Читать книгу Милицейская сага - Семён Данилюк - Страница 4

Следователь Красногвардейского РОВД Андрей Иванович Тальвинский не был красив в строгом значении этого слова: и уши слегка оттопырены, и голова, если приглядеться, маловата, не по росту. Да и полные губы слегка влажноваты, отчего папиросина в углу рта выглядит приклеенной. Но в любой компании при появлении Тальвинского центр всеобщего притяжения неизбежно смещался.

«Медом ты, что ли, намазан?» – беззлобно ворчал Ханя, любовно глядя на друга.

Медом не медом, но было в Андрее это Богом отпущенное обаяние, перед которым отступал даже неотразимый Ханя.

Вот и сейчас, когда широким, размашистым своим шагом подходил он к райотделу, встречные завороженно оборачивались, пытаясь угадать причину глубокой задумчивости этого резко выделяющегося среди толпы человека.

Меж тем размышлял Андрей об извивах фортуны.

По странной прихоти судьбы именно сегодня исполнилось ровно десять лет, как начинающему следователю Тальвинскому были вручены лейтенантские погоны. Тогда ему здорово повезло – выпускника юрфака взяли сразу в следственный аппарат области. И – не прогадали. Новичок оказался талантлив. Его умение вгрызаться в уголовное дело поражало. Он настолько вживался в него, что, случалось, «просчитывал» даже те эпизоды, о которых забывал сам преступник. Он «вычислял» их как астроном новую, невидимую с земли звезду. Да и сам он быстро стал «звездой» и балуемой начальством областной достопримечательностью.

Он упивался своей работой и абсолютно не интересовался тем, чем жили другие, – продвижением по службе. От первого же, очень заманчивого предложения перейти с повышением на работу, не связанную с расследованием, Тальвинский отказался с таким небрежным равнодушием, что опешившие кадровики от него отступились и лишь потряхивали при встречах многомудрыми головами.

По установившемуся мнению, был он дерзок, резок в суждениях. К тому же без царя в голове: позволял себе игнорировать не только просьбы начальника следственного управления, но и прямые указания генерала. Другого за одно это вышибли бы, что называется, без выходного пособия. Тальвинскому до поры сходило с рук. Но вечно так продолжаться не могло. Многие со злорадством предвкушали момент, когда, наконец, неуправляемый «следопут» перейдет границу дозволенного.

И – дождались.

Ни с кем так не работалось следователю по особо важным делам Тальвинскому как с начальником горОБХСС Котовцевым и его «летучей» братией. Удивительное чувство единения установилось меж ними. Андрей мог проснуться от внезапно пришедшей во сне догадки. Среди ночи звонил Котовцеву. И тот, едва дождавшись утра, поднимал свои части на проверку новой версии.

Они, вроде взрослые люди, между прочим, члены КПСС со всеми вытекающими последствиями, жили в каком-то странном, заведомо несбыточном нетерпении очистить властные структуры от удушающей коррупции.

Всё обрушилось со смертью Котовцева. Всех разметали. И только Тальвинский, в производстве которого находилось то самое злополучное уголовное дело по горпромторгу, упрямо пытался довести то, что начали они с Котовцевым: уличить в хищениях его руководителей – Слободяна и Панину. Начальник следственного управления Сутырин потребовал прекратить дело как неперспективное, – со смертью Котовцева исчезли улики, что тот собирался передать для приобщения к уголовному делу. Тальвинский по своему обыкновению заартачился. Не помогла даже ссылка на указание из обкома. В тот же день от разгневанного генерала в кадры поступила команда: капитана Тальвинского из органов внутренних дел уволить.

Спас недавнего любимца все тот же Cутырин. Договорившись с Чекиным, он тихонько спрятал Тальвинского в Красногвардейском райотделе – подальше от генеральских глаз.

Внезапное стремительное падение потрясло Андрея. Не столько потерей должности, сколько уязвившей утратой гордого чувства незаменимости.

Здесь, в районе, он оказался в ошеломляющем потоке каждодневно возникающих отовсюду уголовных дел – близнецов. Их требовалось, как на конвейере, быстренько «упаковать» кой-какими доказательствами, отсечь все сомнительные, недоказанные эпизоды и незамедлительно переправить в следующий цех – народный суд, где его так же быстро «обшлепают», наряду с другими. И это не было чьей-то злой волей, а лишь результатом естественного отбора, – у каждого следователя находилось в производстве по двадцать – тридцать дел одновременно. На смену едва сбитой волне накатывался вал новых преступлений, отчасти рожденных паскудным бытом, отчасти – «придуманных» системой.

А потому первенство здесь принадлежало не пытливым исследователям, вытачивающим штучные образцы, а сноровистым мастеровым, вроде Хани. И Андрей предвидел, что может теперь произойти с ним самим: либо надорвется, как призовой рысак, впряженный в водовозку, либо свыкнется и вольется в общий строй не знающих колебаний следователей – мутантов.

Единственным выходом виделось теперь то, о чем прежде и не помышлял, – продвижение по службе. Только оно могло вернуть ощущение независимости и собственной значимости. Но – вот уж два года освобождавшиеся должности, самой природой для него предназначенные, перехватывали другие, более вёрткие. Предложение уходящего на пенсию начальника райотдела занять его место оказалось для Андрей неожиданным. Но и долгожданным.

Единственное, что саднило душу Андрея, был – Чекин!

Аркадий Александрович Чекин, легенда следствия. Худощавый, лысая головка огурцом, и маленькие чёрные, неизменно насмешливые глаза на подвижном лице.

Справа от него всегда лежал куцый, помятый и вечно заляпанный закуской лист бумаги с перечнем находящихся в производстве уголовных дел. Дел таких в подразделении редко бывало меньше двух сотен. И, тем не менее, листик поражал своей лаконичностью – номер возбуждённого дела, фамилия следователя и по соседству – фамилия обвиняемого. В разграфке этой не было ни краткой фабулы, ни даты предъявления обвинения и ареста, – ничего, что хоть немного могло освежить память. Все эти данные Чекин накрепко держал в голове и никогда, к чести его, не ошибался. Больше того: раз в десять дней он пролистывал дела, и этого хватало, чтоб каждое прочно оседало в его памяти. Поэтому всякий раз, когда приходил к нему за советом следователь, Чекин, не дожидаясь пространных объяснений, задавал два-три коротких вопроса и, не отрываясь от своей громоздкой, будто раскорячившийся краб, пишущей машинки, надиктовывал план дальнейших действий. А если у кого-то из подчинённых заканчивались сроки сразу по нескольким делам, он забирал часть их и быстренько набивал обвинительное заключение. Иногда доходило до хохмы: уголовное дело лежало в сейфе следователя, а вошедший Чекин клал перед ним обвинительное заключение страниц на десять.

– Держи. Только номера листов подставь.

К Чекину шли все, так что поток посетителей в его кабинете не иссякал. Он никому не отказывал. Быстро вникал и коротко, в энергичной своей манере, выносил вердикт. Ошибался редко.

А квалифицируя преступление, не ошибался никогда. Здесь он просто не имел себе равных, вызывая ревность областного аппарата. В самых трудных случаях из отдалённых районов области звонили не в контрольно-методический отдел. Искали Чекина и потом, в спорах с местной прокуратурой или судом, гордо ссылались на его мнение как на экспертное заключение. Даже самолюбивый Берестаев то и дело набирал номер чекинского телефона:

– Слушай, тут бэхээсники материал классный надыбали. Татары, понимаешь, по области работали. От зарплаты отказывались, а на эти деньги набирали в колхозе зерна и – на север, на перепродажу. Десятки тысяч! Ты представляешь, в каких масштабах орудуют, спекулянты! Но теперь прижмём к ногтю! Мало не покажется. На всю область грому будет.

– Из этого рая не выйдет ничего, – невозмутимо отвечал Чекин, продолжавший, по своему обыкновению, стучать на машинке. – Деньги они в руках держали? Нет. Стало быть, и скупки нет.

– Да ты вникни, бюрократ! – гремел Берестаев. – Они ж, по существу, скупали. Какая разница – взяли деньги и назад отдали или просто расписались в ведомости? Это ж политическое дело.

– Деньги не держали – скупки нет. Нет скупки – нет состава преступления.

– Скотина! Спекулянтам пособничаешь! Так я тебе докажу! – Берестаев швырял трубку.

Через полгода, намучившись с материалом и искостерив подставивших его обэхээсников, Берестаев по-своему признавал правоту Чекина:

– Ну, ты и гнус.

Талантливость Чекина была столь несомненна, что всякий пообщавшийся с ним задавался одним и тем же вопросом: почему этот сорокалетний человек до сих пор прозябает в районном следствии?

Причины назывались разные – и бесконечные фингалы и царапины, которыми густо украшала сластолюбивого Аркадия Александровича ревнивая супруга; и не скрываемая привычка к компанейским возлияниям, и панибратское обращение его со всеми окружающими, несовместимое с привычным обликом советского руководителя.

Но глубже всех определил причину, не делясь своим открытием с остальными, Андрей Тальвинский. Талант Чекина был сколь ярок, столь и несчастен. По натуре своей рождён он был именно руководителем следствия. Все другие милицейские службы знал, но не любил. А вход в «головку» областного следственного аппарата, где безраздельно царил полковник Сутырин, Чекину был «заказан». И Андрей Сутырина понимал – кому комфортно иметь в замах несомненно более талантливого человека?

Но вот чего не знал Андрей Тальвинский, так это того, что место своё старый начальник готовил как раз для Чекина. И всего неделю назад сделал последнюю попытку уломать его.

– Ну что ты со мной, Володька, в ромашку играешь – «люблю – не люблю»? А такое слово «надо» знаешь? Станешь номенклатурой. Побудешь годик в начальниках райотдела. А там, глядишь, и в областное следствие рокирнут вместо Сутырина. Иначе, помяни моё слово, сопьешься.

Он пригляделся к отмалчивающемуся Чекину и безысходно, не скрывая раздражения, отпустил:

– Так и катись по наклонной, самородок тупой!

Но то, что именно Чекин, не любивший хвалить в лицо, проталкивал во всех инстанциях Тальвинского, Андрей знал доподлинно.

Незаметно для себя подошёл он к райотделу, где увидел странное зрелище – метрах в двадцати от входа Ханя и Чугунов азартно теснили кого-то, скрытого за их фигурами.

«Уже гоношат», – проворчал Андрей, с удивлением обнаружив в себе новое ощущение: некое начальственное неудовольствие при виде разгильдяев – подчинённых.

Проскользнув мимо, Тальвинский поспешил к Чекину.