Читать книгу Константинов крест (сборник) - Семён Данилюк - Страница 4

3.

Нянечка Елена Ивановна Бабанова, попросту – тетя Лена, полненькая, аккуратная и, несмотря на свои пятьдесят, шустрая и энергичная, открыла дверь палаты, сложила на свободную койку постельное белье, линялое, стиранное-перестиранное.

– Доброе утро, – произнесла она ласково.

Палату на шесть коек накануне перераспределили, так что навстречу медсестре поднялся единственный обитатель: костлявый длиннющий парень 27 лет с буйными жесткими вихрами. Даже коротко остриженные, они походили на подровненные секатором заросли кипариса. Вопросительно кивнул на белье.

– Новый сосед тебе, Князюшка, – Елена Ивановна принялась ловко заправлять койку. – Ты ж не думал в одиночестве досидеть?.. Говорят, резидент какой-то, – сообщила она доверительно. – Не, путаю. Бери выше, – президент!

Новость пациента по кличке Князь не обрадовала.

– Не буйный хоть? – буркнул он.

– А хотя б и буйный.

Елена Ивановна, довольная розыгрышем, тонко засмеялась.

– А ничего, не боись! Этот буйный, если бузить начнет, сам же первый и рассыплется в лапшу. Да щас увидишь.

Она «взбодрила» тощую подушку и вышла, лукаво улыбаясь. Нимало не успокоенный, Князь вперился в оставшуюся приоткрытой дверь.

Послышалось неровное постукивание клюки. В палату, наваливаясь на нянечку, вошел старик в обвисшей, не по размеру пижаме. Поддерживаемый заботливой Еленой Ивановной, опустился на приготовленную койку.

– Располагайся до утра, – предложила тетя Лена. – А там доктор придет, назначит, чего надо. А если что срочно, вот сосед. Он тут старожил, заместо старосты. Всё знает – поможет. Ну, знакомьтесь, стало быть, мальчики.

Нянечка вышла. Старик отдышался.

– Номер 12, – представился он.

– А меня можете без церемоний – Князем, – снисходительно разрешил Князь. – Нынче мы, дворяне, без затей, запросто.

Мальчишеская надменность соседа старика позабавила.

– И из каких же вы князей, позвольте спросить: испанских, австрийских? Может, князь Монако?

– Из русских, – Князь насупился. – Просто русский князь.

– Просто князей не бывает, – не поверил старик. – Наверное, с этим сюда попали? А фамилия, случаем, не Князев?

Князь раздраженно повел худым плечом.

– Так вот, чтоб вы не задавались: князья и графы – это Мещерские, Ростовы. А Князевы да Графские – потомки их бывшей прислуги, – назидательно произнес старик. – Потому мой совет: выбросьте эту дворянскую блажь из головы.

– Ну, не всем же президентами, – огрызнулся Князь, беспокойно приглядываясь к своенравному новичку. Старик-то старик. Но впадет в буйство, – откуда силы берутся? Не унять. Конечно, настоящего буйного сюда бы не поместили, но бывают тихушники – с приступами. За долгие годы на всяких насмотрелся.

– Ты, отец, имей в виду, – произнес он строго. – Тебе козырная палата выпала. Таких здесь, считай, больше нет. Начнешь бузить, перебросят в общак, на десять коек. А там нравы простые. Чуть что не так, укольчик в жопельник и опять – тихой-тихой! Улыбчивый-улыбчивый. Так что цени и – не нарушай. Слышал, что я тут за старосту? Потому доложись: откуда? Давно ль президентствуешь? Над каким народом? А то как-то поступил президент США. Так оказалось – симулянт.

Ёрничающий Князь напоролся на колючий неприязненный взгляд.

– Больно ты, парень, словоохотлив. Что надо, есть в деле, – обрубил разговор номер 12.

Принялся раскладываться.

На Князя потянуло холодком. Психбольной явно принял его за «наседку».

– Ну-ну. Была бы честь предложена, – пробормотал он уязвленно. Несколько, впрочем, успокоенный. Психбольные, особенно буйные, стукачей не опасаются.

4.

Константин Понизов налегке, в халате, наброшенном на тонкий джемперок, торопился по морозцу от амбулатории в административный корпус.

Наступало время обеда. Меж корпусами с кастрюльками, судками, термосами сновали больные – дежурные по кухне.

Проходя мимо судебно-психиатрического отделения, Пони-зов расслышал доносящийся из палат искаженный динамиком голос-заклинание. «Родина – моя!», «Советский Союз – великий и неделимый!», «Сталин»! «Отечество»! – пафосно, со сдержанной слезой, произносил голос. Следом, после паузы, тот же голос, но уже с ноткой отвращения, загнусавил, перечисляя врагов: «Гитлер!», «Черчилль!», «Америка!». Через пяток секунд всё повторялось заново. Завотделением Кайдалова ввела среди контингента ежедневные сеансы патриотизма.

Понизов уже взбегал на служебное крыльцо, когда краем глаза разглядел на заиндевевшей скамейке нахохлившуюся грузную фигуру, опиравшуюся на клюку. Хоть после церкви Пятса он не видел, не узнать его было невозможно. Сидел Пятс в одиночестве. Значит, в нарушение инструкции лечащий врач Гусева выпустила пациента без присмотра, да еще во время обязательной психотерапии.

Понизов зыркнул по окнам второго этажа, – не наблюдает ли бдительная Кайдалова. Вроде нет.

– Господин главный врач! – расслышал он. Пятс взмахами руки пытался привлечь его внимание.

Поколебавшись, Понизов подошел. Опытным глазом подметил, что со времени их знакомства пациент еще одряхлел. К тому же совершенно окоченел. Кажется, выдерни клюку, и тело рухнет на снег и разобьется об него сосулькой.

– Здравствуйте, тезка, – радушно поприветствовал его Понизов. – Что ж вы один, на холоде? Не боитесь простыть?

Старик скривился, как от неудачной шутки.

– Это последнее, чего я испугаюсь. Я вас поджидал, господин главный врач. Очень просил бы меня выслушать.

– Хорошо. Как-нибудь приглашу. А пока немедленно в палату, – Понизов кивнул, прощаясь.

– Боюсь, что «как-нибудь» для меня слишком большой срок. Пятс хотел засмеяться, но зашелся в захлебывающемся, выворачивающем кашле.

Понизов разглядел наконец за тюлем на кайдаловском окне очертания женской фигуры. А стало быть, нагоняй Ксюше обеспечен.

– Вот что, – решился он. – Пожалуй, у меня как раз сейчас есть время. Завотделением после скажете, что на улицу вышли по моему указанию.

Помог Пятсу подняться. Повел, поддерживая под локоть. Продрогшего старика буквально колотило. Да и сам Понизов ощущал щекотание в носу. Потому, усадив в кресло у себя в кабинете, налил две рюмки коньяка. Протянул одну пациенту.

Понизов выпил коньяк залпом и еще долго наблюдал, как мелкими глотками, будто на приеме, цедит свою порцию человек, прошедший лагеря. Наконец, и Пятс отставил рюмку. Дыхание его стало коротким, горячечным, лицо порозовело. Заблестели глаза.

В доживающем теле вспыхнул вдруг прежний веселый огонь, будто в тлеющей головешке, перед тем как ей окончательно погаснуть.

– Так чего же вы боитесь больше, чем простуды? – напомнил Понизов.

– Памяти.

– В смысле: потери памяти? Вы ощущаете признаки амнезии?

– Нет. Я боюсь чужой памяти.

Понизов озадаченно нахмурился.

– Хорошо, давайте иначе: что же у вас всё-таки болит? Душа, конечно?

– Почему угадали? – настал черед удивиться Пятсу.

– Ну, это же клиника для душевнобольных… Так что на самом деле?

Он мазнул взглядом по часам. Пятс заторопился.

– Вы угадали. На самом деле, – именно душа. И нет физической боли, что сравнится с этой.

– Что именно мучает?

Пятс перевел дыхание. Набрал воздуха.

– Моя мука, моя беда и моя вина – что привел Эстонию в СССР!

Понизов оторопел:

– Как это «привел»? Вы же как раз противились… Раз вы здесь!

Горькая усмешка исказила усталое лицо:

– Увы, нет! Я и мое правительство, мы пытались предотвратить кровопролитие, которое полагали бессмысленным. Эстония выглядела обреченной. Мы подписали всё. Сначала соглашение о вводе войск, потом – оккупацию.

Он застонал:

– У нас маленький народ. Сколько больших народов перемолола история. А маленьких никто и не сосчитал. Что не сосчитал… Не запомнил! Ушли в почву и – будто не было. Миллион двести. Тьфу! Пескарь меж двух акул: Россией и Германией. Два выхода: сражаться или…

– С кем? Какие шансы? – Понизов невольно поддался его волнению.

Пятс закивал.

– Я рассуждал так же. Раздавят за несколько дней. Что такое для обозленного Сталина миллион двести? Мужчин с оружием пострелял, семьи вывез в Сибирь на погибель и заселил территорию другими. Был на земле народ – эстонцы, и как слизнуло. Значит, надо перетерпеть. Всё наше правительство было в этом едино. Для политика бог – целесообразность. Господи, прости мое высокомерие! Думал, я умный: всё просчитал, всё взвесил. Лавировал. Хитрил. Торговался с Молотовым из-за каждого пункта. Кланялся, смирив гордыню. А надо было – если убрать шелуху, – действовать на уровне инстинкта, как муж и отец, в дом которого ломится бандит. Хватаешь то, что под рукой, и защищаешь семью. Чем можешь и сколько продержишься. Остальное от лукавого. Надо было объявить всеобщую мобилизацию. Кричать, бить в набат: «Сражайся, мой народ! Умирай, но в борьбе».

– Смысл? Смысл?! – увлекшийся Понизов застучал ладонью по столу.

– Только один. Сдавшись, спасаешь рабов. Когда погибаешь в борьбе, у тех, кто выживет, сохранится свободная душа! – Пятс даже приподнялся, воодушевленный. Впрочем, тут же другим, просевшим голосом закончил:

– Но тогда я рассуждал иначе. Это был мой выбор и моя ошибка. Я пытался спасти свой народ и, кажется, погубил.

– Что значит погубил? – Понизов выглянул в коридор. Еще три года назад разговор, в который его настойчиво втягивали, прервал бы без колебаний. Но и по нынешним временам он приобретал чрезмерно опасный оттенок. – У вас как у человека буржуазной формации свои предубеждения. Но я лично уверен: для Прибалтики благо, что она вошла в число других союзных республик. Боюсь, среди эстонцев действительно были невинно арестованные. К сожалению, приходится верить. По себе знаю, что и с русскими допускалось подобное (он скользнул глазом по шарфику, забытому Ксюшей). Но это не повод ненавидеть страну, пусть жестокую лично к вам, но – выигравшую войну, защитившую мир, в том числе ваш народ от фашизма! В конце концов, всё нормализуется. Да и Сталин умер.

– Умер, – согласился Пятс. – Давно. Но я-то всё еще здесь. Так, может, и не умер? – голос его сделался раздраженным. – Надо же, – благо! Цвет нации пошел по этапу. Выслали, перемололи. Ассимилировали. А по какому праву вы вообще за нас решили, что для нас лучше? Чем лучше, что коммунисты победили фашистов, а не наоборот?

– Ну, знаете! – привычная снисходительность врача, беседующего с пациентом, изменила Понизову. Он почувствовал себя оскорбленным: его, фронтовика, поставили на одну доску с фашистами.

– Вы правильно обратились, господин Пятс! – отчеканил он. – У вас депрессия. Пожалуй, есть смысл усилить транквилизаторы. Я поговорю с лечащим врачом. А пока вас отведут в палату.

Он потянулся к трубке.

– Не надо! – испугался старик. – Я должен вам объяснить важное. То, что разъедает изнутри хуже чахотки. Чего страшусь пуще безумия. В конце концов, вы как врач обязаны выслушать пациента. Пожалуйста! И потом то, что хочу сказать, важно и вам, русским в России.

– Ну хорошо, только успокойтесь, – с видимой неохотой согласился Понизов. – Хотя всё это странно на слух. Сами говорите, что всё подписали. Почему ж вас тогда арестовали?

– Как раз не арестовали. Напротив. Вывезли с семьей в Уфу. В дом из пяти комнат с прислугой. С дворником! Все, конечно, агенты наблюдения. Писал аналитические справки о ситуации в Эстонии. Вроде продолжал соблюдать нейтралитет. Пока агентуру не внедрили, чтоб выведать, – что на самом деле про себя думаю.

– Откуда это поняли?

На лице Пятса промелькнула тень улыбки.

– Я, видите ли, конспиратор со стажем. Еще при царе к смертной казни приговаривали. И большевики арестовывали. И в подполье был. И у немцев в концлагере. Накопил опыт. Так что обмануть меня трудно. Сын Виктор как-то примчался с рынка радостный. Случайно встретил эстонца-учителя, что в соседнем колхозе преподает. Ранее будто бы преподавал в эстонской колонии. Много общих знакомых. Надо же, – «случайно». Это под приглядом-то энкавэдэшников. Что взять? Молодость наивна. Да и закисли мы без новостей. От внешнего мира изолировали, и сведения о ситуации на родине искали как воздух. Пригласили учителя этого в гости вместе с женой. А агенту, чтоб «расколоть» объект, в доверие войти, самому нужно значимой информацией поделиться. Они и расстарались.

Тогда и у знал, что пока я в особняке отсиживался!.. тысяч и соплеменников, которых я как президент не защитил, шли в лагеря. Не только члены правительства, что мы допускали! Не десятки несмирившихся! Поток! Сталин знал, что делал. Иезуитская школа! Республику по этапу гонят, а президент с семьей на курорте. Справки пишет. Сто лет живи – не отмоешься, не отмолишь.

Надо было решать. За себя не колебался. Но дети, внуки! Не освободить, не спрятать. Что ж… Не я первый, кто ближних в жертву приносит. Собрал своих, объяснился, попросил прощения. После чего пригласил ЭТИХ и вроде как проговорился, и что думаю о вашей советской власти, и будто бы жду прихода фашистов, чтоб обменяли. Обменяли! – Пятс скрипуче засмеялся. – Всё проглотили. Доложили наверх! Как раз война началась. А с ней и мои круги. Арестовали меня. Пошла по этапу семья. Погибли сын – в «Бутырке», внучок – в детдоме. Это всё, что я смог сделать для своей республики. Я понятно говорю?

– Слишком сбивчиво.

– Да, это так. Трудно стало собирать мысли. Вы упрекнули меня в ненависти к России. Я и впрямь не люблю советскую власть. Ни один нормальный человек не сможет любить такую власть.

– Отчего же? Мы как раз ее любим, – возразил Понизов.

– Я сказал: нормальный! – вспылил Пятс. – До Сталина не предполагал, насколько легко оболванить целую нацию. Еще вчера никто и звать никак, – один из двух-трех десятков. А года не прошло, – вся страна взахлеб славит как «отца народа». Обворовывают ее, вырезают семьями, по тюрьмам распихивают. А она славит! Как-то на банкете в Кремле в разговоре со Сталиным я пошутил: «Советские материалисты особой породы. Готовы согласиться, что всё в мире конечно. Допускают конец цивилизации, даже конец света. Но только не конечность советской власти. Это вечно!» Сталин усмехнулся в усы. Ему понравилось.

Пятс задышал натужно. Силы его вновь иссякли.

Понизов, которого разговор, по правде, захватил, подлил ему коньяка, – будто бензинчику на головешку плеснул. Мутная от катаракты роговица пациента вновь озарилась, подсвеченная внутренним жаром.

– Я не люблю вашу нынешнюю власть – это правда, – подтвердил Пятс. – Но, милый доктор, кого вы обвинили в ненависти к русским? Я – православный, русский по матери. Много лет служил России. Да! После октябрьского переворота я настоял на отделении Эстонии. Но в то же время я старался сблизить наши страны, чтоб избавить эстонцев от предубеждения к русским. Это кропотливый труд – сделать соседей друзьями… И вдруг Россия вламывается, всё круша, как медведь в барсучью нору. Я пытался объяснить: Сталину, Молотову, – что так мы лишь посеем вражду. Пытался, пытался. Они кивали. И только в заключении постиг простую истину: плевали они глубоко на наши симпатии-антипатии. Они нас мысленно похоронили.

Понизов, завороженный страстной исповедью необыкновенного этого человека, всё больше подпадал под его влияние, и сам ощущал себя кроликом, которого гипнотизирует змея. Попытался прервать наваждение.

– Странные беседы вы затеяли с главврачом клиники, господин Пятс. Если бы это говорил сумасшедший… Но вы не сумасшедший. Вы ищете собеседника. А ведь я даже по должности обязан…

– У вас глаза собачьи, – объяснился Пятс.

Понизов опешил.

– Больные, не стеклянные, – Пятс примирительно накрыл руку Понизова старческой ладонью. И Понизов ощутил, что ладонь эта мелко, едва ощутимо потряхивается. «Кажется, еще и Паркинсон начинается», – некстати подумалось ему, и – раздражение схлынуло, уступив место сочувствию.

– Не сердитесь, – попросил Пятс. – Вы правы, мне важно высказаться. Вы молодой. Может, доживете, когда на смену этим придут другие и спросят… И тогда ваше слово будет для меня важно. Да и вам самому. Мы маленький народ. И все процессы на глазах. Но всё, что говорил, касается и русских. Есть геноцид внешний, но есть и внутренний. У любой нации свой запас прочности. Понятно, у огромной России он куда обширней. Но – не безграничен. С вас же десятилетия за десятилетиями будто плодородные слои срезают. Дворянство, купечество, после – крестьяне зажиточные, интеллигенция. Будто аборты. Это не может длиться бесконечно. Потому что при всеобщей покорности неминуемо бесплодие и вырождение.

Понизов хотел возразить, но не мог, – многое из того, что говорил эстонский президент, крутилось в его голове в ночные бессонные часы.

Пятс, нашедший благодарного слушателя и опьяненный вниманием, рассказывал и рассказывал: о революции пятого года, об аресте большевиками, о годах эстонской независимости от эмиграции, становлении эстонской государственности. И о самом больном: крахе независимой республики, – его детища. Соприкоснувшийся с неведомой ему историей Понизов не слушал – внимал.

Сколько прошло времени? На улице стемнело. Врач и пациент сидели бок о бок.

В коридоре раздались цокающие шаги. В кабинет после короткого стука вошла энергичная женщина с красивым злым лицом – заведующая судебно-психиатрическим отделением Маргарита Феоктистовна Кайдалова.

При виде ее мужчины непроизвольно отодвинулись.

– Разрешите, Константин Александрович? – хрипловато произнесла она, уже отмахав широким шагом половину кабинета. Недоброжелательным взглядом полоснула по пациенту.

– Вот вы где, номер двенадцатый? Подумала сперва, не в бега ли подался. А то, гляжу, у вас чуть ли не вольный режим.

– Я пригласил пациента Пятса, – осадил Кайдалову Понизов.

Кайдалова нахмурилась.

– Кстати, номер двенадцатый, мне передали, что вы при больных ругали качество постельного белья.

– Я не ругал качество белья. Качества там нет. Оно просто дырявое, – возразил Пятс.

– Как бы то ни было, впредь прошу с подобными замечаниями только к врачу, один на один. Если закончили, Константин Александрович, пациенту пора на ужин.

Понурясь, Пятс нащупал клюку.

– Надеюсь, не заблудитесь, – проводила его Кайдалова. – И вообще, впредь предлагаю меньше толкаться в кабинетах начальства. А больше внимания режиму.

Когда пациент вышел, Кайдалова присоединилась к застывшему у окна Понизову. Сверху оба наблюдали, как неспешно, выбрасывая клюку, будто трость, вышагивает по снегу бывший президент Эстонии.

– Заносчивый! – оценила Кайдалова. – Ишь, как ногу впечатывает. Прям на плацу.

– Гордый, – не согласился Понизов. – У него ревматизм и вены. Видите, как аккуратно ставит ступню? Чтоб никто не заметил, насколько ему больно.

– Что ж, враги тоже сильными бывают. – Кайдалова вернулась к столу. – Тем зорче и беспощадней должны быть мы, психиатры.

Постучала ноготком по бутылке, потом по часикам на руке.

– Три часа беседы с врагом? Что могут подумать, Константин Александрович?

– Вообще-то я как врач беседовал с пациентом, – возразил Понизов. Подманил ее поближе. – А что вы подумали?

– Не валяйте дурака! Мы не на трибуне. И кому как не вам знать: психиатр не врач. Психиатр – боец. А Пятс этот – матерый антисоветчик! Которому необходимо дать понять, что он не в санатории. А отбывает наказание.

– Для нас он пациент! – сорвался на крик Понизов. Но Кайдалову не поколебал ни на йоту.

– Для нас он враг! – отрезала она. – А для вас в первую очередь. И без того нехорошие разговоры о вашей мягкотелости идут. Вы подумали, почему вас до сих пор не назначили на должность? Достаточно того, что приняли на работу судимую за измену Родине.

– Побойтесь бога, Маргарита Феоктистовна! Если вы о Гусевой, то она фронтовичка, незаконно осужденная. И в ближайшее время будет реабилитирована.

– Но в плену-то она была!

– Стало быть, тоже враг? – У Понизова заходили желваки.

Кайдалова смолчала значительно.

– Идите-ка вы работайте. Что касается пациента Пятса, он уж и без нас с вами свое получил. Пусть хоть умрет спокойно.

– Ну-ну, – Кайдалова статным парадным шагом направилась к выходу.

У двери ее нагнал голос Понизова.

– И еще. Я пересматриваю статистику. В вашем подразделении недопустимо высокая смертность среди лиц, направленных судом. Может, это следствие вашей классовой борьбы с пациентами? Обещаю разобраться тщательно. А пока требую пациенту Пятсу обеспечить надлежащее лечение и уход! Как и всем. Во всяком случае, так будет, пока я здесь за главврача.

– Думаю, это ненадолго.

Насмешливо скривившись, Кайдалова с чувством захлопнула за собой дверь. Подрагивает табличка «и. о. главного врача Понизов К. А.».