Читать книгу Константинов крест (сборник) - Семён Данилюк - Страница 3

Декабрь выдался морозным. Старенький автозак, в просторечьи – воронок, въехал в заметенное снегом село Тургиново и, припадая на правый, подломанный амортизатор, захромал по шоссе. В надвигающихся сумерках фары высветили двухэтажное здание правления колхоза с наискось прибитым плакатом – «Встретим 1956 год новыми трудовыми достижениями».

За правлением автозак свернул с шоссе и притормозил на булыжной площади, возле большой церкви. Когда-то праздничной, гудящей колоколами. Ныне обшарпанной, с разрушенной кровлей, с заколоченными стрельчатыми окнами. Из кабины на снег выскочил укутанный в тулуп сержант с автоматом через плечо.

– Точно здесь? – уточнил он у шофера.

– Сказали – за церковью первый дом, – подтвердил тот. Высунулся следом. – Только поторопись! Слышь, движок сбоит. Глушить не стану, чтоб вовсе не заглохла.

От церкви вниз и впрямь убегала улица. Мгла сгущалась. Но избы стояли темные – электричество экономили. Лишь дымы над крышами выдавали присутствие людей. Свет горел в единственной, ближайшей к церкви избе. Как раз в той, что была нужна.

Сержант распахнул калитку, вошел в незапертую прихожую. Коротко стукнув, толкнул дверь в жилое помещение.

У окна за столом, накрытом скупой деревенской снедью, сидело несколько хмурых, хмельных человек.

При виде ввалившегося с холода сержанта кто-то поставил недопитую стопку с самогоном. Кто-то, напротив, торопясь, опрокинул в себя.

Сержант, понявший, что пьют здесь не с радости, кашлянул аккуратно.

– Разыскиваю Понизова. – Сержант сверился с листочком в руке. – Константин Александрович.

Со своего места поднялся худощавый, рано поседевший сорокалетний мужчина со щетиной на подбородке: то ли ранняя борода, то ли недельная небритость. Встревоженный взгляд его уперся в автомат за плечом дородного сержанта.

– Я – Понизов, – через силу подтвердил он.

– Главврач Бурашевской психбольницы? – уточнил для верности сержант.

– Исполняющий обязанности.

Сержант вскинул рукавицу к виску:

– Сопровождаем пациента. Велено передать вам лично.

– Что значит лично? – Понизов насупился. – Существует приемный покой, дежурный врач. Там примут, оформят. А у меня отгулы. Мать сегодня похоронил.

Он едва заметно повел головой в сторону угрюмого стола.

– Так это… понимаю, – сержант сдернул шапку. – Только – велено непременно главному. И – адрес ваш дали. Так что, уж извините, без вас никак. Сказали, чтоб без ошибки.

Он потоптался.

– Я подожду снаружи.

Через короткое время следом за сержантом, натягивая на ходу тулупчик, из дома вышел Понизов.

– Кого хоть везете?

– Старикашка какой-то мутный, – конвоир поправил ремень автомата. – Нам его передали. Этапируется вроде как из Прибалтики. Реальное отбывание заменено на психушку. Обычное дело.

«Обычное дело», – согласился привычный ко всему Пони-зов. Многие сходили с ума, не выдержав тюремный или лагерный режим. Бывало, доставлялись и в здравом состоянии: психбольницы использовались для изоляции неугодных, содержание которых в тюрьмах признавалось нежелательным. Но – хрупок человеческий разум: месяц-другой пребывания в судебно-психиатрическом отделении, и разница между больными и здоровыми незаметно стиралась.

Обогнув церковь, Понизов увидел автозак с поднятым капотом.

Водитель возился в заглохшем двигателе. Подле, переминаясь на морозе, дожидался второй конвоир.

– Надолго у тебя? – неприязненно обратился сержант к водителю.

Из-под капота выглянула измазанная озлобленная физиономия.

– А хрен его!.. Может, час. А может, и вовсе… Все-таки заглохла, кургузая, – водитель выругался. – Говорил же – нельзя на колымаге на большие расстояния!

– Я старичка пока выпустил, – доложил сержанту второй конвоир. – А то фургон выстудился. Как бы не заледенел с концами.

– Не даст деру?

– Куда он на трех ногах? Ковыляет себе.

С противоположной стороны машины доносилось постукивание клюки о булыжник.

– Может, согреемся? – конвоир намекающе пристукнул себя по карману. – Мороз-то крепчает…

– Разливай, – с удовольствием разрешил сержант. – Как, товарищ главврач?

Понизов согласно кивнул.

Выпили. Закурили. Повторили. Опьяневшие на морозе конвоиры свернули разговор на зэчек, отчего разрумянившиеся лица приняли сальное выражение.

Понизов незаметно отошел к углу, откуда виден был материнский дом. Впрочем, уже не материнский. Кажется, по поверью, душа умершего сорок дней витает рядом с прежним жилищем. Понизов вскинул глаза на морозное звездное небо и сам себе усмехнулся: хорош атеист. А может, права была в своих упреках верующая мать? Какой он, в сущности, атеист? Атеист, которому в школе разъяснили, что бога нет, но не отличающий Библии от Евангелия, – всего лишь малограмотный безбожник.

– Сбежал! – услышал он всполошный крик.

Оплошавшие конвоиры с автоматами в руках бежали в сторону развилки, наперехват.

– Вот тебе и старикашка! – выкрикнул сержант Понизову, отчего-то – с укоризной. – С этой сволочью только дай слабину!

– Застрелю паскуду! – дыша перегаром, пообещал второй, чувствовавший себя виноватым.

Понизов, заметивший, что дверь в церковь приоткрыта, проводил топочущих конвоиров безразличным взглядом. Стараясь не шуметь, поднялся по ступеням. Тихонько вошел.

Бывшая церковь, превращенная в склад, оказалась забита пиломатериалом и мешками с цементом. Даже на встроенной лестнице, ведущей на второй этаж, громоздились деревянные ящики с гвоздями и скобами. Лишь в отдаленном углу, скупо освещенном сумеречным светом, падающим через щелястую крышу, оставалось пустое пространство. Там истово молился пожилой мужчина, в котором Понизов угадал пропавшего этапируемого.

Стоял он на коленях на цементном полу перед голой стеной – на месте давным-давно соскобленных фресок торчали пунцовые кирпичи. Впрочем, что спрашивать с психбольного?

Понизов неловко переступил. Скрипнула доска.

Богомолец судорожно сжал кулак. Стало ясно, что в руке его крест, видимо, утаенный при обыске. На него-то, оказывается, и молился.

Опершись на убогую самодельную клюку, он с усилием разогнулся.

Перед Понизовым стоял глубокий старик. Лицо, в прошлом округлое, дородное, ныне – исхудалое, испещренное морщинами, с впалым ртом и обвисшими щеками, производило впечатление гнетущее. Грудь с присвистом вздымалась под телогрейкой. Тяжелая облысевшая голова безвольно покачивалась на дряблой шее, будто чахлый бутон на надломленном стебле.

– Я врач больницы, где вы будете содержаться, – представился Понизов. – Мне сказали, вас везут из Прибалтики.

– Из Ямеяла. Я – эстонец, – подтвердил старик – без акцента, но голосом глухим, в котором хрипы заглушали звуки, будто неслись из неисправного репродуктора.

– Эва! Тогда почему в этой церкви? Ведь вы же, знаю, протестанты!

– Я из православных эстонцев, – старик отвечал не сразу, после паузы. То ли выравнивая дыхание, то ли из привычки подбирать слова.

Понизов любил, когда удавалось, пообщаться с новыми пациентами прежде, чем ознакомиться с материалами дела. Было интересно составить предварительное мнение и после сличить его с официальным диагнозом. Здесь случай сам шел в руки.

– У нас есть время познакомиться. За что были осуждены? – спросил он.

– За сотрудничество с Германией, выразившееся в организации фашистских формирований в Эстонии, а также участие в деятельности разведывательных органов Германии против Советского Союза, – привычно отрапортовал старик.

Отвечал он без интонаций, как человек, свыкшийся с лагерной беспрекословной дисциплиной.

– Значит, вы воевали на стороне немцев?

– Нет. Воевал я как раз за русских. За это был помещен в немецкий концлагерь.

– И там согласились сотрудничать против нас?!

– Напротив, продолжал требовать, чтобы немецкие оккупанты покинули территорию Эстонской Республики. Освобожден из концлагеря после поражения Германии.

Похоже, перед Понизовым стоял один из несчастных, доживших в фашистском плену до заветного освобождения. Но вместо свободы перекочевавших из немецких лагерей в советские. И – лишившихся рассудка. Сколько же их прошло перед его глазами еще со времен пребывания в должности главного врача фронтового психиатрического госпиталя!

– Так когда именно были арестованы нашими?

– Вместе с семьей был вывезен в глубь России после оккупации Эстонии Советским Союзом в июле 1940 года. С тех пор нахожусь под приглядом.

– Опять оккупация! Что ж у вас все оккупанты? Я понимаю – немцы. Но как можно освободителей с фашистами на одну доску! Похоже, вы из махровых националистов.

– Так точно, я – националист, – бесстрастно подтвердил старик. – До сорокового года выступал за независимость Эстонии. За это арестовывался и большевиками, и немцами.

– Но позвольте! – спохватился Понизов. – Что-то вы, голубчик, зарапортовались! Если наши арестовали вас в сороковом, за год до войны, как же вы могли воевать с немцами? Напридумывали?

Он принялся приглядываться.

– Никак нет. Воевал. Служил прапорщиком в Ревельской крепости.

– В Ревельской… Ревель у нас… И почему прапорщик?!.. Так это вы о Первой мировой!

Только теперь Понизов разглядел насмешливые морщинки в уголках глаз, упрямый выступающий вперед подбородок. Кажется, Понизов ошибся: старик не походил на душевнобольного и, очевидно, не был сломлен. Потому что сломленные люди к иронии не способны.

Из-под привычной равнодушной покорности проступил вдруг неукрощенный дух.

– Что ж, похоже, вы меня крепко подурачили, – признал Понизов. – И всё же вернемся в сороковые. В каком качестве вы шпионили в пользу Германии перед арестом?

– В качестве президента.

Понизов озадаченно потеребил мочку уха.

– Ах да! – сообразил он. – Президентом какой-нибудь буржуазной компании?

– Президентом Эстонии.

Понизов огорчился. До того ответы старика выглядели вполне здравыми. Неужели всё-таки душевнобольной?

– Да! Президентов у нас еще не было, – признал он. – Ну и какой же вы по счету президент Эстонии? Первый? Второй? Десятый?

– Единственный!

В хриплом стариковском голосе внезапно прорезались высокомерные нотки. В подслеповатых, слезящихся зрачках блеснул гнев.

«Типичная мания величия, – диагностировал Понизов. – Самое безнадежное для излечения заболевание».

Он попытался всё-таки воззвать к логике.

– Если вы президент Эстонии, почему же вас из Эстонии вывозят куда подальше? – съязвил он.

– Как раз потому, что президент! – отчеканил старик, как и всякий душевнобольной, логике неподвластный.

На крыльце забухали валенки.

В церковь ворвались конвоиры, подмороженные, обозленные. Всё еще не протрезвевшие.

– Ты глянь. Мы бегаем бобиками, а он тут…, – сержант выругался. – Ухо из-за этой сволочи отморозил.

Второй конвоир, то ли стращая, то ли спьяну всерьез, вскинул автомат:

– А чего с ним?.. Всех делов-то! При попытке к бегству!..

Понизов подметил, как старик сунул руку в карман, куда перед тем спрятал крест, прикрыл глаза. Губы быстро зашевелились.

– Отставить! – коротко приказал Понизов, на всякий случай заслонив собой больного. – Никакой попытки нет и не было! И вообще – отныне он мой пациент. Так что – ступайте! Ждать у машины.

Конвоиры, глухо перебраниваясь, вышли. Вскинутая в минуту опасности стариковская голова вновь обвисла. Его качнуло, так что клюка едва не выпала из рук.

– Как же война нас всех ожесточила! – Понизов счел нужным извиниться за конвоиров.

Старик удивленно скосился.

– Война ли?

– Конечно! Я психиатр и знаю: люди по натуре незлобливы. Просто нужно время, чтоб зарубцевались боли и обиды.

Старик озадаченно повел шеей.

– Человек – пластилин, намешанный из добра и зла, – объявил он. – Каков мир вокруг, таким и человек становится. Как полагаете, почему шепелявлю?

– Неправильно выточен зубной протез?

– Был правильно. Сломали в тюрьме, на следствии. Такие же незлобливые люди. Наверное, хотели подправить.

Он ткнул клюкою в звездное небо над разрушенным куполом.

– Люди подобреют, когда церковь опять станет молельней, а не амбаром. А до тех пор свое отмороженное ухо всегда ценней чужой жизни.

– Поповщина-то здесь причем? – рассердился Понизов. – Я вам о нравственных категориях!

– Так и я о том же: человека Богу вернуть – труд потяжелее будет, чем авгиевы конюшни вычистить. Разрешите идти?

Этапируемый поклонился голой стене. Натянув на облысевшую голову кургузую шапку, вышел на крыльцо. Понизов еще постоял, сбитый с толку. Странный старик. Говорит темно, но весомо. Не похоже на путаную, сумбурную речь психбольных. Может, симулирует?

И другое ощущение неприятно скребло по самолюбию психиатра: будто не он провел диагностику, а его самого протестировали.

Машина уже стояла под парами. Оба конвоира нетерпеливо топтались у распахнутого фургона. Мстительно втолкнули старика внутрь, так что загремела о металл отлетевшая клюка. Сами влезли следом, освободив место в кабине для врача.

2.

На территорию психиатрической больницы имени Литвинова, что в поселке Бурашево, въехали в темноте. Малоэтажные корпуса, разбросанные по больничной территории, растворились в ночи. Лишь окна приемного отделения освещали подъехавший к крыльцу автозак.

Пока конвоиры оформляли доставленного, Понизов прошел в соседний, административный корпус, поднялся в свой кабинет с потускневшей табличкой «и. о. главного врача Понизов К.А.», позвонил в приемный покой, чтобы дежурный врач, приняв пациента, зашел вместе с делом.

Ловко накинул овчинный тулупчик на рогатую вешалку, следом стянул свитер «в елочку», достал бритвенные принадлежности. Стоя у зеркала, долго, неприязненно скоблил подбородок. Наконец обтер горячим полотенцем. Вгляделся в желтоватые белки, оттянул вниз нижнее веко, оттопырил уши.

– Рыло! – констатировал он.

– Бывало и получше, – подтвердили сзади.

Понизов круто развернулся. В дверях в белом халате стояла Ксения Гусева, при виде которой у Понизова привычно защемило в груди.

К тридцати пяти годам прошедшая два года войны и десять лет лагерей: сначала немецких, потом – своих. И ухитрившаяся сохранить статную осанку и дерзость во взгляде. Разве что рыжая копна, за которую на фронте прозвал ее Валькирией, заметно опала и потускнела. Да и кожа на лице, когда-то нежная, теплая, стала на ощупь напоминать наждачную бумагу.

– А вот ты и сейчас та же, что прежде, – громко восхитился он.

Ксения горько усмехнулась.

– Будет врать-то… Костя, по поводу твоей мамы. Узнала случайно, уже на дежурстве. Прими соболезнования…

Понизов кивнул:

– Вот как вышло! Сколько ссорились. Может, потому редко, недопустимо редко наезжал. И вот ее не стало. Вышел из материнского дома, смотрю на звезды, и жутко сделалось – будто исчезла преграда меж мной и вечностью. Раньше мать своим существованием заслоняла. Понимаешь, пока она была жива, я оставался ребенком. Аж зябко!

– Что? Так плохо? Бедный ты мой! – такая мальчишеская боль и обида проявились в этом дорогом сорокалетнем человеке, что Ксения, не удержавшись, шагнула, готовая обнять, приласкать, утешить. – Ничего, Костенька. Зато мы опять вместе. Вдвоем всё вынесем.

И вдруг замерла, ощутив его внезапный испуг.

– Вместе ведь? – с тревогой повторила она. – Или?.. Господи, опять!

– Не смог, – виновато пролепетал Понизов. – Вчера заезжал. Хотел окончательно, за вещами… И… представляешь, беременная она, оказывается. Как мог сказать? Не бросать же малого! Сам безотцовщиной вырос… Ну, что молчишь? Всё время молчишь. Отматерись, что ли?

– Что уж теперь? Я еще на фронте угадала, что не судьба нам.

– Ишь, как у тебя просто, – Понизов обиженно насупился. – Я ж после сорок третьего, когда ты в окружении пропала, еще восемь лет тебя ждал. Всё надеялся. А как надеяться перестал да женился… Да и женился-то так, от безысходности да жалости. Подумал, пусть хоть кому-то получше будет. Тут-то и нашлась. Будто черт язык показал.

– Нашлась – это сильно сказано. Правильней – я тебя нашла. На свою голову, – губы Ксении задрожали.

– Зачем ты так? Зачем?! – закричал Понизов. – Будто я тебя не искал. Одних запросов сколько исписал! – он даже потянулся к ящику, где хранил переписку. Но наткнулся на знакомый прищуренный взгляд.

– Да, обоим досталось, – Ксения жестко усмехнулась. – Вы меня с чем вызывали, Константин Александрович? Чтоб утешила?

Лицо Понизова горело от стыда.

– Во-первых, Ксения Сергеевна, вызывал я не вас, а дежурного врача, которому доставили нового пациента. По службе, так сказать!

– Нет вам сегодня ни в чем удачи, Константин Александрович, – Гусева подхватила предложенный фальшивый тон. – Потому что по службе у вас тоже проблема. В больницу поступил бывший президент Эстонии.

Понизов саркастически улыбнулся. Гусева молча раскрыла перед ним личное дело пациента, заглянув в которое, Понизов осел в собственное кресло. В самом деле: Константин Якобович Пятс, президент Эстонии.

– И что? – нелепо спросил Понизов.

– Как положено. Провела собеседование. Он вполне нормален. Насколько вообще можно остаться нормальным при такой биографии, – она кивнула на дело. – По сути, шестнадцатый год в заключении. Почти всё время – без приговора. Страдает от одиночества. И – изможден до последнего предела. Я, конечно, назначила, но… лечить можно того, кто хочет вылечиться. А этот – кажется, сам смерть кличет. А когда человек не хочет жить, то, не тебе говорить…

Понизов хмуро кивнул.

– Семью разбросали, так что долгое время не имел никакой информации. Недавно узнал, что погиб в заключении сын, в детском доме от голода умер внук. В общем, жуткая депрессуха. Просит сообщить родственникам, где содержится. Поскольку Пятс помещен по определению суда, а значит, проходит по линии судебно-психиатрического отделения, я обратилась за согласием к Кайдаловой.

– Отказала?

– А когда было иначе? Как всегда, – наотрез. Давай подготовлю письмо за твоей подписью. Ведь ему и впрямь всего ничего осталось. В конце концов, сообщать родственникам о пациентах – наша прямая обязанность. Хотя бы будут знать, где похоронен.

Понизов растерялся. Пятс – осужденный, которому реальное наказание заменено на меры медицинского воздействия. Без согласия судебного отдела утечка информации не допускается.

– Я поговорю с Маргаритой Феоктистовной, – попытался он уклониться от прямого обещания.

Но с Гусевой, прямой и резкой, такая тактика не прошла.

– Не юли, Константин Александрович! – потребовала она. – Сам знаешь: уговаривать Кайдалову – пустые хлопоты. У нее даже кличка – Нельзяха. А речь всё-таки о крупной политической фигуре.

– Именно! Понимать надо масштаб ответственности! Насчет режима, смягчим, конечно, как можем. Выдели палату попристойней. Да хоть с Князем помести, пока того не выпустили.

– Неужели всё-таки выпустят? – не поверила Гусева.

– Вот, кстати, и ответ тебе, – Понизов приободрился. – Главное, грамотно подготовить вопрос. С протоколом комиссии пробился к главному психиатру области. Он при мне согласовал и с прокурором, и с судом. Так что со дня на день…

– С чего вдруг? Год за годом отказывали, а тут согласовывают.

– А это и есть умение выждать.

– Выждать! – неприязненно передразнила Ксения. – Мальчишке, родившемуся за границей, рвавшемуся после Победы на родину, впаяли три года за незаконный переход границы. При наличии-то консульского разрешения! А когда после освобождения принялся разыскивать арестованных вместе с ним родителей, так упекли в психишку! Это называется умением выждать. Люди ли мы? А если люди, так что такое люди вообще?

– Зато и жду его освобождения, будто отпущения грехов, – признался Понизов.

– Так значит, можно всё-таки!.. – Гусева норовила вернуть разговор к Пятсу.

– Можно и нужно делать то, что реально. Одно дело пацаненка-дворянчика вызволить. А здесь! Другого полета птица. – Понизов возложил руку на пухлую папку. – Не угадаешь, каким боком чрезмерная забота выйти может! Зря, что ли, его с места на место таскают? Может, именно для того, чтоб концов не найти. В общем, есть те, кто за ним надзирают, они и сообщат, если сочтут нужным. А наше с тобой дело – грамотный уход.

Под сверлящим ее взглядом он сбился.

– Костя! Робкий мой Костя! – прошептала Ксюша. – Ну ты ж фронтовой врач. Чего сейчас трусишь? Ведь после пятьдесят третьего иные ветры дуют.

– Иные! – угрюмо согласился Понизов. – Но оттуда же, откуда и прежде.

– Тогда я сама, от себя напишу! – Гусева развернулась.

– Не вздумай! – с неподдельным испугом выкрикнул Пони-зов. Перегородил дверь. – Не хотел до времени говорить. Но иначе… Ты ж психованная, таких дров наломаешь… Короче: как главврач я отправил ходатайство о твоей реабилитации.

– Это что, вроде отступного? – съязвила она, всё еще полная обиды. Лицо Понизова болезненно исказилось.

– Какая же ты всё-таки… – он сглотнул. – Рассказываю, чтоб была готова, если вызовут. В ходатайстве указал, что в плен попала, будучи сотрудницей моего фронтового психиатрического госпиталя, потому что не бросила душевнобольных пациентов. Что после освобождения, работая в нашей больнице, проявила себя… Прошу, чтоб восстановили в звании и вернули ордена… Ксюша! Я всех, кого мог, подключил, и… пожалуйста! Пожалуйста!

Длинные пальцы его впились в женские плечи, принялись непроизвольно оглаживать.

– Знаешь, скольких потерял? – прижимая ее, страстно бормотал Понизов. – Одна наша с тобой судьба переломанная чего стоит! Не хочу больше терять! Лучше перемолчать! Забиться и – перетерпеть. Главное, чтоб без подлости.

Ксюша, задыхающаяся, готовая простить и уступить, вдруг энергично уперлась руками в его грудь.

– Что? – не понял Понизов.

– Да всё то же! По лагерям мордовали меня. А душу будто из тебя вынули!

С усилием освободилась. Выскочила в коридор.

– Видеть тебя, такого, не желаю! – донеслось оттуда.

Понизов тяжко осел в служебное кресло. Достал наощупь валокордин, накапал, выпил, боясь разлить. Отдышался и – потянул к себе дело Константина Пятса.