Читать книгу Сёма-фымышут - Сергей Е. Динов - Страница 5

По Летней школе Сёму почти никто из наших не запомнил. Или не захотел вспомнить, каким образом он прошел перед сентябрем дополнительное собеседование в актовом зале КЮТа, где сообщали, кто остается учиться в ФМШ, кто уезжает домой.

О конкурсном отборе претендентов в ученики, юных абитуриентах – отдельный рассказ.

Пока что про Сёму. Его короткая история в «Академе» – своеобразная, карикатурная метафора нашей школьной жизни, через которую, как в кривом зеркале отразились некоторые судьбы одноклассников и «одношкольников», особенно тех, кого исключили после первого семестра и зимних экзаменов или после восьмого класса по разным причинам, не только за неуспеваемость.

Письма с просьбой об уточнениях, замечаниях, пожеланиях были написаны многим. Не многие откликнулись, ссылаясь на занятость.

Особая благодарность – Юрику Ажичакову и Андрею Чигрину за полезные поправки, дополнения и развернутые электронные послания. Надеюсь, в продолжении данной экспериментальной повести в «письмах» эти записи найдут должное место в текстах.

Пока же, не обессудьте, друзья, досужим домыслам и фантазиям «собирателя историй». Ничего не помешает дополнить писание следующим «Письмом про…», уточняющим, что и как было на самом деле.

Учились в ФМШ не по четвертям, как в обычной средней школе, а полугодиями, семестрами. Сёму, повторюсь, мало кто запомнил по первому, самому тяжелому семестру восьмого класса.

Это было суровое испытание – семестр привыкания к усиленной, сложной программе обучения, по сравнению с «долбёжкой» материала, заученного учителями общеобразовательной школы. Это была пора впервые осознанного полного самоконтроля, когда ученик решал сам: учиться или «сачковать», выполнять или списывать у друзей домашнее задание. Когда волен был гулять по «Академу» до одиннадцати вечера, но успеть вернуться к «отбою» и не получать выговора, за которые позже могли исключить из школы.

Насколько мне удалось его узнать, Сёма был тихоней, «тихушником»13, казалось бы, ничем непримечательной личностью в потертом, драном, черном пальто с рукавами в растерзанных ниточках.

Мне он врезался в память при первой же встрече диким выкриком-приветствием в полутемном, длиннющем коридоре общежития.

– Зиг хай! – гаркнул незнакомый мальчуган, возникнув черной тенью в темном проеме двери комнатного блока четвертого этажа.

В одном блоке общежития – было по две комнаты, на два и три человека, с коридорчиком, «умывалкой» и туалетом.

Выкрик обошелся без вскинутой руки незнакомца. От неожиданности у меня неприятно ёкнуло сердечко. Хотя в драку в детстве бросались мы довольно смело и безрассудно.

– Дедушка фашист? – мрачно пошутил я.

– Немец, – пояснил незнакомец. – С Приволжска.

В 1971 году не принято было высказывать знание немецкого языка таким образом. У многих деды и отцы воевали и погибли во Второй мировой, Отечественной и даже Первой мировой войне.

Сёме эти выкрики прощали. Но не все.

Режиссер Лиознова снимет знаменитый телефильм про Штирлица, про «Семнадцать мгновений…» позже, через два года, в 1973 году. Актера Тихонова в роли штандартен-фюрера будут обожать не только девчонки и мамы. Полюбят актера Броневого в роли гестаповца Мюллера, Визбора в роли Бормана.

Странную выходку Сёмы я тогда не оценил.

– Зачем орать? Как зовут?

– Сёма, – откозырял он. – Обер – лейтенант14.

– Прям обер и прям лейтенант?

– Прям – прям, – мрачно отшутился незнакомец. – Можно просто, – Обер.

Понятно, за выкриком Сёмы, за его выдуманным воинским званием скрывалась тайна его немецкого происхождения. Первые дни учебы в необычной школе разгадывать подобные загадки не очень-то и хотелось. Мальчуган в застёгнутом наглухо, потёртом пальто с поднятым воротником, на искусственном меху, этакий малолетний сторож отдельно взятого комнатного блока общежития, поначалу вызвал неприязнь, как нечто чужеродное, «темное», не из моей «светлой» жизни. Хотелось быстрее от него отвязаться, будто стряхнуть налипшую на новенький, школьный костюмчик грязную обертку чужой конфеты.

– Рядовой, – отшутился я и назвал фамилию.

– Знаю. У тя батя летчик.

– Пилот. В гражданской авиации – пилоты, в военной – летчики. Отец так говорил.

– Понятно. Буду звать тебя «унтер-официрен». Или – «Унтер». Сойдет?

– Нет, – и назвал имя.

– Унтер – лучше, – не унимался Сёма.

– Кому лучше? – мне надоело спорить с новым странным, назойливым одноклассником. Развернулся и ушел.

Кличка «Унтер» не прижилась. Месяца три Сёма называл меня именно так. Я не откликался. Другие не обращали внимания. «Обер-лейтенант» в Сёме смирился и не смог мне придумать подходящей клички или прозвища.

Хулиган, проныра и непоседа, из поселка Попеновка, пригорода тогдашнего Фрунзе – столицы Киргизской ССР, Валерка Колб успел в Летней школе прозвать меня Серым, производной от имени. Прозвище категорически не нравилось. Но яркость натуры надо ведь доказать жизнью, а не словами. С «серой» кличкой пришлось на время смириться.

Позже Сёма выдвинул своеобразную теорию о цветных мирах. Сам «обер-лейтенант», как он пояснил, был из «Серой зёмы». Из Серой, как я понял, Зоны, земли, мира. Тогда я не знал, что «зёма» в народном сёмином сленге, означает еще и земляк, земеля.

– Сёма из Зёмы, – пошутил я.

«Обер» фыркнул небрежно, оценил радушие и «незлобливость» «противника» и не обиделся.

– Может, из «зёмы» Серых, – уточнил он, задумался и не согласился сам с собой.

– Нет. Из «Серой зёмы» с Чёрной «подзёмой».

Он снисходительно, неприметно усмехался, когда Колб называл меня Серым. В доверительных беседах предположил, что я – из «Оранжевой зёмы», где «красивные радуги», жёлтое солнце, «добрые люди» и теплые, вкусные дожди.

Думаю, Сёма слышал известную тогда песню со словами, как мне помнится, «Оранжевое небо, оранжевые дети, оранжевые песни, оранжево поют». Отсюда его ассоциации относительно меня. Не стал спорить и возражать.

В «Серой зёме», по мрачным рассказам «обер-лейтенанта», дожди были кислыми, от них «лезла» кожа, выползали на морде и «везде» прыщики, фурункулы и язвы. Злые люди были, жили, толкались, дрались повсюду: в балках, в бараках, школе, на руднике. Совсем не бывало на небе цветных радуг.

– Серятина, – нахмурился Сёма. – Черные тени у нас тоже есть. Забой в руднике – черный. Страшенный. Ночь – тоже тень. Глыбокая – преглыбокая, как шахты, как провалы, как… смерть.

В безветрие из труб рудника поднимались столбы серо-грязного дыма, загибались над сопками огромными тенями горбатых «мертвяков», рассыпались в пыль и прах, прихлопывали рудник и поселок серой, дымной, тяжелой крышкой.

Дышать в такие дни становилось невыносимо тяжело. Бредешь в ядовитом тумане и сипишь, сипишь, будто больной, чахоточный старикан. Задыхаешься. Кашляешь. К вечеру ветер дунет в сторону рудника. Можно жить дальше, радоваться, дышать, а не втягивать воздух струйкой, со свистом сквозь зубы и не задыхаться, как рыба в пересохшем пруду.

– Гроб с яйцами, – мрачно пошутил Сёма.

Почему с яйцами? Оставалось для меня долго загадкой.

К зимней сессии «обер – лейтенанта» не допустили, за неуспеваемость по всем предметам. Перед расставанием он рассказал свои наблюдения за муравейниками, куда безжалостно совал палочки, будоражил муравьиный народец, выковыривал белые продолговатые, как рисинки, яйца, наблюдая за паникой крохотных подземных жителей.

Однажды фронтовик, инвалид Чванов заметил мальчугану:

– Не делом ты занят, малец! Вот представь, и в нас так вота кто-то сверьху тычет палкой. Вишь, я без ног остался.

Сёма призадумался, бередить муравейники перестал. Теперь весь поселок с рудником казался ему большим муравейником… с яйцами.

«Серая зёма» и «Белый мир».

Мрачная философия жизни «отставного» «обер-лейтенанта» была далекой от моего понимания того благополучного, светлого и счастливого мира, в котором я жил с родителями до ФМШ.

Научный городок нам предоставил возможность попасть в сияющий мир свободы, радости и познания.

– Академ из какого мира? – спросил я. – Какая «зёма»?

– Белая, – уверенно ответил Сёма. – И – Зелёная. В сосняках. Здесь все белое: дома, школа, магазины – белые. Класс! Да. «Белая зёма». Точняк. Белая, – повторял он с придыханием и тихой радостью. – И Зелёная. Запашистая. Сосняк везде. У нас на поселке трава, кусты, даж листья на деревьях – серые. И черные.

Казалось, свою теорию о цветных мирах, зонах и землях Сёма совсем недавно открыл для себя самого, именно в «Белой зёме». Для меня тоже. По дружбе. Хотя дружбы как таковой не случилось. Не успела зародиться. Было общение, порой вынужденное. Были разговоры на разные темы.

Но дружбы – нет, не получилось. Слишком мало времени Сёма пробыл в ФМШ.

Да, соглашусь, чем больше я узнавал этого неухоженного, замкнутого мальчишку, узнавал о его жутком поселке при «железном» руднике, о тяжкой судьбе его несчастной матушки, о пьянчуге и драчуне отчиме, тем больше убеждался, что Сёма прав – он из Серого мира, из «Серой зёмы».

Или из мира Серых, тут уж кому как глянется, мрачная философия жизни самозванца – «обер-лейтенанта».

Не знаю как для кого, Сёма явился для меня «включателем». Назойливый и неуемный, «Обер» постоянно «дёргал» «рубильник провокаций», включал инфантильного юнца, типа, меня в осознание, что есть другая реальность, более сложная, взрослая, чудовищная, несправедливая жизнь.

Для Анки, нашей «воспиталки», приставленной к классу надзирателем, Сёма оставался чужаком, кто всё делает «не так, как нужно», не «как правильно», «не как положено». Кушает «не так», неопрятно, вытирает губы и сопливый нос рукавом пальто, свитера или рубашки. Спит не так, чаще всего одетым, в пальто на голой сетке кровати. Курит, опять же. Что вообще недопустимо!

В нашем классе некоторые мальчишки тоже покуривали. Тот же Валерка Колб. В восьмом и девятом классе он обходился, как мне помнится, без замечаний «воспиталки», «зажёвывал» «перегар» после курения живицей – сосновой смолой или «смолил», выходя из комнаты второго этажа… на подоконник со стороны улицы. Пацаны, ради «хохмы», иногда прикрывали за Колбом створку окна, запирали на шпингалет. Валерка невозмутимо докуривал сигаретку «на улице», терпеливо выжидал, когда «хохмачам» надоест издеваться. Драться не лез. Сам был из «приколистов». Прощал друзьям взаимные шутливые издевательства.

«Вредные привычки» детей, как я понимаю, зависели от воспитания и поведения родителей, в первую очередь. Во вторую… от той среды (весёлое название!) … четверга, пятницы обитания. Если у меня в семье никто не курил, так и не возникало желания даже попробовать затянуться. Хотя нет, возникало.

В седьмом классе дворовые пацаны постоянно хвастались, что бросили курить. Все считали их героями.

Думал, может, и мне закурить, потом бросить и показаться самому себе героем? Но – нет. Занятия физкультурой в школе и гимнастикой, а затем, из-за «скачка» в росте (за лето вымахал на 10 сантиметров!), волейболом в спортобществе «Динамо», не позволяли экспериментировать со здоровьем. «Дыхалки» могло не хватить для сдачи норм ГТО15 и БГТО16, на «юношеские» и «взрослые» спортивные разряды.

Мене лично были совершенно непонятны многие претензии Анки к «обер-лейтенанту».

Сёма и ходил, оказывается, «неправильно». Громко шаркал, к примеру, подошвами ботинок по полу, как старик, а надо ведь культурно ходить, «выше поднимать ноги». Может, «Обер» и был стариком, только в обличье мальчишки?

«Обер – лейтенант» как-то не выдержал «дурацких» нотаций «классной», замер в нелепой позе «замороженного», затем «отморозился» и, молча, ушел от нее спиной вперед. Тогда еще не была известной знаменитая «лунная походка» Майкла Джексона. Сёма убрался от «доставучей воспиталки» примерно таким же, но корявым, карикатурным образом.

Позже, когда он издалека замечал нашу «классную» в коридоре общежития, в школе или на улице, приостанавливался, замирал и уходил именно таким «фертом». «Задом-наперед». Случалось эта клоунада не часто. Но случалась.

– Не я так сам залипаю, – пояснял он. – Включается обратка. Анка, блин, выталкивает меня из «Белой зёмы».

Наша «классная» воспринимала эти и другие выходки Сёмы, как издевательство и неуважение. Но «Обер» упорно «включал обратку». Анка не могла его докричаться, типа, «а ну, вернись сейчас же!», «вернись, я сказала!». Сёма сматывался от «воспиталки» куда угодно: на улице – пытался затеряться среди сосен, в общежитии у него было излюбленное место «отсидки» – туалет, и даже не в своем комнатном блоке, в любом, по ходу ближнем.

В подземном переходе от общежития к школе, спрятался он однажды от Анки в складском помещении. И был случайно заперт на ключ «завхозом». Освободили Сёму из «заключения» уже после «отбоя». Дежурный воспитатель, на его счастье не Анка, совершал обход и услышал, в общем-то, не очень настойчивый стук в складскую дверь. С обратной стороны. Воспитатель долго разыскивал «по всей школе» ключ от склада. Когда открыл дверь, сообразительный Сёма, серьезный и деловой, вышел с ведром в руках и шваброй. Пояснил, что хотел помочь в «помойке» полов, но его случайно заперли.

Прокатило. Воспитатель, а это был мужчина, похвалил «трудягу», помог Сёме наполнить ведро теплой водой, «организовал» половую тряпку. Так что «обер-лейтенант» в «охотку», как он сам признался, до полуночи надраивал кафельный пол в подземном переходе.

Анка пообещала Сёме «влепить строгача», объявить «строгий» выговор за «часовое» опоздание к «отбою», отчитала «помойщика», когда тот заявился в общежитие, сонный и уставший.

В этом случае, ее можно понять. Время позднее, первый час ночи. А у нее семья, муж. Не помню, были у Анки дети или нет? Ребята подскажут.

Утром в книге «дежурств» выявилась запись «ночного воспитателя», где он просил ученику такого-то класса объявить благодарность за «трудовой энтузиазм». Нашу «классную» это поставило в тупик. Она обошлась молчаливым недоумением.

Школа-интернат была устроена для детей примечательно. Среди сосен, высоченных, как мачты старинных кораблей, с зелеными парусами игольчатых крон, были выстроены три здания из белого кирпича: два общежития с надземным, застекленным переходом, и учебный корпус, куда можно было прибежать по подземному тоннелю за пять минут, и успеть к первому уроку.

Образно выражаясь, белый тепловоз ФМШ и два вагона «общаг» на три года увозили школьников в увлекательную страну Познаний.

У «технарей» еще был свой, «прицепной» замечательный, уютный вагончик – КЮТ.

«Столовку» университета, совсем рядом, метрах в пятидесяти от школы, нам отдадут в девятом классе. Пока же наш любимый, «общепитский» «грибок», примечательная конструкция, напоминающая стеклянную летающую тарелку на бетонной ножке, произрастал по улице Ильича рядом с ДК «Академия», в получасе ходьбы от интерната.

На другой день Сёма вновь прилип ко мне, похоже, почувствовал терпеливого, молчаливого собеседника, на голову которого можно сваливать несусветную чушь и лить словесные помои. Он же не знал, что перед ним будущий «подлый собиратель историй». А собирателям нужно иметь особое терпение, уметь выслушивать и даже записывать для памяти в тетрадочку необычные выражения и сравнения, типа, «пень с ушами», «дрын с зенками», «рыжий веник». Позже, возможно, разберемся, кого Сёма имел в виду из наших одноклассников.

Не заснуть бы на уроке.

Генке А-ву кто-то из наших придумал прозвище «Крокодил». Почему Крокодил? В восьмом классе для меня оставалось загадкой, которую разгадывать не захотелось. Просто обращался к однокласснику по имени.

И – Сёма? Ну, какой он «обер-лейтенант»?! В лучшем случае, ефрейтор, солдатик-юниор с жёлтой лычкой на уцелевшем черном картонном погоне (другой сорван «неприятелем»! ), участник военизированной игры «Зарница»17. Хотя вряд ли «беспризорник» Сёма развлекался в подобные патриотические игры в своем «замшелом» ПГТ18 при «железном» руднике.

«Обер» мне как-то откровенно признался, что он – ошибка. Не ошибка природы, просто – ошибка. Заявил весело, без обидняков, что и в «ФМШуху» попал по ошибке. Попросил не задавать умных вопросов, обойтись без приколов.

Вопросов к однокласснику поначалу не было, ни умных, ни глупых. Удрать от приставучки Сёмы в тот день я не торопился. Если человеку хочется выговориться, значит, наболело, значит, замучило одиночество. Пусть высказывается, перетерплю. Это была вынужденная тактичность в постижении новой обстановки и знакомства с новыми товарищами.

Как выясняется много позже, все мы, в той или иной степени, – ошибки. Но мы-то хоть пытались исправлять ошибки в самих себе в течении жизни.

Прошлись с Сёмой после уроков на обед до «грибка» – нашей столовки. Тогда-то он и выдвинул свою теорию цветных миров.

Мы почти подружились… Почти, потому что «Обер» оставался независимой, отчужденной личностью от наших общих занятий, игрищ и забав. Он был рядом, но как бы существовал обособленно, вне нашего дружного классного (!) сообщества. Я даже не помню, в какой секции КЮТа Сёма занимался. По-моему, радиотехники. Ребята уточнят.

Надеюсь, в следующем переиздании «Сёмы -фымышута» дотошный Юрик и Андрей, который Карлсон, поправят неточности и дополнят наши истории занимательного детства.

«Занимательного», потому что заниматься мы успевали не только уроками, но и в мастерских нашего любимого и неповторимого КЮТа. Некоторые успевали кувыркаться в секции борьбы самбо19, играть в баскетбол, волейбол, футбол, бегать зимой на коньках, лыжах.

В девятом классе «технари» создали вокально-инструментальный ансамбль. Тогда не принято было называться «группой», тем более, «рок». Ансамбль… «песни и пляски», как шутили некоторые злопыхатели из «Самоваров».

В десятом классе появилась возможность ухаживать за девчонками, соседками по этажу.

Но обо всём по порядку.

Учился Сёма в средней своей школе «так себе, ниже грязи», как он говорил. На «два с половиной и четыре… тройки».

– Удушист, – пояснил он.

– Удовлетворист? – шутливо уточнил я. – Уд – это же тройка. Неуд – двойка.

– Тогда неудист, – импровизировал «обер-лейтенант». – Нет. Удак!

Развивать вариации «двоечника» с «натянутыми» тройками мы дольше не стали.

Сёме представлялось невероятным, волшебным событием, что он попал в такую «потрясную» «Белую зёму», в такой классный городок с белыми ульями домиков, «засаженный» в желтые спички сосен, как патроны в обойму, в такую «замудрую школу», где можно стать «настоящинским» ученым.

– Общага с бельишком, – говорил он с мечтательным придыханием, будто сказка стала былью. – Теплота. Белый сортир с умывалкой. Красотень!

Надо пояснить выражение «обер-лейтенанта» о городке «засаженным в сосны, как патроны в обойму». Удивительно, но строители Академ-городка настолько аккуратно соорудили, к примеру, наши «общаги» и школу в четыре этажа, поставили «впритык», вплотную к высоченным соснам. Казалось, здания аккуратно опустили сверху уже выстроенными, не затронув, не повредив ни одного дерева. При сильном желании, можно было из окна общежития запрыгнуть на ствол ближайшей сосны. Никто не пытался, но рассуждал.

Напомню, еще один хулиганистый пацан – Валерка Колб, когда выходил из окна на подоконник покурить, ни раз говорил, что в случае, скажем, «общего шухера», пожара там, эвакуации или другой какой «катаклизмы», можно «легко» «сигануть» даже с четвертого этажа на сосну. Экспериментов, к счастью, не проводилось. Убился бы к… В общем, покалечился бы точно.

Сёма был уверен, зануды – училки его «среднюхи» сделали жуткую «подлянку» академикам и сплавили его в далекий Новый Сибирск, в надежде, что хулигана «обломают», он поумнеет, исправится по всем предметам и никогда!.. никогда не вернется на малую родину. Останется приживалкой около большой и чистой науки.

По словам «Обера», в его «чернушнике», в ПГТ (поселке городского типа) его прозвали «мудрак» (от слова все же «мудрый»! ) и «затырок». Всё, что плохо лежало, Сёма тырил, воровал. И применял в дело.

– Зачем воровать-то? – спросил я.

– Валялось, – отмахнулся Сёма.

– В какое дело? – уточнил я, но воздержался от примитивных нотаций, что воровать нехорошо, типа, плохо.

– В разное, – уклонился от ответа «Обер».

Он признался, как впервые, жутко нервничая, краснея и потея, в четвертом классе «стырил» в школьной библиотеке потрепанный журнальчик «Моделист – конструктор» («МК»), сунул под рубашку и поясной ремень. Когда проходил мимо стойки библиотекарши, глуховатой, доброй старушки «бабы Зины», вообще чуть не «крякнул», в смысле, чуть в обморок не свалился. В глазах помутнело. В голове зашумело.

Странно. На поселке Сёма тырил всё, что плохо лежало, стояло, в общем, – валялось. Тырил легко и непринужденно, и не испытывал при этом никаких «угрызявок» – угрызений совести и треволнений.

Но, видимо, спереть общественное, школьное, увести из-под носа подслеповатой, добрющей «Зины» журнальчик показалось «обер-лейтенанту» верхом цинизма. Потому он нервничал и потел.

Но совершил этот подлый акт. Хотя можно было взять «МК» из библиотеки «под роспись», держать дома целую неделю и сдать обратно в целости и сохранности. Но, во-первых, отчим мог «искурить», пустить мягкие странички журнала на самокрутки. Во-вторых, на обложке красовался «потрясный» парусник, каравелла, на котором испанец Колумб открыл Америку20. Парусник был выписан ярко и мастерски. С крестом на парусах, выгнутыми, как пузыри, готовыми вот-вот лопнуть от ужасающего ветра. С виду, неуклюжая, с выпуклыми деревянными бортами, каравелла будто стремилась вырваться на свободу из брызг «бешеных» волн и «штормяги», продрать обложку острой пикой бушприта21.

Сёма никогда в жизни не видел ни моря, ни океана. У «богатеев», соседей по бараку, по черно-белому «телику», с «водяной линзой»22перед экранчиком, не оценишь потрясающих красот и великолепия морских просторов, безумной мощи штормовых волн.

Картинка произвела потрясающее впечатление на «сухопутного» мальчугана. Он пожелал ею завладеть навсегда, «заделать» картинку в рамку и повесить на чердаке, в своем уютном уголке уединения.

В-третьих, в журнале были даны подробные чертежи каравеллы. Мастеровой воришка намеревался в будущем «замастячить» «потрясный» парусник…

– Вооо такущий! Аграменный, как корыто! – Сёма размахнулся руками метра на полтора. – Со всей «мелкотней». С флагами и тряпочными парусами, с «настоящинскими» пушками, чтоб «дробинами пулялись».

Романтичному авиамоделисту тоже нравились «потрясные» «белокрылые» парусники – «бродяги морей и океанов». Но он, молча, и самозабвенно восхищался ими.

Уникальный и удивительный «чайный» клипер «Катти Сарк»23, для ускорения хода, мог выпустить с обоих бортов дополнительные паруса, именно, как крылья. Авиамоделист изобразил клипер акварельными красками. Но кто-то, наглый, «спёр» красивый рисунок. Не думаю, что это был Сёма.

В детстве авиамоделист предпочитал оставаться фанатом самолётов. Особенно, фанерных моно- и бипланов Первой мировой войны. «Ньюпор», «Фоккер», «Моран» «Альбатрос» и многие другие хотелось смастерить копиями на радиоуправлении. Даже тихоходы – «этажерки» «Фарман» его восхищали своим изяществом белокрылых птиц и «летучестью».

Но это совершенно другая история, о которой впоследствии будет написан киносценарий полнометражного художественного фильма под рабочим названием «Разрушители облаков». О времени, когда «аэропланы были из дерева, люди – из стали, и каждый Понтий мечтал быть пилотом».

Вот ведь из какого «далека» растут «крылья» вдохновения!

Пока же мы с «Обером» вернулись из «столовки» в общежитие, устроились на холодном подоконнике из искусственного мрамора в «семиной» комнате, болтали ногами, увлеченно беседовали.

Таких доверительных разговоров, отвлеченных бесед не случалось, к сожалению, с моим одноклассником Витькой Выжловым из Якутска, полноватым, тяжеловесным, весельчаком и угрюмцем, сдержанным, до безобразия пошлым и грубым. Витька был первым из «технарей», с кем мы встретились при первой ночевке на раскладушках в холле КЮТа, когда приехали на отборочный конкурс в Летнюю школу. С Выжловым мы прожили в одной комнате общежития два семестра, целый учебный год. Потом расстались.

Если быть честным, то Витька стал невыносим со своими идиотскими выходками. Например, откровенным, «беспардонным» пердежом. Обжора Витька мог так отравить воздух в маленькой комнатке на двоих, что приходилось выскакивать в коридор, пока наглый пердун, открывал окно, проветривал помещение.

Когда в комнату заходили соседи или ребята нашего блока, Витька мог намеренно выпучить живот, побулькать содержимым, шутливо забраться с ногами на широкий подоконник, распахнуть форточку, вставить зад и вынести весь свой удушливый заряд в морозное пространство.

Ребята морщились, возмущались, зажимали носы и расходились по своим комнатам. Валерка Колб принимался истерически ржать.

Но вернемся к Сёме и каравелле.

– Если Колумб открыл Америку, почему Америку назвали Америкой, – решил я тогда «замутить» сёмины мозги и поставить его в тупик.

– Почему? – нахмурился удивленно «Обер».

Нам-то много чего интересного и познавательного уже «понарассказывали» на уроках «внеклассного чтения» в средней школе. Учительница по географии, как я теперь понимаю, была эрудитом и высказывала много любопытных гипотез.

– Говорят, Америго Веспуччи24 тут повалялся, – сложно пошутил я.

– Америга? – «обер-лейтенант» надулся от удивления и примолк. Решил сам проверить в школьной библиотеке мои шокирующие домыслы.

Мечты – мечтами. Реалии жизни занесли Сёму в ФМШ. Парусник так и остался в рамке на чердаке. Навсегда. Года через три, после возвращения «обер-лейтенанта» домой, случилась жуткая трагедия. Ночью, от короткого замыкания в сгнившей проводке, дотла сгорел сёмин барак. Вместе со спящими отчимом и мамой. «Пэтэушник» Сёма остался сиротой. Он тогда вернулся с райцентра на каникулы и всю ночь «пробухал» с друзьями в кочегарке.

Но это случится позже, в недалеком, мрачном будущем. Пока же разведчик «обер-лейтенант» упивался тихим и светлым счастьем от проникновения в «Белую зёму».

В тот же самый вечер, когда Сёма стал обладателем картинки и чертежей каравеллы, в желтоватом, «ватном»25 свете керосиновой лампы у себя в «схоронке», на чердаке барака, мастеровой много чего вычитал в журнале занимательного, удивительного, полезного. Что отвлекло от парусников навсегда «в деле», но не в мечтах.

Впервые в жизни мальчишка узнал, но ничего не понял, как работает «радива» и «телик», вычитал про «электрические кишки» разных приборов: про «релюхи»26, электролиты27, реостаты. Узнал про «кондёры», похожие на конфеты-ириски на «ножках», про диоды, триоды, неведомые транзисторы, тиристоры и прочую радиотехническую «хрень-лабудень», в которую Сёма влюбился сначала безответно. Когда «надыбал кучу деталюх» по свалкам Промзоны, страсть и влюбленность в радиотехнику «выпаялась» в «самопальную» практику.

На чердаке он высмотрел на страницах «Моделиста-конструктора» первую в своей жизни схему радиопередатчика. И задумал в будущем, в тайне ото всех оснастить секретной радиосвязью «сидельцев» уголовной Зоны, своего старшего брата, в первую очередь.

Без чьей-либо помощи и подсказки «Обер» спаял свою первую радиосхемку, простенький «детектор» – детекторный приемник.

– Подумаешь! – хмыкнул я с легким презрением. – Мы тоже много чего напаяли. Детектор – легче-легкого. Тоже радио слушали на улице из спичечного коробка. Прикольно. Станция шуршит, заместо тараканов.

Опять отвлекусь на пяток абзацев.

Тараканов в спичечном коробке притаскивал на уроки в нашей средней школе вредный, низенький толстячок по прозвищу Пырь, высыпал на спины девчонок, совал им за шиворот. В третьем классе, перед звонком на урок, «потрясенным мозгом», я запомнил тонюсенький, «ультразвуковой» визг перепуганной девочки с «камчатки», с «задней» парты. Впервые увидел женскую истерику. Грустное и неприятное было зрелище. Девочка, со смешной фамилией Кобец, надрывно расплакалась, обслюнявилась, довела себя до нервной икоты. Успокоить бедняжку учителям удалось только в медпункте школы.

Почему «нестрашных», рыжих и наглых тараканят так боялись некоторые девчонки, не понимаю. Мы преспокойно передавили насекомых подошвами сандалет, отвесили толстяку «леща», привычно расселись за парты в ожидании прихода учителя. Несчастная Кобец в тот раз сорвала урок своей истерикой и обмороком. Нам было искренне жаль ее. Но не всем. Негодяй Пырь приоткрыл крышку парты, спрятался в засаде, пускал слюни удовольствия, тихо «лыбился» и «злорадничал». Похоже, девчонка с двумя тонкими косичками на оттопыренных ушках ему очень нравилась. Но разве так ухаживают или пытаются таким образом обратить на себя внимание? Пырь пытался ухаживать за девчонками именно так. И не он один. Бред.

Вот и Андрей Р. весьма своеобразно «поухаживал» в детстве за девочкой, дочерью подруги мамы. Став взрослой, она с неприязнью вспоминает его хулиганские выходки. То он черной краской измазал ее новенькое белое пальто. То, безо всяких видимых причин, оторвал ее любимой кукле пластмассовую голову. Ужасно, но туловище куклы продолжало «уакать» и трагически пищать «ма-ма!».

Андрей из вредности, таким образом, всячески сопротивлялся, когда мама-журналистка пыталась побуждать его ухаживать за «хорошенькой» дочерью своей подруги-писательницы с тайной мыслью, мол, ах, какая прекрасная пара получится из наших деток.

Через полвека взрослый Андрей стал членом Союза писателей, попытался «девочке из детства», которая стала известным кинорежиссером, предложить сценарий. «Неприятеля своего детства» она даже видеть не пожелала.

Нда. «Фиги», разбросанные в «сопливом» прошлом, придется засохшими косточками собирать в будущем.

Вернёмся к «обер-лейтенанту». У нас с Вовкой Рыбаниным, моим одноклассником по средней школе и другом – «Самоделкиным»28, наши спичечные коробки с детектором едва-едва слышимо стрекотали музыкой. У радиотехника «обер-лейтенанта» на уроке физики «волшебный коробок» заговорил громко и внушительно.

– От советского информ-бюро! – пророкотал по всему классу известный голос диктора Левитана. – Фашистская Германия, без объявления войны, напала на Советский Союз!

Надо пояснить, смекалистый от природы, Сёма перед «прямым эфиром» прикрутил проводки к общей радиолинии. Подключил коробок к школьному ретранслятору через «усилок»29 кабинета физики. Торжественный голос Левитана был слышен не только в сёмином классе. По всей школе. Может даже, в поселке. Уроки были сорваны. Ученики в панике разбежались по домам, готовить родителей к эвакуации. Учителя-старушки в актерском обмороке пили валерьянку, кушали валидол, подумали: начинается Третья мировая. Ядерная. А это – конец всему! Конец планете Земля. Никто!.. Никто не выживет. Несмотря на уроки по гражданской обороне, умение натягивать на детские мордочки противогазы и прятаться в тени укрытия от выжигающего светового излучения при ядерном взрыве. А затем по оврагам отмачиваться, отмываться от радиации, с мочалкой и черным «собачьим мылом».

Злобной даме, завучу, по прозвищу «Зараза», стало плохо с сердцем. Отпаивали в медпункте корвалолом. Странно, выяснилось, у злющей, «подлючей» Заразы тоже есть сердце.

Меня поразило в рассказе семиклассника, что он запомнил такие сложные названия лекарств, типа, корвалола. Значит, мозги моего нового знакомого не «спеклись», не «заржавели», не «заплесневели», по мнению Анки, а работали, как надо.

Через спичечный коробок «обер-лейтенанта» в тот день транслировали передачу «Театр у микрофона», радиоспектакль по роману о войне писателя-фронтовика Василя Быкова.

Это было сёмино первое и самое скромное рукоделие.

Зараза – завуч отлежалась, вывела «Оберу» во всю страницу дневника чернилами «красный жирный двояк» за поведение и сорванные уроки, вызвала в школу отчима ученика, хотя прекрасно знала и понимала, отчим Сёмы – запойный, драчливый работяга, ему только дай повод наказать пасынка, избить до полусмерти.

Суровые нравы далекого рабочего поселка при «железном» руднике сильно отличались от цивилизованных культурных городов. Детям, их родителям и родителям родителей приходилось выживать в суровых условиях бывших поселений для репрессированных, «политзэков» и уголовников.

Тут рассказ Сёмы я перебил любопытными соображениями, ни сколько своими, сколько «пролетарского поэта» Маяковского.

– Почему чернилами, если двойка красная? – спросил я, шутливо подтрунивая над «обер-лейтенантом».

– Чё? – не сразу «врубился» Сёма в словесные сложности русского языка и недоразумения.

– Если чернила, – то чёрные. А если красные?

– Краснила, чё ль? – улыбнулся «Обер».

– Выходит так.

– Залепила краснилами двояк! Ништяк! – обрадовался Сёма странным словообразованиям.

Восклицание «ништяк» и много других необычных, порой непереводимых выражений, в значениях которых он так до конца и не разобрался, «обер-лейтенант», похоже, заимствовал из лексикона попеновского хулигана Валерки Колба. Но об этом позже.

Некоторые жуткие истории из детства Сёмы, высказанные мимоходом, надолго врезались мне в память, как глубокие занозы в палец. Не вытащишь, пока не загноятся.

В поселке «обер – лейтенанта», по вечерам на черной грунтовке перед бараками блестело под фонарями битое бутылочное стекло, «как тыщщи-тыщщи звёзд». «Космических» звёзд, если верить «Оберу», за густым смогом и дымными завесами из труб рудника никогда не было видно. «Настоящинские» звёзды и планеты в «чернилах» Вселенной Сёма увидел впервые только в Академе, в зелёном пространстве «потрясной» «Белой зёмы».

Медпункт в «сёмином» рабочем поселке работал только на Промзоне рудника. В «больничку» надо было «катать» километров за тридцать-сорок в райцентр по «раздолбанной» грунтовке.

Сопливые дошколята и младшие школьники развлекались дворовыми забавами, как могли.

К примеру, набирали по дворам, для игр в «бабки»30, или в «кости», выбитые в пьяных драках и потасовках здоровые зубы поселковых мужиков и баб или вытащенные слесарными клещами больные «зубенья», в черных дырках и сколах. «Человечьи» зубы «с рогами», то есть, как я понимаю, коренные, на кону детьми ценились выше.

Заранее прошу прощения у самых впечатлительных. Для чего иногда вдаюсь в такие жуткие подробности чудовищных сёминых историй. Меня, городского мальчишку эти рассказы невероятно потрясали, вызывали оторопь, наполняли сознание «жидким» страхом и ужасом. Да-да. Именно – жидким. Поболтаешь головой, стряхивая «страшнючее» наваждение. А внутри черепа, будто густой кисель «колдыбается». Пренеприятное ощущение.

Как можно детям забавляться играми, выставляя на кон человеческие зубы? Чудовищно и непостижимо! Это было из области книжных ужасов по Эдгару По31, людоедских историй про капитана Кука32, которого съели туземцы.

В Средней Азии детьми мы во дворах играли в более сложную игру с косточками от вываренных коленных суставов овец – в «альчики». Так же кости выставлялись на кон, так же, по правилам, нужно было выбивать «альчики» «битой» с расстояния в три-четыре метра. Очередность игры устанавливалась подбрасыванием «ведущего» «альчика», когда косточка падала набок или плашмя, на одну или другую сторону. Все четыре стороны «альчика» были разного достоинства: «тура» или «тава», по-моему, ценилась в десять очков и давала игроку значительное превосходство над соперником и фору. Правда, среди своих «дворовых» пацанов и «пришлых чужаков» находились «хлюздецы», игроки – прощелыги, «каталы» и «шулера». Они могли заранее просверлить в «альчике» отверстие, залить свинцом и «красиво» раскрасить игровую косточку намеренно яркой, густой краской, оранжевой, красной, сиреневой, так, что «свинчатки» совсем не было заметно. От чего «тура» у «катал» выпадала значительно чаще, чем у других. Выбивать такой «битой» чужие «мослы» с кона «хлюздам» и «хлюздецам» удавалось больше других. Но если получалось «раскусить», раскрыть шулера, «наглой морде» сильно доставалось «на орехи». Могли «навалять по мордасам», «навесить» «фингал» на глаз, сломать в драке нос. Все «альчики» у такого «хлюздяшника» отнимались, делились на всех «честных» участников игры. А это был в детстве значительный урон для заядлого игрока. С одной овечки «получали» всего четыре «альчика». Не каждый день в русских семьях «аэропортовского» микрорайона готовили блюда из овечьего мяса: плов, шашлык, бешбармак, лагман, манты, самсу.

Но выставлять на кон для игры в «бабки» человеческие зубы?! Это, мне показалось, верхом цинизма, ужаса и «безмозглости».

Для зауральского поселка при «железном» руднике это было обычным явлением и развлечением «малолеток»33. К тому же, вездесущие детки нашли близ заброшенной шахты рудника старый могильник – массовое захоронение людей времен «сталинских репрессий» и таскали оттуда зубы.

Вот такие были совершенно разные соцреальности. Иногда эти «параллельные миры», вопреки законам классической математики, физики, пересекались самым неожиданным образом.

Отчим Сёмы тогда даже не понял, за что тощая Зараза вызывала его в школу, за какую такую «спектаклю» по «радиве». Потому обошлось без побоев. Собутыльники отчима сгоняли мальчишку за самогонкой и папиросами «Беломор» в «сельпо». Отчим отвесил пасынку по затылку болезненную затрещину. Для профилактики, на всякий случай. Для «обер-лейтенанта» обошлось в тот раз без сотрясения мозга и без травм.

Мужская компания, с «развесёлыми матерками», прибаутками и гоготом, уединилась в сарае-дровянике, углубилась в разговоры о «бабах» и решение вечных вопросов о взаимном уважении «пролетарьята».

Упорный и трудолюбивый подпольщик, мастеровой-самоучка Сёма продолжил научные разработки. В подполе дома он собрал первую «дымовушку» из горючей фотопленки в алюминиевой баночке из-под валидола. Провел испытания там же. Баночка выдула из дырочного сопла реактивную дымовую струю, заметалась с бешеной скоростью по всему подполу, ударяясь в заплесневелые кирпичные стены и опоры. В жилой комнате эффект оказался сильнее. Из всех щелей меж половых досок поползли лосы сизого, вонючего дыма. Перепуганная матушка Сёмы с воем выбежала во двор, истеричными воплями принялась звать на помощь пожарных и соседей.

Сутулая, несчастная по жизни, женщина, в обвислом засаленном ватнике, застиранном байковом халате, армейских, растоптанных «кирзачах» на «босу» ногу, забитая отчимом, трудяга – уборщица, в тридцать с небольшим лет казалась родному сыну глубокой старушкой.

Единственная на весь поселок «пожарка» – старая, дребезжащая, довоенная «полуторка», с железной бочкой в кузове и качалкой, находилась на территории рудника и никогда не выезжала в поселок, в ожидании ЧП34 «во вверенной» Промзоне.

Соседи по длинному, как железнодорожный состав с «теплушками»35, одноэтажному бараку с ужасом и тревогой наблюдали, как струятся рукава вонючего дыма из узких форточек квартиры. Если загорится один «вагон» – подъезд на четыре квартиры, то в считанные минуты может сгореть весь «состав». Никто не рискнул тушить «пожар». Жители, тупо и отстраненно, наблюдали, оцепенели. Задавленные чудовищными репрессиями 30-х годов, люди смиренно принимали любое испытание судьбы.

Едкий дым вскоре рассеялся, рассосался по щелям ветхого деревянного строения. Соседи вернулись по своим квартирам. Матушка Сёмы взялась проветривать убогое жилище. Подпольщик выбирался из мастерской «на брюхе», ползком, вдоль отопительных труб подвалов, выскользнул на поверхность незамеченным у котельной, что прилегала к жилому бараку, собранному из железнодорожных шпал.

Подрывную деятельность «обер – лейтенант» усложнил в шестом классе. Начинял «взрыв-пакеты» опилками магния, чаще – алюминия, устанавливал электронный механизм замедления на время разряда конденсатора: от трех – до 22 секунд, как у немецкой гранаты, что получила в войну у советских солдат прозвище «колотушка», за длинную деревянную ручку и корпус для взрывчатки в виде железного стакана.

К седьмому классу «Обер» знал не только название гранат и оружия. И не только немецкого. Мальчишка изучил все типы самолетов, «вездеходок» и танков Второй Мировой войны. Учитель был хороший. Фронтовик, безногий дядька Василь Чванов, сосед по бараку, кто чудом не замерз в Финскую, уцелел в мясорубке начала Отечественной войны. По инвалидности был помилован и не отправлен «на верную смерть» в штрафбат за «длинный язык», был сослан за Урал, на «железный» рудник, а не куда-нибудь подальше, на заполярную Колыму или Магадан, где каждому найдется «место под сопкой»36.

Сёма незаметно «тырил» у отчима из пачки по одной «беломорине» в день, накапливал горсточку и приносил инвалиду на завалинку близ кочегарки. Мальчишка готов был часами слушать рассказы дядьки Василя о страшных схватках с «фашистяками». Подвыпивший Чванов иногда добродушно называл «немчурой» или «фашистиком» самого Сёму, за немецкую отцовскую фамилию. Мальчишка обижался, дня два – три не наведывался к инвалиду. Затем «фашистик» придумал себе звание и прозвище «обер-лейтенант», вновь притаскивал начитанному, грамотному Василю горстку папирос, вновь забывался, слушая замысловатые истории инвалида, как «Сталин схватился с Гитлером».

Тогда мало кто задумывался и понимал, почему вдруг у СССР и Германии перед войной оказалась общая граница. Как могли фашисты внезапно напасть на СССР?

Мальчишке было интересно все, что не было связано со школьной программой, «занудными училками» и скучным «предметодаванием».

Об эффективных сёминых взрыв-пакетах доходили слухи и до инвалида Чванова. Наставник снисходительно посмеивался, но открыто не одобрял малолетнего взрывотехника и его экспериментов над живыми людьми. Хотя сам подучивал мальчугана, как выживать в суровых реалиях рабочего поселка и «развитого социализма» на «пути к коммунизму».

После удачных забросов взрыв – пакетов подпольщиком «Обером», неделями прыгали пламенные зайчики, плавали огненные круги в глазах ненавистных хулиганов с Промзоны ПГТ.

По требованию бывших зэков, подростки грабили, издевались, избивали не только Сёму. Проходить через Зону отторжения денег и ценностей в школу и обратно, через пустырь, поросший рыжим пыльным бурьяном, надо было многим детям каждый день, исключая выходные. Сёмины изобретения облегчали жизнь всем «малолеткам».

Трудная «житуха» толкала мальчишку на другие полезные новаторства. У американских «копов» в 1970-х годах не было таких средств защиты, какие возникли в далеком зауральском поселке у сопливого школьника. Электрошокеры из электролитов37, огромных по размерам, как огурцы, одним разрядом валили с ног пьяного отчима или его могучих драчунов-собутыльников – забойщиков с «железного» рудника.

Для мирной жизни Сёма мастерил ловушки для мышей и крыс, кормушки для птиц с замком на «пружинке». В кормушки, как в силки, по бедности и нужде, можно было поймать горленку38, выменять у «поселенцев» на папиросы «Шипка» или пачку грузинского чая «третьего» сорта. В самом крайнем случае, общипать, сварить птицу в котелке на костре, хлебать наваристый суп на пустыре с веселой компанией вечно голодных школьных друзей.

Для обмена на хлеб Сёма тайком мастерил кипятильники из зеленых «балбешек» – керамических сопротивлений или двух пластин из жести от консервных банок.

Старший брат «обер-лейтенанта» и его друзья – сидельцы тянули сначала за мелкое воровство срок «по малолетке» в местной «уголовной» Зоне, затем «зависли» на новых, «взрослых» сроках за доставку «маляв», «жрачки» и «наркотиков для паханов», за «дебош и неподчинение начальству». Жизнь на воле для таких «сидельцев» уже не представлялась ценной, более обустроенной и справедливой. Рудник и посёлок при нём, казалось, был более жуткой Зоной для выживания людей, чем за «колючкой», где кормили, по мнению Сёмы, «нахаляву».

Малолетка «обер-лейтенант» мастерил для знакомых «зэков» не только кипятильники, но и портсигары из жестянки, шахматы из «камушков», «сучков» и «деревяшек», игральные карты из плотной оберточной бумаги, разрисованные цветными карандашами разными «мастями» и голыми тётками, и еще многое другое, полезное в суровом тюремном быту.

Перебрасывались такие посылки через высоченную сетку ограды Зоны. С заходом солнца наглый «малец» ложился на спину в кустах, подальше от караульных вышек и КПП39. К стопам привязывал полосы резины или пару медицинских жгутов. Раздвинутые ноги становились огромной рогаткой. Резина растягивалась. Пакетик с посылкой с тихим свистом «запуливался» по баллистической траектории адресату метров на сто вглубь Зоны. Из-за колючей проволоки в награду можно было получить за такие «тайные» летучие посылки или «по шее» от солдат ВВэшников40 – «краснопогонников», охранников Зоны, или шикарную финку с наборной ручкой из цветной пластмассы от благодарных сидельцев, или «доппаек», с «конфектами» и даже банкой сгущенки.

Понятное дело, Сёма слыл новатором только в пределах своего ПГТ. Как вы понимаете, в 70-х годах прошлого столетия в помине еще не было интернета, «соцсетей», как и не было, особенно по глухим окраинам и провинциям Союза Советских, еще многих полезных и приятных вещей: цветных телевизоров и магнитофонов, например. На прилавках продуктовых магазинов поселка, «отродясь» не водилось сервилата, «докторской» колбасы, сливочного масла и «настоящего» сыра. Вместо сыра было сырообразное мыло. Вместо масла – желтый маргарин, пропахший мазутом, солярой и смазкой.

Обмен информацией между людьми проходил медленно, иногда не проходил вообще.

В посёлке, из десятка бараков, в один и два этажа, с десяток перекошенных «балков» из железнодорожных шпал в «приовражье», черно-белые телевизоры можно было пересчитать по спичкам в коробке. Квартирные телефоны – по пухлым, волосатым пальцам обеих рук директора рудника – хозяина Промзоны и ПГТ.

Почему объявилась в далеком поселке отборочная научная комиссия из новосибирской ФМШ, объяснить толком никто не мог. Ходили слухи, у одного известного ученого поблизости, на заброшенном руднике, в свое время, погиб отец, бывший репрессированный, оставшийся на «вечное» поселение.

Комиссия из трех улыбчивых молодых мужчин, в аккуратных пиджачках, при узких «селедках» – черных нейлоновых галстуках, объявилась в поселковой школе под вечер в пятницу. Четвертым был худющий старикан с седой академической бородкой-клинышком. Упорные чужаки добирались от райцентра на ржавом геологическом вездеходе. Никто из начальства рудника и поселка не поверил, что научные работники искали в такой «глухомани» только талантливых детей. Заподозрить чужаков в чем-либо ином не смогли даже «прожженные» «гэбисты», подозрительные «вэвэшники» и «бдительные» местные, «внутренние» органы.

Главный из комиссии, долговязый, понурый старикан открыто бродил вечерами по поселку, беседовал с местными, якобы, разыскивая ближайших родственников или сведений о них. Посетил он «дальнее» кладбище за околицей поселка, перефотографировал на ФЭД41 множество надгробий, в основном, с цифрами, без имен и фамилий почивших. Местное, беспечное начальство поуспокоилось, не стало домогаться ученых, назначило проверенных соглядатаев при собеседовании с учениками школы.