Читать книгу Заглянув за горизонт. Рассказы - Саяна Гэбб - Страница 3

– Саня? Санек? – недоверчиво прозвучало позади меня.

Я слегка вздрогнул, но тут же расслабился. «Не меня, – пронеслось в голове, – я в чужом городе, в какой-то замызганной кафешке». Вероятность, что в данный момент в данном месте окажется кто-то из людей, которым позволено называть меня Саней и Саньком, была близка к нулю.

И я вновь сосредоточился на дешевом пакетике чая, пытаясь заварить его в кружке с почти кипятком, стоя у стойки бара. Последовавший за этим мощный толчок в плечо и радостный вопль в ухо заставил меня усомниться в предыдущих предположениях.

– Санек! – вопил человек, пытаясь схватить меня в охапку и прижать к себе. Я от неожиданности весьма вяло сопротивлялся и все еще не мог разглядеть лицо мужика, но, когда тот полез целоваться, я взял себя в руки и пресек эту череду лобзаний, резко отпихнув парня. И тут же остолбенел. Толкни меня в этот момент, и я вот так столбом, как в фильмах про Гарри Поттера после заклинания, упал бы плашмя.

– Леха? – губы одеревенели, и пришлось приложить усилия, чтобы они среагировали на мысленную команду.

– Ну, да! Саня, друг, это я! Я! Санек! Старик, ты как здесь?

Леха. Мой друг детства. Человек, который спас мне жизнь. Которого я потерял и вот уже почти десять лет не видел. Тут я не выдержал. Шагнув вперед, я крепко прижал к себе радостно вопящего Леху и сразу словно провалился в прошлое на сорок лет назад.

Дружить мы начали в первом классе, как говорится, с первого взгляда. Нас посадили вместе за одну парту. Первый урок я просидел тихо, ужасно волнуясь и ничего не понимая. На перемене мой сосед деловито достал из портфеля два яблока. Одно красное – побольше, второе – не такое красное и поменьше. Он держал яблоки в руках, явно оценивая шансы каждого быть съеденным в первую очередь. Я краем глаза следил за его действиями – очень хотелось есть.

– На, – мальчик протянул мне большое красное яблоко, – угощайся.

Я за секунду оценил этот жест. Отдать незнакомцу явно самое лучшее яблоко – это было более, чем щедро… Это было благородно.

С того момента мы почти не расставались. Иногда нам казалось, что мы братья-близнецы, что не было времени, когда мы были не вместе. Мы даже разговаривали хором! Леха начинал мысль, я подхватывал, и дальше нам не надо было смотреть друга на друга – мы произносили одинаковые фразы и слова. Это вызывало глубокое потрясение у учителей и дикий хохот у нас. Мы никогда не ссорились. Никогда. Мы и спорили редко, на большинство вещей наши взгляды совпадали. И аллергия на мандарины была у нас обоих. Мой отец иногда подшучивал над мамой, спрашивая ее, не забыла ли она второго младенца в роддоме.

При всем этом Леха был другой…. И с возрастом это становилось все очевиднее. В нем не было той детской беспечности, как в каждом из нас, когда дело касалось игр и развлечений. Он мог играть с ребятами в футбол, также, как и все ракетой носясь по полю, но в какой-то момент он словно натыкался на невидимую нам стену, останавливался, собирал вещи и молча шел домой. Уговорить его остаться и продолжить играть было невозможно. Он тихо улыбался и качал головой:

– Мне надо домой. Нужно уроки делать.

Нам всем нужно было делать уроки, но кроме Лехи никто не воспринимал это как тестовое испытание перед полетом в космос. А вот у Лехи будто был отмеренный лимит на все. И он четко его контролировал.

И родители у Лехи были не такие, как мои. Мать я почти не знал, а вот его отец… Отец Лехи был исполин даже внешне – высокий, почти два метра, крепкий, с широкими мозолистыми ладонями, тяжелым взглядом черных глаз из-под низко растущих густых бровей. Говорил он редко и мало, в основном сверлил собеседника взглядом, от чего большинство людей не выдерживали, сразу сжимались и умолкали.

Я его боялся. Глядя на него я все время вспоминал «Повесть о настоящем человеке». И не сомневался, что окажись Лехин отец в лесу с перебитыми ногами, то и тридцать, и сорок километров бы прополз. Он работал токарем на заводе, где делали авиадвигатели. Мама Лехи работала на этом же заводе укладчицей. Она как раз была на смене, когда завод загорелся. Говорят, был взрыв какого-то едкого химического вещества. Оттого пожар случился быстро и страшно. Отец Лехи уже закончил работу и ждал жену у проходной. И в этот момент чудовищный грохот сотряс воздух вокруг, расшвыривая пыль, мелкие камни и щепки плотным облаком.

Фронтальная стена одного из цехов распоролась черной трещиной, из которой вырвались оранжевые языки пламени с удушливым вонючим дымом. Отец Лехи помчался к эпицентру. Времени было всего несколько минут – огонь распространялся с огромной скоростью. У Лехиного отца был выбор: побежать налево ко второму цеху и спасти десять человек, трое из которых были главный инженер, ведущий технолог и главный конструктор завода, или выбрать противоположное направление – побежать направо к четвертому цеху и спасти задержавшуюся после смены жену и ее напарницу. Отец Лехи побежал ко второму цеху и спас десять человек. Он забегал в цех, задерживая дыхание, и выносил по двое людей, которые уже почти задохнулись от ядовитого дыма. Так он пять раз заходил в полностью заполненный дымом цех. Потом он добежал до четвертого цеха и вынес мать и ее напарницу. Мертвых.

Шумиха была страшная. Помнится, тогда директора завода посадили, секретарь обкома исчез в неизвестном направлении, и вообще послетало множество голов. В те времена так было. А Лехиного отца медалью наградили, премию дали от завода, квартиру новую. Вместо однушки сразу трешку. Весь город тогда только об этом и говорил – какой у Лехи отец герой.

Я был чрезвычайно впечатлен героизмом и силой духа этого человека. И, не понимая тогда всей трагедии, по-детски завидовал славе Лехи. Дома за обедом я невзначай начал разговор о том, какой молодец Лехин отец. И также между делом поинтересовался у своего, смог бы и он поступить подобным образом. Помню, за столом повисло тяжелое молчание. Мама отложила в сторону ложку и потупила взгляд. А отец откинулся назад на спинку стула, уперся в меня взглядом и тихо-тихо, от чего мне стало жутко, спросил:

– Ты понимаешь, что тогда бы мама твоя умерла?

Ужасное озарение окатило меня ледяным душем. Я заплакал, сначала тихо, потом все сильнее, подвывая, и под конец уже захлебывался криком. Мать с отцом испуганно бегали вокруг меня, пытаясь унять мою истерику, но я не мог остановиться.

Они не хотели, чтобы я шел на похороны. А я наделся хотя бы там увидеть Леху, потому что после случившегося он не появлялся в школе, а домой к нему мне запретили ходить родители.

На похоронах Леха стоял рядом с отцом – бледный и спокойный. Только когда гроб стали закрывать, по лицу его будто волна черная прошла, и эта мелькнувшая страшная гримаса боли потрясла меня.

После похорон я соврал родителям, что мне надо к однокласснику за учебником, а сам тихонько пошел за Лехой. Он шел домой с отцом и бабушкой. У подъезда они остановились, отец зашел внутрь, а Леха остался с бабушкой. Я не слышал, о чем они говорили – далеко стоял. Но увидел, как Леха заплакал и прижался к бабушке. Он плакал тихо, не так, как я после слов отца. Просто совсем немного вздрагивал спиной, зарывшись в старую кофту пожилой осунувшейся женщины. А та молча обнимала его и утирала глаза. Я не стал подходить – страшно было коснуться Лехиного отчаяния в этот момент.

Через какое-то время жизнь забурлила в прежнем ритме. Все ведь проходит. Как вы знаете, время – лучший лекарь. Только с этого момента все Лешкины ограничения, придуманные им самим, стали еще острее и проявлялись все чаще. Он почти полностью сократил время для игр и общения, погрузившись в обучение.

Нет, он не отстранился от меня, наоборот, он посвящал меня во все свои мысли, мечты и сомнения. Он говорил, что жизнь дана каждому не просто, чтобы насладиться и умереть. Он говорил, что во всем должен быть высший смысл. Что каждый член общества должен жертвовать собственными прихотями ради общей пользы. Когда я потребовал разъяснения, он сказал:

– Вот я, например, хочу играть в театре. Но я стану врачом! Хирургом. И я буду отличным хирургом, вот увидишь! – горячо и взволнованно уверял меня Леха.

– Но зачем? – недоумевал я, – если ты хочешь быть артистом, так и иди в артисты!

– Как ты не понимаешь? Я могу больше, пойми! Я могу намного больше пользы принести обществу, когда стану великим врачом!

Но я упорно отказывался понимать. И утверждал, что тяга к определенной профессии и есть тот самый правильный выбор, который предначертан волею судеб.

Мы закончили школу. Леха, конечно, с золотой медалью. Он все делал на сто процентов, убеждая всех, что по-другому просто нельзя. И он поступил в медицинский, причем уже в Москве, закончил его с «красным» дипломом, попав после учебы в одну из самых престижных больниц столицы – НИИ Скорой помощи имени Склифосовского.

Я окончил институт машиностроения в своем маленьком городе, получив к тому времени уже сомнительную профессию инженера. Потому что началась перестройка. Не буду рассказывать тяжелые подробности того, как я ее пережил. Чтобы хоть как-то выжить, я организовал небольшую фирму по продаже запчастей для грузовиков. Закончилось это очевидным по тому времени явлением – на меня весьма жестко «наехали» бандиты, которых прикрывала (что тоже было весьма распространено) местная милиция. Искать правды было негде. И, если бы не Леха, пасть бы мне смертью неизвестного предпринимателя, как многие в те годы. Леха каким-то чудом узнал обо всем, примчался на следующий день из Москвы и привез мне, о, боги, огромную по тем временам сумму денег – десять тысяч долларов. Я даже не сделал попытки отказаться, понимая, что это станет для меня смертным приговором. Просто путано благодарил друга и обещал вернуть… Леха молча ткнул меня кулаком в плечо, обнял и снова улетел в Москву. А его деньги купили мне жизнь и помогли сохранить бизнес…

Безумные 90-ые тоже прошли. Мой бизнес понемногу шел в гору, давая все больше возможностей. С Лехой мы иногда созванивались, и я знал, что у него все отлично. В один из отпусков я прилетел в Москву и встретился с ним. С возрастом он стал похож на отца – такой же большой, статный, широкоплечий. Только глаза его совсем по-другому смотрели на мир —пронзительно и с удивлением. Будто у него скопились вопросы к жизни, на которые он не получает ответы.

На встречу он пришел с женой. Алиса была волнительна – высокая, с копной густых светлых волос, тонкая, красивая, чрезвычайно начитанная. Она закончила журфак МГУ, была из профессорской семьи.

– Идеально, да? – спрашивал меня Леха, с любовью поглаживая жену по спине. Та царственно склоняла великолепную головку с греческим профилем и тонко улыбалась.

Леха рассказывал про свою жизнь, словно рапортовал на плацу. Получил должность заведующего отделением хирургии, защитил кандидатскую, готовит докторскую, съездил на пять международных конференций по эндоскопическим операциям, а это только набирает обороты в России, купил Ауди, купил квартиру в центре Москвы, окна выходят на восток, юг, запад – целый день солнце.

– Идеально, да? – каждый раз толкал он меня кулаком в плечо и смешно косился на красиво сидящую рядом Алису.

– Да уж, – мямлил я в ответ, давясь дорогущим французским коньяком и радуясь, что я свою Ленку не привез. Ленка работала бухгалтером у меня в конторе, пока мы не поженились. Потом родила подряд двух пацанов и теперь сидела с ними дома. Ленку я обожал, она была хохотушкой, умницей и красавицей. Но представить ее рядом с модельной холеной Алисой я не мог. Контраст был бы значителен.

А Леха все бурлил и фонтанировал итогами и достижениями своей идеальной жизни. И мне становилось все не уютнее. Потому что на фоне этого величия, моя жизнь казалась простой и скучной. А потом Алиса оставила нас вдвоем, мило улыбнувшись и сообщив, что ей надо срочно по делам. И Леха словно выдохнул и расслабился. Он залпом выпил коньяк и толкнул меня в плечо:

– Ну, а ты-то как? Чем хвастаться будешь? – и снова слегка ткнул меня кулаком.

– Да чем, – замялся я, – хвастаться особо нечем… Ну, так… Бизнес вроде идет, денег хватает. Женился, пацаны погодки два и три года, в Турцию вот на море всей семьей съездили, – пробормотал я и запнулся.

– Точно! У тебя же сыновья! – он радостно захохотал и смял меня в охапку, – да это же самое главное, чем ты должен хвастаться! Надо за это выпить! – заорал он, и на нас стали оглядываться посетители.

– Леха, ну, чего ты, ну, ладно тебе! – смущенно выбирался я из его медвежьих объятий, – задавишь ведь, бугай чертов! – а внутри словно мед растекся от его слов.

Леха громко заказал еще коньяку и потребовал тут же выпить за моих детей и семью. Мы выпили, и черт меня дернул спросить его, почему они живут все еще бездетными. Леха мгновенно посуровел:

– Сань, ну, чего ты?! Ты же помнишь мою концепцию жизни. Я должен нести пользу обществу. Алиса этой концепции тоже придерживается. Дети – это в какой-то степени эгоизм. Приходится значимую часть жизни тратить на них. А я не могу себе этого позволить. Он замолчал, а потом продолжил:

– Я всегда будто на острие ножа. Почти не хожу никуда, никого не вижу, общаюсь только с коллегами по работе. Дома бываю очень редко. Операций много, тяжелых больных много, мы же – экстренное отделение, к нам кого только не привозят. Сегодня к тебе случайно выбрался, и то только потому, что три дня с операционной не выходил. Спал в закутке по два-три часа в сутки. И оперировал. Все время в крови, ошметках тканей, обломках костей, среди уходящих человеческих душ, которые надо удержать…, – Леха ссутулился и словно постарел лет на десять.

– Леха, но ты же вроде как сам хотел…, – неуверенно начал я.

– Я считал и считаю это правильным! – отрезал Леха, – просто…

– Что? – не выдержал я паузы.

– Просто, врач – это призвание должно быть, понимаешь? – и снова замолчал.

– А ты? Разве ты не кайфуешь от своей работы? – удивился я, – ты же прям с пеной у рта мне сейчас рассказывал о конференциях и новых операциях!

– Дружище! – Леха отвернулся и словно неохотно продолжил, – мне даны мозги, сила и стремление, я это максимально использую на благо общества. И у меня это хорошо получается. Я спас многие жизни и еще спасу. Только это не мое призвание, – тихо закончил он, низко опустив голову. Он вообще выглядел как плохо завязанный воздушный шарик.

Я растерянно пошарил руками по столу и, к счастью, довольно быстро наткнулся на спасительную рюмку. Молча залив коньяк в горло, я с нетерпением стал ждать эффекта – мне явно не хватало энергии и смелости продолжить разговор в таком духе. Но даже от приличной дозы спиртного мне легче не стало.

– Ладно! – вдруг весело буркнул Леха, внезапно подняв голову и традиционно толкнув меня в плечо.

– Нам ли быть в печали, дружище! Не все так ужасно! Трудно быть богом, как вещали старики Стругацкие, но богом трудно быть лишь первые лет десять, а потом привыкаешь! – со смехом закончил он и тоже залпом выпил коньяк. Больше мы к этой теме не возвращались.

Я вернулся домой. Мы продолжали общаться по телефону. Только я все реже мог дозвониться до Лехи. Хотя он всегда перезванивал. Я слышал его уставший, словно потухший голос, и все внутри меня начинало кричать и сопротивляться. Мне хотелось крикнуть ему в трубку «Леха, все, хорош, остановись! Ты же не Бэтмен!»

Но я «держал лицо», рассказывал о семье, детях, обещал приехать. Понимал, что мои советы будут расценены как покушение на правильность жизненной позиции. Потом Леха пропал. Номер стал недоступен. Я пытался найти его через рабочий телефон, но там мне отказались дать информацию, сказав, что Алексей Ильин у них более не работает.

И вот, десять лет спустя мой друг Леха внезапно обнаруживается в сомнительной забегаловке на окраине Екатеринбурга. Такой же высокий, только очень худой, сутулый, с острым носом на постаревшем морщинистом лице. Но глаза… Глаза Лехины! И он счастлив. Несмотря на всю странную внешнюю потертость и даже неряшливость, его счастье лучилось из него, как солнечный свет пробивается сквозь щели не плотно закрытых штор.

Мы были одни в кафе. Леха потащил меня в самый дальний угол за столик с диванами. Я плюхнулся на диван с той же дурацкой чашкой чая, все еще находясь в прострации от встречи. А Леха просто кипел безудержной энергией, заявляя, что это судьба, что мы действительно связаны невидимыми узами. Тут же менял концепцию и кричал, что это неслыханное чудо, тряс меня, бил кулаком в плечо и требовал срочно что-то делать, куда-то бежать и кому-то рассказывать. В общем, шок у каждого проявился по-разному

– Стоп! – не выдержал я, – прекрати орать! Дай в себя прийти! Я… Я вообще ничего не понимаю! – я схватил Леху за запястья и прижал его руки к столу.

– Леха, что случилось? Ты куда пропал? Тебя же десять лет не было! Я, грешным делом, думал ты умер… Найти тебя не смог.

Леха молча смотрел мне в глаза, и с лица его медленно сползала волна эйфории, уступая место сосредоточенности и печали.

– Ты прости меня, Санек… Прости, что весточки никакой не послал, когда все случилось. Страшно мне было… Страшно и стыдно, что не смог я сделать все правильно, что сил не хватило, – Леха опустил голову и слова его звучали глухо.

В голове мысли теснились, толкаясь и пытаясь выстроиться по порядку, но порядка не было. Это раздражало и заставляло меня нетерпеливо ерзать.

– Помнишь, в последнюю встречу я признался тебе, что быть врачом не мое призвание?

Я молча кивнул.

– Я тогда даже не понимал, к какой пропасти иду с этой своей концепцией несения людям «разумного, доброго, вечного» … Может, если бы я не был таким идеалистом, мне бы было проще работать. Так ведь многие и работают, и врачами тоже. Призвание быть врачом – штука весьма редкая… В основном, прутся в медицинский по незнанию, дескать, всегда деньги будут… Или дети тех, кто уже в теплых местечках пристроились – на кафедрах, в министерствах… Тяжелая это работа, понимаешь? Наверно, самая тяжелая. Оставаться человеком, когда рядом нечеловеческие страдания. Я долго крепился. Убеждал себя, что это профессиональные издержки, что другие же работают, – Леха так крепко сжал зубы, что я услышал скрежет.

– Каждое утро было адом. Во сне я жил другой жизнью. Свободной. И, когда меня выдергивал из сна звонок будильника, я мгновенно погружался во мрак депрессии. Отпуск не спасал – я не мог отключиться со своей манией все контролировать. Семья разваливалась. Алиса постоянно устраивала скандалы – меня никогда не было дома, а, если даже и был, то я почти всегда спал. Общаться с людьми вне работы я не мог – меня просто наизнанку выворачивало от их, как мне казалось, надуманных проблем. Я пошел к психотерапевту. Баба оказалась на редкость умной, сразу мне сказала – увольняться и не работать врачом как минимум год, а там посмотреть. Но ты что… Как же я мог так просто сдаться! – Леха зло усмехнулся и сдавил виски руками.

Я вдруг понял, что мы подошли к углу. Словно я знал только одну сторону жизни друга, а вот сейчас я уткнулся в точку разлома, которая резко сломает прямую и поведет ее в другую сторону, образуя угол. Очень острый угол… Ладони мои вспотели, я оттолкнул чашку с уже остывшим чаем.

– Выписала, конечно, мне разных таблеток. И тех, при которых за рулем ездить нельзя. Я их честно старался не пить. В один из дней после очередного дежурства, очередной неудачной операции и неудачного общения с родственниками умершего, я даже не глядя открыл какую-то баночку и замахнул штук пять перед поездкой домой. Сел в свой «Ауди», помчался прятаться от внешнего мира. И уснул за рулем. Очнулся я от удара подушки по лицу. Кое-как открыл дверь, выпал из машины. Когда я рассмотрел куда я въехал, я сначала не поверил, Санек… Я подумал, что это страшный сон, – Леха сильнее сжал голову и застонал. Я потянулся ладонью к нему по столу, но он отпрянул.

– Пять человек, Сань… Пять человек стояли на остановке, на которую я ворвался со скоростью 80 км в час. Мать с двумя детьми пяти и восьми лет и парень с девушкой – школьники, должны были как раз закончить школу. Их просто размазало по асфальту в одно мгновение. Я увидел детскую ножку, торчащую из-под колеса машины, и понял – все. Все, наконец-то, закончилось. Весь мой безумный полет в никуда прервался пятью безвременными смертями. Я с ужасом осознал, что по-другому меня было не остановить… И ты знаешь, меня вдруг словно выключило. Такое безразличие навалилось. Бесчувствие. К самому себя. Конечно, меня упекли в СИЗО, завели уголовное дело, начали следствие. Причем все быстро было, девочка оказалась дочкой важного человека.

– Но ты же мог, – осторожно начал я, но Леха прервал меня.

– Мог. Конечно, мог. Я жену генерального прокурора с того света, считай, достал в свое время. Он ко мне на допрос приходил, умолял не губить талант. Обещал максимально на тормозах дело спустить, все-таки я не злостный преступник, а это несчастный случай. Но я только попросил не разглашать СМИ мои данные. Не хотел семье Алисы навредить. Она, кстати, сразу на развод подала, – Леха снова усмехнулся, но уже грустно.

– В общем, суд был быстрый и справедливый. Впаяли мне восемь лет, причем отец девочки постарался, и меня определили в колонию строго режима, квалифицировав мое преступление как особо тяжкое. В крови обнаружили сильнодействующие вещества, – глаза Лехи были закрыты, словно он боялся столкнуться со мной взглядом.

– Так я и попал на Урал. Колония располагается не очень далеко от Екатеринбурга. Страшное место, Сань, чудовищно страшное. Жуткая воронка с жерновами внутри. Кто туда попал, уже прежним никогда не станет. Там из людей выбивают все человеческое. Причем все: и тюремщики, и сами заключенные. Я даже не представлял, что люди способны так издеваться над людьми.

Первый месяц по прибытию нас мучили круглые сутки. Не давали еды, подвешивали за наручники на решетку на несколько суток, били резиновыми дубинками по голове, по почкам. Молодых парней насиловали ночами местные зэки. Меня спасало только мое полное безразличие к происходящему. Меня били – я вставал. Меня подвешивали на решетку – я молча висел. Они не понимали, что происходит. А я не чувствовал ничего. Словно мне все отморозило. А всем казалось, что я крепкий и не ломаюсь, как остальные. И, наверно, меня так и забили бы до смерти, если бы в один из дней не случилось ЧП. Зона занималась лесозаготовкой, днем мы постоянно работали с древесиной. На рабочей территории стояли станки для обработки стволов.

Всегда найдется особо умный, кто решит поэкспериментировать и сломать станок, чтобы не работать какое-то время. И вот этот придурок внутрь станка ржавую рельсу засунул. Ну, и долбануло этот станок, он развалился на ходу, диски из него полетели в разные стороны. Почти никого не зацепило. Кроме местного пахана – авторитета, который за каким-то чертом решил подышать свежим воздухом в это время и именно в этом месте. Один из дисков вонзился ему в правое бедро, второй – в живот. Когда я подбежал, он лежал в луже крови, а вокруг бегали «блатные», которые сопровождали его, и истошно орали. И пытались диски из тела выдернуть. Я действовал по инерции, даже не знаю, откуда силы взялись. Сначала одного ударом в челюсть вырубил, потом другому обалдевшему зэку быстро объяснил, что кто тронет диски – пахана убьет. Тот сразу присмирел.

Прибежали охранники. Прибежали все, включая начальника тюрьмы. Я тогда не очень еще в иерархии тюремной разбирался, и для меня мужик в крови был просто мужиком в крови. Но, судя по искореженным страхом лицам руководителей и некоторых «блатных», которых я уже знал, я понял, что персона эта весьма важная.

Я потребовал носилки, мы отнесли его в медицинский отсек. Там уже бился в истерике молодой хирург, который громко верещал, что оперировать он не умеет. Ситуацию спасло наличие небольшой операционной и аппарата ИВЛ в ней. Анестезиолога через полчаса привезли из районной больницы. В общем, прооперировал я мужика, выжил он. Даже ногу ему сохранил, хотя там кость перебита была почти полностью еще и кусками, – лицо Лехи осветилось гордостью. Руки медленно отпустили виски и вернулись на стол. Он задумался, взгляд его затуманился.

– В итоге, жизнь моя, как ты понимаешь, наладилась. Дядя Коля – так звали пахана, крутой был. Вор в законе еще с 90-ых. Один из немногих выживших тогда. Очень умный мужик, чрезвычайно начитанный, историю хорошо знал. Он исторический факультет почти закончил. Никто после этого случая в мою сторону даже взгляда косого не бросал, – Леха тихонько засмеялся, – мне только крылья сзади не приделали и нимб над головой не держали. Но для меня все это не важно было. Дядя Коля это заметил. Он знал, кто я и за что сидел. Стал он меня на разговоры всячески вытягивать. У него и коньячок всегда хороший был. Сядет, бывало, и рассказывает разные случаи из жизни. А потом нет-нет, да невзначай так мнение мое спросит. Я сначала не реагировал. Но с каждым разом словно отмирал. Стал рассказывать понемногу о себе, о жизни. А дядя Коля выслушал и вот, что сказал:

– Эх, Алексей! Не веришь ты в Бога, в душу человеческую, а то бы я рассказал тебе о том кресте, который каждый из нас по своим грехам получает. У кого-то он тяжелее, у кого-то легче, но всегда свой. А ты чужой хватанул и тащить его пытался столько лет. Но ты ж ученый, поэтому я тебе по-твоему объясню. Мозги у человека так генетически устроены, что счастье он только при определённом наборе действий испытывает. У каждого такой набор свой. И, если пытаться мозг обмануть, то счастья тебе не видать.

– Дядя Коля предложил мне попробовать сделать то, о чем я пацаном мечтал – организовать театр. Он пообещал обеспечить меня всем необходимым для «антуража», как он говорил. И представляешь, Санек, я организовал! Да, настоящий театр, правда! – Леха так горячо мне это доказывал, словно я уже высказал недоверие к его словам.

– Сначала зэки к этому скептически отнеслись – быть артистами напрочь отказывались, стеснялись, боялись, что станут посмешищем. Но потом… Потом это стало престижным. Поток желающих играть на сцене стал огромен, и пришлось даже кастинги проводить, в которых, кстати, дядя Коля с удовольствием участвовал. О, боже, Саня, ты не поверишь, как я был счастлив! Тюрьма стала для меня спасением. И я спас в ней не мало душ, взяв под крыло хороших, порядочных людей, по каким-то причинам попавших туда. А таких было много. Театр стал защитным бастионом для этих людей, никто не смел обижать артистов театра дяди Коли… Даже тех, кто играл женщин, – Леха откинулся назад и изобразил томную красавицу, обмахивающуюся веером. Я захихикал.

– Мы «Дядю Ваню» ставили, представь, Сань! К нам из райцентра на спектакли стало приезжать начальство. Потом из Екатеринбурга. Слава о нас докатилась до руководства в Москве. Начальник тюрьмы просто сиял от гордости – колонию признали лучшей на территории Урала и Поволжья. Потом я сам стал пьесы писать, и они чудесным образом были приняты на ура. После срока я еще год отработал в тюрьме врачом, все также занимаясь театром. Потом мне дядя Коля помог, и меня взяли в небольшой новый театр в Екатеринбурге. Теперь я руководитель и постановщик! – Леха сиял от счастья.

Мне он казался в этот момент стержнем солнечной системы. Внешний мир остановился, а Леха стал центром нового, и я вращался вокруг него… Я внезапно вспомнил то ужасное озарение, которое накатило на меня в детстве после слов отца о возможной смерти матери. И горло перехватило такой жесткой судорогой, что я почти не мог дышать. И вдруг ясно осознал, через какие черные дыры пришлось пройти моему Лехе. Я понял, что сейчас заплачу и низко склонил голову.

– Сань, ты чего? – встревожился Леха, – ты это… чего? Расстроился, что ли? Так прошло уже все! Я же живой!

А я положил голову на руки и чувствовал, как горячие слезы обжигают ладони. Мне было стыдно, я не плакал с детства. Да я даже самому себе не мог объяснить, почему плачу.

– Сань, – Леха не знал, как меня успокоить, – а я жениться собрался! Ленка беременная! Вроде девочка сказали!

Я вытер глаза рукавом и посмотрел на него:

– Ленка? Ты в курсе, что и у меня жена Ленка?

Мы сурово пялились друг другу в глаза секунд пятнадцать, а потом дружно заржали. Я познакомился с его Ленкой. Через два месяца вернулся с женой к ним на свадьбу.

Только однажды я попал на Лехин спектакль. И был глубоко потрясен талантом друга. Леха действительно был рожден спасать человеческие души, только не на операционном столе, а на сцене. Его пьесы были чисты и человечны, они словно растворитель съедали в душе всю грязь, сомнения и скорбь. Леха остался все тем же идеалистом, только теперь его защищала любовь к работе.

Через пару месяцев у него родилась дочь. Леха сказал по телефону, что он ночью бегал вокруг роддома и орал, как сумасшедший от счастья.

А два дня назад он позвонил мне и страшно торжественным голосом сообщил, что его пригласили в Штаты. Хотят по его пьесе мюзикл на Бродвее ставить.

Я положил телефон на стол. Налил себе коньяку. Подошел к окну. Небо было по-весеннему синее с легкими перьями облаков. Я поднял бокал к небу, словно чокаясь с ним, признательно кивнул и залпом выпил.