Читать книгу Карие вишни - Сборник - Страница 2

Сколь наши домыслы причастны

К свершённой гибели земной?

Вот правым глазом, взором ясным

Марина воскрешает строй

Беспечной королевы звука.

Она вдали, она над всеми!

Так смотрит девочка из тени

На крепкую мужскую руку.

А левый глаз – беды соринка,

Груз веќ овый прожитых лет.

Увы, не расточит слезинки

Фотографический портрет.

Уж тень Елабуги припала

К руке злодейской, и злодей

Взалкал и следует за Ней,

Он приготовил смерти жало!

Два разных глаза, два крыла…

Подуло к полночи прохладой.

Она очнулась и ушла.

Елабуга, будь ты неладна!

Я мог её остановить,

Отнять верёвку, выждать время,

Забыв о том, что русский гений

Свободен быть

или не быть.

Шестидесятники, младая прана,

Хрущёвской оттепели марихуана,

Жуки-точильщики неугомонные

Веќ а двадцатого, посеребрённого.

Эх, муза русская – поэтов мельница.

Зерно проросшее дроби́тся, мел́ ется.

Урчат покатисто жернов́ ы блинные.

Шестидесятые – года былинные!

В топь Марианскую, тьму интернетную

Ввожу курсор. Зачем

                             с надеждой тщетною

Ищу Кихотов след, мукою бел́ енный?

Ведь мне отпущено так мало времени…

Уходят Роберты дорогой Мценскою.

Рука Ахатовны вдоль Вознесенского.

Чу, сообщение! Глотаю симку:

«Стихи кончаются… Невыносимо!»

То ли цыкнула мать над шалостью

И нахмурилась от усталости,

То ли корень прирос к окончанию,

То ли скрыпнули створы Татьянины[1],

То ли Богу шепнула уродица:

«Отче, родинка выпала с Родины!»

Но заплакала церковь Мценская

Над головушкой Вознесенского.

Аве, Оза…

Говорят, в Каппадоќ ии храмы

Оседают. И каждый год

Прорастают земные курганы

В отломившийся неба свод.

Неужели в земных сочленениях

Роль небесная невелика

И от времени стихотворение

Гибнет так же, как фреска та?

Вознесенский, поэт эпический,

Форм подпружных восславил роль!

Но в заоблачном политехническом

Смерть сказала поэту: «Довольно».

Вы же пчёлкою медоносною

Наварили медо́в тома

И тарусской обновкой нос́ кою

Отказали смерти в правах!

Вам, нежнейшей, земной черёд

Оседающей Каппадоќ ии

И друзей торопливый уход

Стал намеренно неугоден.

За Андреем, во тьму кромешную,

Потянулась ваша рука,

Пустоту образуя между

Верхом неба и дном стиха…

Иосиф раскурил заначку,

стряхнул неаккуратно пепел

и тронул ящерицу-рифму.

Она казалась неживою,

лишь глотка втягивалась мерно

при каждом вздрагивании кожи.

«Дела! – сказал себе Иосиф. —

Скрипит в уключинах Харона

Трахея рифмы сладкозвучной…»

Когда в имениях Хрущёва

О красках рассуждал бульдозер

И нормой главного закона

Был гнев партийно-всенародный,

Собрал Иосиф всё, что было

(А было Йоське двадцать лет),

И фрезеровщика кормило

Сменил на прозвище «поэт».

Но норма главного закона

Была завистливой и жадной,

И фрезеровщики поэту

За тунеядство дали срок.

Сто-оп!

Тунеядство – выше нормы.

Оно, как воз телеги смрадной,

Парит!

И чувствуется лето

Сквозь кучи смёрзшийся кусок.

Что ж ныне замолчал Иосиф?

Казалось, избранная лира

Должна служить неугомонно,

Как солнце, как морской прибой.

Но нет! Его избран́ ный голос,

Блеснувши дерзостно над миром,

В дверях окликнул Симеона[2]

И вышел смертною тропой…

Вселенная о том дивится:

Не стало писаря в божнице!

Стихов неначатых страницы,

Подобно в небе облакам,

Столпились!

Самолёта росчерк

Застыл меж ними, как строка:

«Се днесь Урании[3]пята —

Венеция и остров Мёртвых»[4].

– Бойтесь Иосифа Бродского!

Его криптогенный разум

Гордиев узел плотский

рубит стихом-Александром.

Ахматова (слышали новость?)

берёт его на поруки.

Анна Андреевна, Бродский —

окололитературный трутень!

Его писанина – мо́рок.

Он жерновами двустрочий

Музы ветреный росчерк

сжимает до боли в точку!

– Если не чувствовать боли,

кто через век поверит,

что жили не только моли

в складках сгнивших материй…

Ах, как пахнут его подорожники!

За страницей листая страницу,

Я листаю цветущие донники

Хоботком, как пчела-медуница.

Горьковатый в речах и помыслиях,

Неприметный парнишка фартовый

Про Николины[5]выплакал выселки

Сладкозвучным Орфеевым словом.

Я пишу эти строки в Испании.

Солнце жарит, как то́ро[6]полуденный,

А вокруг в придорожной окалине

Медоносят рубцовские улья!..

Я бежал, я надеялся: тысячи

Километров, скитания дальние

Припорошат Николины выселки

И окольные зовы астральные.

Нет! Не вышло – далече от Родины

Встрепенулся во мне укоризной

Звон малиновой церкви Николиной

На заснеженных хол́ мах Отчизны.

Владимир Высоцкий,

                                 вы живы,

                                               нет ли?

В ваше обилие слов

Я погружаю ловчие сети…

Знаю, чудесный лов

Ждёт меня на углу Каретного,

В во́лнах пяти морей!

Скоро ль, нет ли

Под жёлтым светом

Крашенных в ночь фонарей

Муза (подружка досель чужая),

Не поднимая глаз,

Тихо шепнёт мне: «Мсье, подайте

Нищенке пару фраз.

Мой прежний хозяин

                                 играл на гитаре,

Я молода была…

Смерть разлучила нас.

Бога ради, пишите!..

                                 Я голодна».