Читать книгу Сделай ставку и беги - Семён Данилюк - Страница 7

В феврале 1985 года на Ученом Совете Перцовского сельскохозяйственного института состоялась защита на соискание ученой степени кандидата технических наук Иваном Андреевичем Листопадом.

Защита привлекла к себе внимание, что для кандидатских диссертаций вообще-то редкость. Прежде всего звучной фамилией соискателя – Листопад, сын покойного корифея Андрея Ивановича и, что важнее, – племянник вице-президента Академии наук Петра Ивановича. Но главное, что подогревало всеобщее любопытство, – исследование представляло собой не очередной «кирпич» в ряду прочих безликих в своей похожести диссертаций-«однодневок», но оказалось истинно незаурядным. И даже, по единодушному мнению рецензентов и оппонентов, при некоторой снисходительности к оформлению вполне могло бы потянуть сразу на докторскую степень. Во всяком случае экономический эффект от предлагаемых новшеств в случае их внедрения обещал составить оглушительную цифру.

Пара черных шаров, обнаруженных при подсчете, только добавила популярности диссертанту. При несомненно высоком уровне исследования черные шары не могли означать ничего иного, как появление завистников. Завистники же, как известно, – вернейший симптом преуспевания. Стало очевидно, что в науку пришло новое, серьезное имя.

Самого Ивана, правда, сильно смущала неопределенность с дальнейшим трудоустройством. Но здесь же, на банкете, решилось и с этим. Первый оппонент, проректор Плехановского института, предложил Ивану место старшего преподавателя на кафедре сельхозмашин. Осталось «задробить» результаты у дядьки, из-за болезни не присутствовавшего на защите, и – перебираться в Москву. Постылая тверская ссылка, похоже, подходила к концу.

Сразу после защиты, разгоряченный выпитым, весь в комплиментах и поцелуях (как сказал бы Вадичка, – возбужденный легким петтингом), Иван на машине одного из оппонентов доехал до Москвы, добрался до дядькиной квартиры. Требовательно позвонил. Умиленно услышал дробот босых ножек.

Таечка, в ожидании двоюродного брата-триумфатора, не спала. Потому, едва услышав звонок, как была, в ночной, до пят рубашке, бросилась к двери. Хотя за месяц до того в семье торжественно отметили Таечкины шестнадцать лет, совершеннолетие мало изменило ее. Она оставалась той же порывистой худенькой девочкой с распахнутыми глазенками, какой была и в десять, и в тринадцать. Торопясь, отперла засовы, ойкнула и обмерла: на пороге висела в воздухе огромная, составленная из многих букетов мокрая охапка, из-под которой торчали длиннющие ноги.

– Получай! – произнесла охапка, и в ту же секунду на завизжавшую Таечку обрушился водопад, заливший ее водой и цветами.

– Ванюшка, чертеняка, дай немедленно поцелую, – Таечка, выскочив из цветов, требовательно приподняла ручки и, подпрыгнув, повисла на брате. Он подхватил ее, подбросил осторожно, как подбрасывают большого плюшевого мишку, поднес к лицу, чмокнул в носик.

– В губы, в губы! – требовательно потянулась Таечка. Но Иван с изменившимся лицом вернул сестру на пол. Вслед за его взглядом Таечка скосилась на зеркало и – запунцовела: сквозь вымокшую ночную рубашку просвечивало голенькое тело формирующейся женщины.

– Подумаешь! Мог бы и не заметить, – бессмысленно прикрыв грудь руками, Таечка просеменила к своей комнате, на пороге обернулась. – Хоть и хам, а все равно поздравляю!

Она поспешно юркнула за дверь, тем более, что в коридор уже выходил сам Петр Иванович, с шеей, укутанной шерстяным шарфом.

Листопад-старший специально не поехал на защиту, дабы избежать кривотолков о протекционизме, – свежа еще была память об андроповских временах.

При виде дядьки племянник вытянулся, взбросил руку к несуществующему козырьку.

– Знаю, знаю! – дядя Петя с отеческой улыбкой полководца, обрывающего рапорт отличившегося в бою, замахал руками. – Проходи! Целовать не буду, чтоб не заразить. И даже о черных шарах знаю. Один сам попросил кинуть. Для перцу!

– Надеюсь, самочувствие позволит рюмашку-другую? – Иван, зайдя вслед за дядькой в гостиную, выудил прихваченную бутылку «Камю».

– Самочувствие как раз на поправку, – дядя Петя сорвал шарф, с видимым наслаждением обтер раскрасневшуюся шею. – А вот в ВАКе проконтролирую, чтоб без сбоя. Больно мне второй шар не понравился. И чей бы это шар? Не догадываешься?

– Да пошло оно! Собака лает, наш, Листопадовский, караван идет, – Ваня разухабисто разлил коньяк по рюмкам, приподнял свою и залпом опрокинул.

Прищуренный дяди Петин глаз стреножил разогнавшегося Ивана.

– Эва, как лих. Знаю, что в Плехановку пригласили. Что полагаешь?

– Думаю согласиться, – вообще-то Иван не думал согласиться. В том смысле, что даже не раздумывал, – в двадцать пять лет попасть на престижнейшую столичную кафедру, – ответ виделся очевидным. И все-таки фразу эту «думаю согласиться» он произнес неспешно, – ведь почему-то дядька об этом спросил.

– А ты что, не советуешь?

– Не то, чтобы не советую, – не позволю, – Петр Иванович отхлебнул коньяку, поморщился, неспешно, будто не замечая раздражения племянника, потянулся за ломтиком заветренного лимончика и, обнюхав, опустил в запрокинутую глотку.

Иван ждал. Петр Иванович жевал, хрумкая и причмокивая. Краем слезящегося глаза наблюдал за закаменевшим племянником.

– Научился терпеть, – отметил наконец Петр Иванович, будто тест принял. – А вот ответь-ка мне, племяш, что для тебя важнее: постижение истины или фимиам в случае успеха? От чего больше кайф испытываешь? Только откровенно.

– Так от всего!

– Во-о! Весь ты в этом, – дядя Петя прихлопнул себя по коленям, будто только что получил доказательство собственной гипотезы. – Тебе всё сразу подавай!

– И что с того? – Иван нахмурился.

– Да то, что не вписываешься. Вот скажи, зачем хочешь в Плешку?

– Понятно зачем. Москва! Опять же на виду. Еще годик-другой и – на доктора выйду. Сам говорил.

– А вот не ври! Говорил, что через пару лет можешь до докторской довести, а чтоб доктором стать, – это, извините-подвиньтесь! В Москве на доцента очередь расписана. А уж двадцатипятилетних докторов – такого не было и, поверь мне, не будет. Не теоретическая физика! Можно, само собой, корпеть лет десять, набирать вес в статьях, на конференциях. В тридцать пять квартирка где-нибудь в Чертаново. Под сорок, глядишь, – «остепенишься», а лет в сорок пять – молодым профессором станешь. Желаешь так?

– Еще чего! – понятия «сорок пять» и «молодой» в Иване решительно не совмещались. Как сладкая водка.

– Тогда возвращайся в Перцов.

– К-куда? – Иван поперхнулся.

– В Перцовский сельхозвуз. Назад к Демченко. Для начала на должность и.о. доцента. Наберешь вистов. А через два-три года станешь первым перцовским доктором наук. Я им под это докторский Совет пробью. Своих-то претендентов не густо – не Москва. А кто объявится, отошьем влегкую.

– Первый доктор на деревне? – съязвил Листопад. Он чувствовал себя глубоко уязвленным. Будущее в двадцать пять исчисляется в сутках. Отдаленное – в месяцах. Все, что лежит за пределами двенадцати месяцев, представляется смутным и недостижимым, как галактика. И вот теперь никто другой, как дядька – ближайший человек, беззастенчиво рушит его, Ивана, блестящую будущность, зачем-то вновь отсылая в глухую провинцию. Иван силился понять, что руководит дядькой, не мог и – оттого мучился.

Петр Иванович, пряча улыбку, всматривался в поджатые губы племянника, – читать мысли юного честолюбца было просто и весело.

– Пойми, Ваня, в Москву не вползают. Ее удивить надо. Удивишь – тогда и завладеешь. А доктор из провинции, которому и тридцати нет, никому ничего не должный и никому не перешедший дорогу, – это сильный ход! Такого, как джокера из колоды, сразу на престижную кафедру кинуть можно. А, пожалуй, и с этим не стоит торопиться, – прикинул он, чем еще больше напугал Ивана. – Завкафедрой тоже не уровень. До пенсии застрять можно. Если всё пойдет как задумано, после защиты докторской пригляжу под тебя институтик где-нибудь на Кубани. А уж оттуда – лет еще через пяток – тебе и в Москве цена другая будет!

– Куда уж выше. Рази что прямо в Политбюро, – огрызнулся Иван.

– Кстати! – спохватился Петр Иванович. – Всё это может срастись, только если вистов по партийной линии поднаберешь. Для начала – через комсомол!

– А вот от этого уволь, дядя Петь! «Кивал» да холуев на партсобраниях без меня в достатке. Решили в науку, так давай не блукать. Так, что ли? – неуверенно переспросил Иван: уж больно изменился в лице выдержанный обычно дядька.

– М-да, всякого от тебя, племяш, ожидал, но – чтоб откровенной глупости… – Петр Иванович показал пальцем на опустевшую свою рюмочку. – Гляди, никогда больше ничего подобного не сболтни.

– Да я только тебе!

– Ни мне, ни в мыслях. И – не перебивай! Я тебе правила жизни надиктовываю. В соответствии с твоими же, между прочим, аппетитами.

Петр Иванович поднялся и принялся прохаживаться за спиной Ивана, так что тому поневоле приходилось бесконечно поворачиваться, отчего стул мучительно скрипел.

– Науки он чистой возжелал! – Петр Иванович вернулся на место, пригубил. – А вот, скажем, ты диссертацию защитил. Хороша диссертация? Хороша! А уж подал ты ее на Совете, говорят, на загляденье. Всех уел! А теперь представь на минуту, что выступил ты на бис, вышел из-за кафедры, а, глядь, – на тебе поверх брюк трусы! – довольный удавшейся образностью Петр Иванович хлопнул себя по худощавым ляжкам.

– Причем тут брюки?

– Не брюки, а трусы поверх брюк. Вот скажи, присвоили бы тебе после этого ученую степень?

– Скорее в дурдом бы отправили!

– О! Стало быть, понимаешь, что наука наукой, но существуют еще условности, без которых нельзя. Правила общежития.

Говоря, он подошел к двери, убеждаясь, что дочь не подслушивает. Прикрыл поплотней и все-таки убавил в голосе:

– Партийность – та же условность. Знак лояльности. Как собачья метка на снегу, – свой-чужой. Если б вся твоя мечтательность на колбах да на – что у тебя там? Планетарный обмолоточный барабан? замыкалась, как у отца твоего, – это одно. Но ты-то не того хочешь. Ты себя через науку возвысить жаждешь. Так или нет?!

– Так! – через силу подтвердил Иван. Хоть и неприятно услышанное и по-прежнему раздражала перспектива застрять в провинции, но при всей заносчивости он умел слушать, а потому понимал: то, что втолковывают сейчас ему, и есть истина. И если бы не имел он такого дядьки, то сам бы пришел к ней, но – позже: набив бока и, быть может, безнадежно искромсав собственную будущность.

– Так, дядя Петь!

Взгляд Петра Ивановича оттаял.

– Вот и славно. Тогда начинай завоевывать провинцию, – дядя Петя хмыкнул, собираясь сказать колкость.

– Об одном прошу: держи свое «я» безразмерное в руках. Чтоб другие раньше времени не разглядели, какой в тебе динамит запрятан.

– Так шо ж я могу, если выпирает, – в тон ему пробасил Иван. И, понимая, как польстить, добавил, – то ж наше, фамильное. Рази удержишь…

Тут оба: дядька и племянник, – резко обернулись на звук надсадно вздохнувшей двери. В проеме показалось испуганное лицо оступившейся Таечки, – она-таки подслушивала.

– Я, между прочим, на кухне накрыла, – дерзко объявила она. – Пойдемте вместе отметим!

И, подбавив в голос сиропу, на что всегда поддавался отец, прибавила:

– Все равно ведь не спится.