила целомудреннейшую Варвару Матвеевну. Отчитавшись о своей беспорочной жизни, дама с рыданиями сообщила о поразившем ее несмотря ни на что… межпальцевом грибке! Этот самый грибок и раскрыл Варваре Матвеевне глаза. Грибок однозначно свидетельствовал об ошибке, так как грибок судить нельзя… никак! Даже по-товарищески.

Но и после прозрения Варвара Матвеевна отвергла все предложения мужа и сына относительно проблемы бесконечного ночного перезвона. Она не стала ни выключать телефон на ночь, ни ходить с заявлением на телефонный узел. Вместо этого она узнала у одной из старух-активисток номер домашнего телефона проживавшего по соседству главврача КВД и целых две ночи подряд переадресовывала к нему всех звонящих.

На третью ночь Мишину мать взяли.

Я помню, как Миша в лицах рассказывал мне, маме и бабушке о том, как это произошло. В четыре часа утра в дверь их квартиры начали барабанить. «Откройте, милиция!» – раздалось снаружи. Первым к двери добежала Варвара Матвеевна в ночной рубашке. За ней, словно тень отца Гамлета, в майке и кальсонах, хватаясь руками за стены, следовал Мишин отец-инвалид. После многочисленных контузий, полученных во время войны, он плохо видел, и его порой сильно качало. Осторожный Миша в коридор не вышел, но, высунувшись из своей комнаты, с интересом наблюдал за происходящим.

Едва открылась дверь, в квартиру ввалились два рослых сержанта с рацией.

– Что же вы безобразничаете, гражданочка? – пробасил один из них. – Вам государство телефон установило, а вы сразу его в хулиганских целях употребляете!

Кроме милиционеров, явились и сами пострадавшие: толстый лысый мужчина в пижаме, главврач КВД, и его жена, истеричная тощая брюнетка в халате и бигуди.

– Арестуйте их! Хулиганов арестуйте! – кричала она. – Что же это такое делается! Ни на кого управы нету! Соседи у нас – алкаши, который год дерутся, матерятся, и хоть бы что – а тут еще теперь и эти, телефонные хулиганы! Муж и так на работе угорает со своими сифилитиками с утра до ночи, а теперь мы все с ума сойдем! У меня дочь в музыкальной школе, ей на конкурсах еще выступать! А тут ей ночью звонят: рассказывают, кто кого развратом испоганил, прости господи. А как я ей запрещу трубку брать, девочке моей?! Кто звонок первый услышал, тот и ответил. Мы же культурная семья! А тут такое рассказывают, у кого чего на каком месте вскочило да распухло! Как же можно так в ночи над людьми измываться? У матери моей – диабет! Вы знаете, что такое диабет? Это страшная болезнь!

Миша очень здорово изображал, как супруга главврача выпаливала свои слова, словно из пулемета.

Все, кроме папы, смеялись до слез. Даже бабушка Рая. Завершил рассказ Миша тем, что Варвару Матвеевну до середины дня продержали в опорном пункте охраны порядка и только после вмешательства высоких чинов из Верховного суда вернули семье.

Выслушав эту историю, мама еще больше укрепилась в сознании собственной правоты:

– Нам ничего и никогда не нужно быстрее, – говорила мама. – Мы получим телефон вместе со всеми, в порядке общей очереди.

Правда, бабушка Рая, однажды сильно простудившись, немного испугалась и выразила готовность написать просительное письмо хоть куда-нибудь. Как-никак вдова инвалида Великой Отечественной.

– Что ты! Зачем? – вскинулась мама. – Папа бы этого не одобрил. Разве он за то отдал свою жизнь, чтобы мы лезли куда-нибудь вне очереди?

– Да, но… – робко возразила бабушка. – Я ведь уже старая совсем. Если мне станет плохо, то… как же мне «скорую» вызывать, если что?

– Мама! У тебя есть мы. Ты не о чем не должна волноваться. Мы всегда рядом. И не смей болеть!

– Я и не болею… обычно… – покачала головой бабушка.

При этом я видела, насколько она гордится мамой. Однажды, разговаривая со мной по душам, бабушка призналась, что лишь дважды в жизни оказала на свою дочь хоть какое-то давление. В первый раз, когда маму звали после окончания института в аспирантуру, бабушка посоветовала ей не делать этого, а пойти инженером на завод. «Ведь для аспирантуры, для диссертации нужны очень большие способности! – объясняла мне бабушка Рая. – Смотри, как папа твой над диссертацией трудится. А Инночка в войну росла, была слабенькая. Какая там наука? А на заводе интересно. Способный ты или не очень, но сделал работу – и сразу видишь плоды своих трудов. Сегодня начертил, а завтра рабочие уже все уже сделали в металле. Ощущаешь свою роль в жизни завода, общества и даже целой страны. Ведь это же счастье!»

Бабушка очень гордилась тем, что мама послушалась ее и проработала три года после института на огромном машиностроительном заводе. Вместо того, чтобы перенапрягаться умственно и страдать от посещений аспирантуры по свободному графику, мама каждое утро к семи тридцати приезжала на проходную и проводила восемь часов у кульмана. Второй своей заслугой бабушка считала мамин брак. Подробностей я не знала, конечно, и бабушка тоже категорически отказывалась объяснять, почему в этом деле вообще потребовался ее совет, но очень упирала на то, что если бы не ее участие, то папа с мамой не были бы вместе, и я не появилась бы на свет.

Меня всегда очень интересовало, благодаря чему мои родители оказались вместе, и как мама выбрала в мужья моего отца. Что касается моей дочери, то она, по-моему, с рождения понимала, что мой собственный брак был досадной ошибкой, и родной отец интересовал ее не более, чем она его. Я сама почти сразу получила гордое звание матери-одиночки, но при этом представить не могла, как моя мама влюбилась в то существо, которое она называла тошнотворным словом «Борюсь». Они прожили вместе долгие годы, но я никогда не понимала, как можно было влюбиться в такого человека, как мой отец, или хотя бы увлечься им, или, хотя бы, лечь с ним в одну постель, чтобы сделать меня.

Хоть что-то о личной жизни своей мамы я узнала благодаря Ленке буквально на следующий день после «телефонизации» нашей квартиры.

Телефон нам установили днем, когда родители были на работе, а бабушка Рая ушла за покупками. Ленка стала вторым человеком, которому я позвонила со своего телефона. Первой была бабушка Рита. Но с бабушкой я поговорила очень быстро: продиктовала ей номер, пожаловалась на то, что телефон у нас все-таки «спаренный», то есть номер этот вроде только наш, но, если соседи из квартиры напротив будут говорить или даже просто плохо положат трубку, то мы не сможем ни звонить сами, ни принимать звонки. Впрочем, даже это досадное обстоятельство не испортило праздника.

Ленка очень обрадовалась моему звонку и пригласила меня в гости. Просто так. Ей было скучно одной дома и хотелось со мной поболтать.

Уроки я уже сделала, никаких кружков в этот день не было – и через полчаса я спускалась в метро. До станции «Багратионовская» ехать всего четыре остановки. По дороге я купила на имевшиеся у меня карманные деньги брикет мороженого за сорок восемь копеек. И мама, и бабушка всегда учили меня, чтобы я никогда не приходила в гости с «пустыми руками»!

Как я и думала, Ленке не терпелось поделиться со мной последними событиями своей жизни. Ее отношения с молодым человеком стремительно развивались, и держать всё в себе она просто не могла. А кроме того, ее очень волновало и радовало, что Дима, мало того, что был на целый год ее старше, он был еще сыном директора школы, где Ленка училась и где давным-давно учились обе наши мамы. В те времена, рассказала мне подруга, это была обычная районная школа. А теперь в ней появились специализированные классы с углубленным изучением разных предметов. Сама Ленка «углубленно изучала» литературу и французский язык, а Дима в этом году заканчивал математический класс и собирался поступать в МГУ на факультет вычислительной математики и кибернетики или, короче, ВМК.

Выслушав рассказ, как счастлива Ленка в личной и во всей прочей жизни, я, честно сказать, не по-товарищески затосковала и, в свою очередь, поделилась своими печалями.

Хорошо, что подруга была устроена очень конструктивно. Она недолго выслушивала мое занудство про дебилов-одноклассников, про училок, которые меня терпеть не могут, какой бы вежливой и старательной я ни была. Ленка незамедлительно предложила мне поступать в ту школу, где училась сама.

С одной стороны, эта мысль меня чрезвычайно вдохновила, но с другой – мне казалось, что это слишком ответственный шаг, чтобы я принимала такое решение сама.

– Я не знаю, как мне договориться об этом с родителями…

– Они обязаны тебя поддержать! – перебила меня Ленка.

– Мама считает, что все и в старой школе было нормально, а все проблемы только внутри меня… Она хочет, чтобы я шла туда же, куда и все…

Я напомнила Ленке, что после восьмого класса нас всех должны были перевести преимущественно в профтехучилища, то есть ПТУ и в техникумы. Переход в нормальную школу-десятилетку нам представляли как непростое, неправильное и ненужное дело. Да и видеть у себя в девятом классе недавних учеников восьмилетней школы тоже мало кто хотел. На помощь родителей я рассчитывать, как обычно, не могла. Мама уже несколько раз говорила мне, что при моих не слишком хороших способностях и заурядных внешних данных, может быть, действительно стоит пойти вначале в какое-нибудь ПТУ, чтобы получить рабочую специальность. А уже потом, по маминым соображениям, мне нужно будет поступать в вуз на какую-нибудь инженерную специальность.

– А отец твой, что говорит по этому поводу?

– Папе не до того: он пишет диссертацию, – отвечала я.

– Твой папа всю жизнь пишет диссертацию! – раздраженно перебила меня Ленка. – Сколько себя помню, про отца твоего все время одно и то же: Борька пишет диссертацию!

– Но диссертация – это же очень серьезно, – я даже обиделась за папу.

– Да чего ты несешь! Кандидатская диссертация – это несерьезно. Кандидатскую все защищают… кому не лень. И трех лет на эту хрень более чем достаточно!

– Кто тебе это сказал? – спросила я, не подумав.

Ответ был, разумеется, очевиден:

– Папа, конечно. Он знает. Он докторскую быстрее написал, чем твой отец кандидатскую.

– Он что-нибудь говорит про него?

– Про твоего отца?

– Да…

– Слушай… Зачем тебе это надо? Их дела…

– А где эта школа находится? И что нужно, чтобы в нее поступить? Экзамены какие-нибудь?

– Рядом совсем. Для меня – это районная школа. Меня обязаны были принять, если я именно в нее хочу. И твоя мама тоже здесь раньше жила. Я еще ту вашу квартиру помню немного. Бр-р! Но тебе года не было, когда вы переехали. Так что ты теперь не местная, и чтобы к нам перейти, нужно будет пройти что-то типа небольшого экзамена. Собеседование, что ли…

– Тогда отменяется, – вздохнула я.

– Почему?

– Я, наверное, не смогу экзамен сдать.

– Как это не сможешь?

– Мама считает, что я не очень способная.

Действительно, мама никогда не скрывала от меня своего очень скептического отношения к моим способностям. Как, впрочем, и к своим собственным. Мама всегда настраивала меня на то, что я – середнячок, и должна исходить из реалистической оценки себя самой, чтобы не испытать в жизни «больших разочарований». Касалось это, разумеется, и моих внешних данных. Как-то вечером я стояла у зеркала и причесывалась. Мама тихонько подошла ко мне сзади и нежно обняла за плечи. Перед моими глазами возникло два лица – мое и мамино. Мама, как мне казалось, была очень красива в свои тридцать пять лет. Если бы не отвратительные темно-коричневые очки с толстенными стеклами и не измученные чертежной работой воспаленные красные глаза, мама была бы неотразимо прекрасна. Себя я оценивать пока не бралась, но сходством с мамой довольствовалась вполне.

– Мы с тобой две серенькие мышки, – вздохнула мама. – Но ничего! Пусть нет у нас с тобой никаких талантов, и красотой мы не блистаем, зато мы есть друг у друга и это – главное. Ведь именно это – самое главное! Правильно, Анюта моя?

Кивнув головой, я отвернулась и заплакала. Заплакала тихо, чтобы не привлекать к себе внимания. Было очень горько. Вроде бы меня приласкали, а на самом деле, будто приговор зачитали и… мордой об зеркало…

Ленка никак не могла понять моей нерешительности.

– Оценки у тебя какие?

– Хорошие… – Вспомнив мамины слова про серую мышь, я не удержалась и заплакала.

– Ты чего ревешь? Что значит «хорошие»? Четверки, пятерки?

– Пятерки в основном…

– Так чего же ты мелешь, что не сдашь? Дура!

Ленка прервала беседу, и мы пошли на кухню есть мороженое. К мороженому она сварила кофе в медной армянской джезве.

У нас дома кофе варили в большом эмалированном кофейнике, не соблюдая особых правил. Обычно одного кофейника хватало на два дня. Бабушка Рая, когда ее просили, ставила его опять на плиту и опять кипятила.

У Ленки же варка кофе превратилась в целое священнодействие. Она даже сама молола зерна в деревянной ручной кофемолке. Уже на этом этапе по квартире плыл настоящий кофейный аромат, который никогда не исходит от растворимого кофе, да и молотый кофе из магазина пахнет совсем по-другому. Единственным недостатком процесса казалась его продолжительность, но Ленка объяснила, что это как раз важнее всего.

– Наслаждаться мы начинаем еще в процессе помола, – учила она меня. – А потом еще любуемся, как напиток вызревает на медленном огне. Кроме намолотого кофейного порошка и воды в джезву положили несколько веточек гвоздики, щепотку черного перца и мед. Ленка сказала, что в их семье кофе варят только с медом. Причем разные сорта меда добавляют к аромату напитка разные оттенки. Получалось у нее все так ловко, вкусно и красиво, что я сама собой вышла из постигшего меня уныния.

– Слушай, – вдруг вспомнила Ленка. – А ты школьные фотографии наших мамашек видела?

– Мне как-то не очень нравится слово «мамашки»…

– Хорошо… фотографии матушек наших видела?

– Так… вроде, не очень… нет…

Я даже сама удивилась. У отца был целый школьный альбом, а мамины старые фотографии мне вообще на глаза почти не попадались. Только одну хорошо помню, из детского садика. Маме там года четыре, и она очень худенькая вместе с еще какими-то детьми. Бабушка на заводе работала, помогать ей было некому, и мама с грудничкового возраста находилась в яслях, а потом в саду. Дети на той черно-белой фотографии смотрят не в камеру, а на стол. На столе – гора фруктов в тарелке: виноград, клубника, гранаты… Мама рассказала мне как-то со слезами, что это были муляжи, фотограф возил их с собой по всем детским садам и яслям, специально ставил на стол и фотографировал, чтобы родителям на заводе показывать, как дети их хорошо и полезно питаются. А давали-то по одному яблоку в день. Кормили очень скудно, но про убогое меню велели молчать, чтобы враги не узнали о том, что в Советском Союзе еще не всегда хватает продуктов питания. Мама сама очень расстроилась, что мне про это рассказала. Но потом решила, что все-таки нет худа без добра и эта фотография вместе с ее историей еще ярче иллюстрирует две важнейшие аксиомы нашей жизни: «невкусной еды не бывает!» и «тарелка должна оставаться чистой!»

Ленка притащила из родительской комнаты несколько альбомов и огромную выпускную фотографию, никуда не влезавшую. «Интересно, а почему у мамы нет такой огромной выпускной фотографии?» – еще раз подумала я.

Мы установили фото на стол и прислонили к стенке. Моему взору предстали лица незнакомых мне подростков, давно уже превратившихся во вполне взрослых дядь и теть. Вот тетя Ира – мне кажется, что она здесь даже моложе Ленки. А вот и мама… Что она мне несла такое про мышиную серость? Потрясающе красивая девица. Тем более, что на выпускное фото она снялась без очков. Если бы не подписанная внизу фамилия, я ее вообще могла не узнать. При невероятной стройности у мамы была роскошная высокая грудь. А лицо казалось не просто ангельски прекрасным: беспомощно-близорукие глаза, не прикрытые, как обычно, очками, создавали впечатление какой-то неземной мечтательности. Мама напомнила мне картину «Отрочество Мадонны» Франсиско Де Сурбарана. Если бы я была парнем, то мой выбор непременно пал бы именно на нее.

Изучив ничем не примечательные лица маминых одноклассников, я подняла свой взгляд выше на фотографии учителей. И тут… Что это? Я увидела знакомое мне лицо. Прямо на меня, широко улыбаясь, глядел отец моего бывшего соседа по парте Олега Точилина – Кирилл Иванович Точилин. А вот и подпись под фотографией – «Точилин К.И., химия».

– Я его знаю! – воскликнула я и ткнула пальцем в юное лицо отца Олега.

– Еще бы! – почему-то с особым ехидством усмехнулась Ленка.

– Почему же химия? Он ведь геолог!

– Ты, что, правда ничего не знаешь?

Ленкины глаза буквально сверкали в предвкушении рассказа.

Удивляюсь сама себе: я выслушала странную историю про школьную любовь-морковь моей мамы, и мне даже в голову не пришло усомниться в истинности услышанного, так сильно мне хотелось поверить в то, что моя мама – женщина из плоти и крови, а не бесполое существо, созданное лишь для обеспечения «достойного выживания», собственного и ближайших членов семьи.

Оказывается, моя мама в десятом классе школы умудрилась влюбиться, что называется, по уши. И не в какого-нибудь одноклассника, а в учителя химии. Впрочем, в своей страсти к школьному «химику» она не была одинока.

Кирилл Иванович в молодости был ничуть не хуже, чем в сегодняшние сорок лет, – высокий, веселый, прекрасно играл на гитаре и пел песни известных бардов. За два года до того, как моя мама впервые увидела его, он закончил пединститут. Родом Точилин был из маленького районного центра в Волгоградской области. На геологический факультет МГУ он сразу не поступил – недобрал балл. Возвращаться домой с позором очень не хотелось. Но в МГУ дежурили «покупатели», члены приемных комиссий из тех московских вузов, где ожидался недобор. Гонцам из приемной комиссии педагогического института не пришлось долго уговаривать Кирилла Точилина – и по результатам университетских экзаменов он был зачислен в пединститут по специальности «химия», так как учителей геологии для школы не готовят – нет там такого предмета. Многие курсы у «химиков» и «геологов» совпадают. Многие, но не все, поэтому, уже по окончании института молодой учитель поступил все-таки на геофак МГУ на специальное отделение, где учатся те, у кого уже есть высшее образование. Точилин мечтал быть геологом, и он стал им. Так что ничего удивительного в его теперешней работе не было.

В школу, где учились мама и тетя Ира, он попал по распределению вместе со своим другом Шурой Тополевым. Шура (для всех, разумеется, Александр Захарович) впоследствии стал завучем, а теперь и директором знаменитой школы. Именно он превратил захудалое учебное заведение в место, куда стремилась отдать своих детей и внуков вся интеллектуальная элита Москвы. Александр Захарович даже ухитрился временно прописать друга в своей коммуналке, чтобы тот мог жить, работать и учиться в Москве.

Как Лене поведала ее мать, за сердце Кирилла Ивановича в школе шла самая настоящая война. Война всех со всеми. Причем девчонок в девятом и десятом классе почему-то мало волновало, что Кирилл Иванович уже совсем не молод. Ему тогда уже исполнилось двадцать четыре года. В семнадцать лет этот возраст кажется почти что старостью: я лично в свои тринадцать считала семнадцатилетних девиц важными взрослыми женщинами. Закончилась эта война самым неординарным образом: сердце Кирилла Ивановича досталось той единственной, которая в сражении не участвовала. Несмотря на всю свою красоту, которую признавали все, кроме нее самой, мама была очень застенчивой, стеснялась толстенных, уже в те годы, очков. Она действительно придерживалась очень строгих принципов и все время убеждала себя и окружающих в том, что Кирилл Иванович Точилин не мужчина, а учитель. Но сердцу не прикажешь. Разумеется, подробностей Ленка не знала, но главное – у моей мамы целый год продолжался роман, скандальный и… абсолютно неправильный. Он закончился сразу после выпускного. Закончился странно и неожиданно: Кирилл Иванович с мамой внезапно прекратили всякие отношения.

Расставшись, мама и Кирилл Иванович переженились с другими людьми. Мамин «другой» стал моим отцом, а Тамара Ильинична родила Олега. Кирилл Иванович после маминого выпуска в школе уже не работал и перешел, наконец, на геологическую работу.

Услышанное меня по-настоящему потрясло. Многие вещи предстали передо мной теперь совсем в другом свете. Даже отсутствие у нас дома маминых школьных фотографий стало более или менее объяснимым.

Перед моим уходом Ленка пообещала меня познакомить со своим молодым человеком, сыном директора школы, а заодно и узнать, когда и куда я должна пойти собеседоваться, чтобы к началу следующего учебного года даже духа моего в моей старой школе не было.

Я уже стояла в дверях, когда подруга еще раз меня остановила. Придирчиво рассмотрев меня с ног до головы, Ленка вернулась к себе в комнату и принесла оттуда самые настоящие джинсы, джинсовую рубаху с простроченными нагрудными карманами и лишь немного поношенные импортные кроссовки.

– Все это в прошлом году мне папа из командировки из ГДР привез. Но я из этого выросла, а тебе как раз будет. Примерь, пожалуйста. Я тебя в том, что на тебе сейчас надето, видеть не могу.

– Одежда должна быть удобной, – заученно пробормотала я, глядя на предлагаемые мне сокровища. – Ведь для культурного человека неважно, во что он одет.

– В человеке все должно быть прекрасно – и душа, и одежда и так далее, и так далее! – процитировала Ленка. – Чехов сказал. Вряд ли ты будешь утверждать, что Чехов – некультурный человек.

– Да, но с какой стати ты мне все это даришь? Это же очень дорого!

В это время я уже нацепила на себя рубашку и джинсы и села на табуретку, чтобы обуть кроссовки. Все подходило идеально.

– Я из этого выросла. Поэтому не дарю даже, а отдаю, – ответила она.

– Но ведь это же можно в комиссионку сдать! Кучу денег дадут!

– Перестань! Какую кучу! Оценят все в копейки и себе же заберут. Мы так попадали уже. Считай, что тоже подарили, только непонятно кому. Не спекулировать же нам шмотками, в конце концов! Мне будет приятно тебя в этом видеть, – подытожила Ленка. – И мама с папой рады будут. Честное слово! Честное пионерское!

Не передать, какое сражение я выдержала дома, когда появилась с подаренными Ленкой вещами. Папа в сердцах обозвал меня попрошайкой и сказал, что ему теперь неудобно будет обсуждать свою диссертацию с Григорием Романовичем. Бабушка, вздыхая, доказывала мне, что джинсы на девочках смотрятся очень вульгарно, а от кроссовок наверняка распухают и болят ноги. Но хуже всего было то, что мама решительно забрала у меня пакет с вещами и, ни слова мне не говоря, заперлась в их с папой комнате, куда предварительно перенесла с галошницы наш новенький телефон. Провод был короткий, и ей пришлось простоять возле самой двери часа полтора – ровно то время, что она говорила по телефону с тетей Ирой. По окончании беседы с подругой мама объявила мне, что она устала и сегодня «никаких разговоров» уже не будет, а вот завтра мы спокойно и, не спеша, обо всем поговорим.

При мысли об этом спокойном и неспешном разговоре меня затошнило, но поделать я ничего не могла и пошла в постель. Уснуть смогла только под утро – то ли сказался выпитый с Ленкой крепкий кофе, то ли предвкушение того самого завтрашнего разговора. Мама тоже не спала. Несмотря на то, что на следующий день ей, как обычно, нужно было ехать на работу к восьми, мама до трех ночи что-то делала на кухне при свете лампы.

Результат я увидела утром. Перед тем, как уйти из дома, мама тихонько подошла к моей кровати, погладила меня по голове и, улыбаясь, протянула мне джинсовую рубашку, что накануне подарила Ленка. К своему ужасу я увидела, что оба нагрудных кармана отпороты и перешиты на живот. Вместо красивой стильной вещи получилась уродливая хламида, пригодная разве что для того, чтобы выполнять в ней малярные работы.

– Я тебе рубашку подделала! Можешь одевать.

Я не сдержалась и зарыдала. О каком «подделала» можно было говорить?! Прекрасная вещь, рубашка, подобной которой у меня никогда не было, была жутко испорчена, превращена в никуда не годную тряпку.

– Что ты положишь в нагрудные карманы? Кому они нужны? А я перенесла их вниз и расставила так, чтобы было удобно в них все класть.

Мама ответила мне уже из дверей. На работу она никогда не опаздывала.

– Одежда должна быть фун-кци-о-наль-на!!! – На этих словах разговор закончился.

Входная дверь захлопнулась. Мама ушла. От моего плача проснулись бабушка и отец. Бабушка побежала в туалет, а отец набросился на меня:

– Мама всю ночь не спала, делала тебе эту рубашку. И что она получила вместо «спасибо»? Ты, Аня – просто неблагодарная свинья!

В этот день я не пошла в школу. Я сидела дома и перешивала назад карманы на рубашке. Шила я не ахти, но на эту нехитрую работу моего умения хватило. Я очень старалась сделать так, чтобы невозможно было отличить мою стежку от распоротого мамой фирменного шва.

Мои стремления к рукоделию, равно как и к любому творчеству в доме не особо поощрялись. Мама, обозвавшая нас с ней «серыми мышами», не готова была поощрять никакие мои потуги.

– Мы не такие блестящие люди, чтобы становиться журналистами и художниками, – объясняла она с неутомимым упорством. – Наш с тобой удел – быть простыми инженерами. Но если ты будешь очень много работать над собой, то сможешь выбрать и более современную специальность. Например, твой отец стал программистом, и мы все очень им гордимся. Но это очень сложная работа, которой ему приходится отдавать все свои силы. Тем более, что он решил написать и защитить диссертацию.

Нельзя сказать, что мама не радовалась, когда я сама записалась в кружок изобразительного искусства, лепки и ваяния. Но когда я приносила что-нибудь из своих поделок, мама тяжело вздыхала и напоминала папе, что в ближайшее время нужно посетить Пушкинский музей.

– Нужно, чтобы Анюта посмотрела еще раз на настоящие скульптуры, – говорила она ему. – Ей должно самой стать понятно, в чем разница между настоящей скульптурой и обычной поделкой.

Я очень любила Пушкинский музей, но совершенно не хотела идти туда специально ради того, чтобы осознать уровень своего убожества.

Примерно так же все происходило с моими литературными потугами. Пару раз я пыталась показать родителям написанные мной рассказы и стихи. Папу, разумеется, мои опусы вовсе не интересовали, а мама, принимая из рук дочери тетрадку с рукописями, грустно вздыхала, предлагала сесть напротив нее и «приступить к работе над ошибками».

Перешивая карманы, я впервые прогуляла школу без всякой уважительной причины. Бабушка Рая не сказала мне ни слова, но по тому, как дрожали ее руки, когда она кормила меня обедом, я поняла, что нужно придумать все, что угодно, чтобы только вернуться домой вечером как можно позже.

Я решила навестить свою вторую бабушку Риту. Между нами не было такой близости, как с нянчившей меня с младенчества маминой мамой. Я хотела попытаться понять, как получилось, что папа у меня… в общем, именно такой, как он есть.

Я сказала бабушке Рае, что хочу навестить Ритулю, как она ее называла, и попросила немного денег, чтобы я могла купить что-нибудь к чаю. Бабушка так обрадовалась моему доброму порыву, что незамедлительно выдала мне целых три рубля, на которые в те времена можно было купить очень вкусный тортик, типа «Праги» или даже «Чародейку».

Мои бабушки общались между собой крайне мало. У них почти не было общих тем: не совпадали их оценки людей и событий. Бабушка Рая отличалась добродушием и оптимизмом, а папина мама, наоборот, в основном была не в духе и постоянно на что-нибудь обижалась. Но, несмотря на все очевидные трудности, родственные отношения, по мнению бабушки Раи, необходимо было поддерживать. Так что мое благое желание, возможно, даже компенсировало то ужасное впечатление, которое вызвал ужасный факт прогула школьных занятий.

Перед тем, как выехать из дома, я решила предупредить бабушку по телефону.

– Я уже думала, что ты никогда мне не позвонишь!

В этом вся бабушка Рита! И когда я уже приехала, вместо радости, я услышала ворчание по поводу того, что не приезжала раньше.

Разговор «по душам» с бабушкой у меня так и не получился. Впервые в жизни я попыталась пооткровенничать с ней, но все, что мне пришлось услышать, не только ничего не дало мне, но сильно меня расстроило и раздражило.

Мне очень хотелось понять, почему папа столь безоговорочно всегда согласен с мамой абсолютно во всем. Я отчаялась узнать, есть ли у него собственное мнение сейчас, и прямым текстом спросила у бабушки Риты, было ли оно когда-нибудь.

Надо сказать, она страшно обрадовалась, что в моем вопросе содержится критическая интонация в отношении мамы, и разразилась целой речью о том, как Инна «отняла у нее сына». Из бабушкиного рассказа выходило, что папа в детстве был сущим ангелом, ее радостью и гордостью. И самое главное, Боренька всегда и во всем слушался свою маму Риту. «Ну прямо как Владимир Ильич Ленин, который слушался старших», – вспомнилось мне. Только страстная любовь к сыну помогла бабушке Рите перенести арест и гибель мужа. Взаимность со стороны сына составляла главный смысл ее вдовьей жизни. Я знала, как ужасно уничтожили моего безвинного деда, как бабушку Риту заставили отречься от мужа, угрожая в противном случае посадить и ее саму, а маленького папу оправить в детский дом. Но несмотря ни на что, бабушка никогда не переставала повторять, что не держит никакого зла на советское государство и на коммунистическую партию, в которой с гордостью состоит.

И вот, наконец, бабушка перешла к самой драматической части своего рассказа. В один прекрасный день появилась эта Инна и забрала у нее единственного сына. Бабушка так и сказала «эта Инна», словно не понимала или не желала понимать, что перед ней сидит дочь «этой самой Инны», по совместительству ее собственная внучка! Безусловно, мне порой казалось в, что я в состоянии критически оценивать свою маму, но, несмотря на это, я продолжала любить ее больше всех на свете. Мне было очень неприятно осознавать, что бабушка Рита испытывает к ней сильнейшую неприязнь. Я с трудом сдерживалась, чтобы не реагировать на постоянно повторявшуюся дурацкую фразу: «Она лишила меня сына!» В бабушкином голосе слышался самый настоящий надрыв. И мне было совершенно непонятно, почему, если не было никаких претензий к власти, на самом деле замучившей и убившей деда, то к маме моей, никого не убивавшей, эти претензии были. А ведь папа был не просто живым, но, судя по всему, еще и счастливым человеком.

«Она забрала у меня Бореньку! Он сразу стал совсем другим!» – причитала бабушка Рита. Я поняла, почему мы так мало и редко общаемся. «Она ездит на нем! Она не дает ему отдыхать, и поэтому он до сих пор не защитил диссертацию!»

После упоминания папиной диссертации мне стало совсем тошно. Я даже не доела свой кусок тортика и начала прощаться, объясняя спешку необходимостью срочно делать уроки. Про себя я поняла только то, что папа до встречи с мамой пребывал в полном подчинении у бабушки Риты. «Папа всегда таким был – он просто сменил хозяйку!» Я сама ужаснулась такой жесткой и недоброжелательной мысли окопавшейся в моей голове.

Бабушка Рита моему объяснению про уроки, разумеется, не поверила. Она поджала губы и пробормотала что-то вроде «Правду никто слышать не хочет!» Не говоря больше ни слова, не поинтересовавшись ни делами родителей, ни здоровьем бабушки Раи, ни даже моими школьными успехами, бабушка побрела провожать меня к выходу из квартиры.

Жила она в такой огромной восьмикомнатной квартире, что маленькие соседские дети умудрялись ездить по коридору на трехколесном велосипеде. Когда-то бабушкина семья занимала целых две комнаты, одну побольше, другую поменьше. Но после того, как деда посадили, их с папой уплотнили – отобрали большую двадцатиметровую комнату и оставили только маленькую четырнадцатиметровую. Кто-то из соседей, втайне сочувствовал им, но кто-то надеялся, что семью врага народа вообще выселят и можно будет побороться и за маленькую комнату. С тех пор сменилось целое поколение жильцов. Из прошлых бабушкиных соседей в квартире практически никого не осталось. Но, несмотря на это, бабушка практически ни с кем не общалась. Я даже не знала, кто еще живет в ее коммуналке, при встрече с каждым жильцом я просто произносила вежливое «здравствуйте».

В общем, навестив в очередной раз бабушку Риту, я испортила себе настроение, но ничего нового о родителях так и не узнала.

Как Ленка и говорила, для поступления в математический класс пришлось проходить собеседование. Я очень волновалась, готовилась несколько дней и, наконец, успешно прошла тест у учителя математики, высокого, тощего, как жердь, человека в таких же толстых, как у моей мамы, очках.

Дома к моему решению не идти в ПТУ или техникум отнеслись на удивление спокойно. Бабушка Рая шепнула, что я молодец. Мама серьезно поговорила со мной о том, что поступить в такую школу – это только половина дела, а главное – удержаться в «твердых середняках». Папа, убедившись, что мама больше не возражает против моего решения, высказался в том духе, что теперь нужно достойно распрощаться со старой школой и объяснить, почему я не продолжила учебу ни в одном из предложенных мне учебных заведений.

– Ты должна сделать все, чтобы оставить о себе там хорошие воспоминания.

О каких хороших воспоминаниях можно было говорить, я не знаю. Из всех одноклассников хорошие отношения когда-то у меня были только с Мишей Гуськовым. Но теперь он дружил с самыми главными хулиганами школы и состоял при их лидере великовозрастном второгоднике Сургучеве «придворным шутом». Мишу всячески унижали, но не били и не отбирали выдаваемую родителями мелочь. Любимой забавой «хозяина» было заставлять Мишу докуривать за ним «бычки». Миша привыкнуть к куреву не мог и страшно кашлял, но, чтобы порадовать Сургучева, исступленно кривлялся при сквозь слезы. Наблюдать за подобными сценами было мерзко. Даже продолжая сидеть за одной партой, мы с Мишей практически не разговаривали, и я понятия не имела, куда он пойдет после окончания восьмого класса.

В самом начале своего последнего учебного года в нашей восьмилетке мне удалось пересесть от Гуськова. Моей соседкой оказалась новенькая, Катя Михайлова. Ее родители недавно развелись и разменяли квартиру. Катя с мамой оказались в однокомнатной квартире неподалеку от нас. Катька, не мудрствуя лукаво, пошла в самую ближайшую школу и сама записалась в последний, восьмой класс. Маме ее было не до чего – и не до дочери, в том числе. Дама «бальзаковского возраста», она предавалась страданиям по загубленной молодости и искала нового спутника жизни.

Катя была совершенно книжным ребенком. В мире, по-моему, вообще не существовало ни одной книги, которую эта маленькая худенькая девочка не «проглотила» бы за считанные часы. А кроме книг, ее вообще ничего не интересовало. Катино свидетельство об окончании восьми классов уже собирались отправить в ПТУ при комбинате железобетонных изделий, но я уговорила подружку пойти на собеседование в ту же школу, что и я. Я привела ее на собеседование буквально за руку. Таким образом, Катя Михайлова оказалась там же, но, в отличие от меня, в классе с углубленным изучением литературы.