Читать книгу КУКУ-ОБА. Дневники 90-х. Роман - Сергей Е. Динов - Страница 5

Сумасшедшая беготня, поездки по оформительским подработкам и «халтурам» закончилась шоком и остановкой дыхания. На одну минуту. Но этого было достаточно, чтоб переосмыслить короткий отрезок жизненного пути, когда друзья творили вместе.

Уют родительского дома с детства Точилин воспринимал, как образ лоскутного одеяла. Сначала бабушка для рожденного внука пошила одеяльце из разноцветных лоскутков, что бережно хранились годами в комоде. Затем и мама дошивала лоскутками одеяльце сыну, пока жизни родителей не оборвались в авиакатастрофе. Это тепло уютного лоскутного одеяла Точилин запомнил на всю жизнь. Как же приятно было под ним засыпать, согреваясь, под негромкую музыку из кухонного ретранслятора.

Точилин вернулся в столицу из очередной длительной поездки по ближним областям. В артели из пяти человек подзаработал деньжат на расписывании стен, холлов и фасадов двух районных ДК, трех воинских частей, пяти детских садов и лагерей, санатория для ветеранов.

Бегучий оформитель, как называл себя сам, Олег Точилин теперь мог бы отоспаться недельку-другую, навестить старых друзей – художников, любовниц и знакомых, поддержать материально, затем вновь ринуться по волнам дикого российского капитализма на заработки начального капитала.

Но случилась остановка. Сердце толкнулось в груди и едва не затихло для инфаркта.

Теперь был существенный повод остановиться в сумасшедшем беге и навестить старого друга: похороны.

Открытку, без картинок, без воззваний к праздникам и «красным» датам календаря Точилин обнаружил в переполненном почтовом ящике среди рекламных листовок и вороха разодранной газеты «Экстра-М». Текст на обороте открытки, отпечатанный на пишущей машинке, был кратким: «Сего года 3 июня умер художник Т. Лемков. Прощание с телом 4-ого июня с 10—00. Отпевание в церкви Воскресения, на Ваганьковом кладбище 6 июня, в 11—00. Оркомитет».

«Оркомитет» было написано с ошибкой, без буквы «гэ», видимо, в спешке.

Нынче было пятое июня, половина двенадцатого ночи. Уставший Точилин отдышался, успокоился, решил без спешки подъехать к Лемкову в мастерскую на Остоженку утром. Возможно, успеет к выносу тела. Если – нет, к 11 часам можно будет подскочить на такси на Ваганьково.

Неожиданное известие принесло тяжелое отупение. Наступила временная атрофия мозга, эмоциональная пустота. Затем отпустило. Но не грусть, не печаль возникла из пустоты, – растерянность. Подумалось: с чего бы, вроде не болел? Выпивал, да. Бывали болезненные запои. На неделю, на две. Но выходил всегда достойно, без врачей и капельниц. На воле к жизни. Продолжал работать. Расписывать маслом полотна. Заниматься заказными, искусными подделками мастеров старой академической школы Репина и Рембранта, Эль Греко и Караваджо, Венецианова и Тропинина. Сам Лемков предпочитал всем художникам гениального мастера эпохи Ренессанса Вечеллио Тициана.

Еще не было бездонной ямы интернета. Не было мобильных телефонов и компьютеров. Мало кто знал на тот момент имя Тициана. Лемков знал. Хотя дата рождения великого художника затерялась в мутных водах времени. Мало кто знал, что по одной из научных версий, художник прожил более ста лет. Лемков знал. Вечеллио Тициан и его «Даная» были для Тимофея Лемкова вершиной творчества. Мастер подвальной кисти поневоле придерживался «воздушного, изящного» стиля венецианского мастера не только в своих работах, но в подделках под Рубенса, Рембранта, Эль Греко и даже Гойя. За что был неоднократно изобличен экспертами, искусствоведами и бит заказчиками. Кумир Лемкова прожил век. Сам безвестный художник скончался на шестом десятке.

57 лет – не возраст, чтобы мастеру умереть в подвале даже в такое безумное, сумасшедшее время как «бурные девяностые». Значит, все ж от безмерного пьянства свернулся Лемков, старый друг, наставник, брат по нищете.

С Тимофеем Лемковым у Точилина были связаны самые насыщенные, эмоциональные годы жизни. Познакомились в олимпийский год, вместе поступали в Строгановку2, вместе бросили унылые академические прорисовки, занудные нотации педагогов и отправились на вольные хлеба. Лемков был на шестнадцать лет старше. Опытный человек, мастеровитый художник. Мог подделать любой почерк художников прошлого, любой эпохи, будь то Ренессанс или Возрождение. Лемкова не беспокоило, что собственного почерка к шестидесяти годам он так и не приобрел.

Дружили они бескорыстно, безоглядно, бесшабашно и беспробудно, как одногодки. Появлялись деньги, – кутили. Напивались вдрызг. Отрезвев, работали «навзрыд», яростно и упорно, по трое суток сряду. Молча. Голодные и злые. Зарабатывали «копейку», как говаривал сам Лемков. Выменивали на водку обрезки оргалита3 или воровали с мебельной фабрики. Малевали маслом картинки с примитивными сюжетами: пейзажики с желтой, щербатой луной, березки у реки, лесную опушку с замшелыми пеньками. Шли на «ура» цветочки и букетики для домохозяек на кухню, по двадцать штук одного сюжета с глиняным горшочком и васильками.

Рукастый Тимофей Лемков выстругивал рубаночком рамочки, полировал, подкрашивал в тон картинному сюжету. Продавали творения в подземных переходах, на вещевых рынках, в Битце и на Арбате по криминальному сговору с «решалами» и местной «крышей». Жили. Выживали. Как могли, как получалось.

Пока не пришла Она. Любовь. Страсть. Привязанность. Ненависть. Вновь страсть и привязанность. Причем, к одной и той же. У Лемкова и у Точилина.

Она заявилась к художникам в подвал в декабре месяце, девяносто седьмого, накануне католического рождества, в компании с двумя дикими, невоспитанными студентами. Пила водку со всеми на равных. Отмечали, кажется, очередной день ангела Тимофея. Эти славные ангелы слетались к Лемкову в подвал по два-три раза в месяц. Художник с радостью всех встречал. И ангелов, и друзей. Устраивал повод. Выпить, разумеется. С новыми знакомыми.

И вот появилась Она. Эффектная, энергичная, шумная, вальяжная, неудержимая, неукротимая в своей безумной молодости. В кошачьей шубке, пахнущей фиалками и свежестью морозного вечера. Она принесла в желтом пакете «Кэмэл» бутылку «Столичной» и замороженную, хрустящую, розовую ветчину в помасленной упаковке. Такими же розовыми были ее припухлые щеки, волнительные влажные губы. Она улыбалась широко и открыто, низким голосом заявила с порога:

– Берлога – отпад! – для видимости приличия спросила, кто хозяин, смело пересела на колени ошалевшего Лемкова. Ее наглое, провинциальное коверканье слов, типа, не «видела», а «видала», вызывало умиление.

Вот она! Наконец-то, снизошла в творческий подвал художников крылатая Муза, потрясающая своей волнующей сексуальной откровенностью. Она обвыклась в натопленной мастерской, выпила первую порцию водки. Отогрелась, порылась в картонном ящике с коллекцией записей на компакт-кассетах, сунула одну из них в разбитый, перевязанный изолентой и скотчем, кассетник «Панасоник» и устроила смелый стриптиз под известную композицию Джо Кокера «You can leave your hat on»4. Начала раздевание из полутемной глубины подвала. У лестничного спуска сняла шубку, свитер сбросила у обеденного стола, джинсы стянула у стеллажей с мелкой керамикой. Осталась в черных колготах и маечке распашонке. При плотной упитанности, фигуру она сохранила великолепную, изящную, достойную полотен Тициана. Лемков поплыл разумом и сознанием. Точилин окаменел.

Оба студента и художники были заворожены ее эффектным представлением в захламленном пространстве творческого подвала. Ковчега изгоев, как его называл сам Лемков.

Неожиданную посадку ее упругих ягодиц на костлявые коленки Лемкова в тот вечер Точилин еще запомнил. Жутко расстроился от смелого, дерзкого, казалось бы, неоправданного поступка и выбора незнакомки. Проглотил без закуски два стакана огненной жидкости. Начались горячие провалы в памяти. Притихшие студенты неожиданно громко заорали, загалдели, возмущенно и осуждающе, обозлились на свою подругу, которая так нагло кинула их компанию. Гостей развезло после второй. Бутылки. Третью студенты выпили без художников у метро. Вернулись в подвал, принялись скандалить. Называли Лемкова «жалким старикашкой», «бездарной мазилкой», «вшой совплаката». Эти студентовы вопли, в особенности, воинственная «вошь» разозлила обычно непроницаемого и терпеливого Точилина. Будь он рожден, как художник, в годы «диктатуры пролетарьята», то и сам бы с горячим «совэнтузиазмом» поработал бы на ревтеатр «Синяя блуза», малевал бы плакаты в стиле бунтаря Маяковского. Но услышать вопли про «вошь совплаката» от сопливых студентиков, – это было невыносимо. Но пока терпимо. Хотя, как выясняется, невыносимых людей нет, есть узкие двери.

«Интель» Точилин был уже второй десяток лет верным соратником Лемкова во всех его творческих начинаниях и категорично не согласился с мнением никчемных сопливых чмырей с незаконченным высшим, да еще и техническим.

В начале бурных, студентовых дебатов о добром и вечном, о праведной и неправедной любви попытки Точилина возразить наглым пришельцам были вялыми. Они выразились в злобном брюзжании, будто в ворчании пса из-под лавки, которого студенты не услышали. Но в тот буйный и неукротимый период жизни, расстроенный и пьяный, Точилин обозлился на весь мир, на всех живущих тварей на земле. На студентов, в частности, на Лемкова, сидящего в обнимку с полуголой гостьей на коленях и… внезапно заснул тяжелым сном непросыхающего алкоголика.

Дребезжание посуды на деревянном, сбитом из половых досок, столе, харкающие, угрожающие выкрики чужаков так же внезапно пробудили Точилина. Удар бутылкой по голове, что получил Лемков от студента в очках, мгновенно отрезвил обычно сдержанного Точилина. Раненый Лемков наложил на кровоточащий лоб грязное полотенце, снисходительно усмехнулся, поморщился от боли и неумения молодежи культурно спорить на изящные темы. Полуголая Муза вскрикнула при виде крови, обхватила ноги в драных колготках, затаилась в углу продавленного дивана, с удовольствием наблюдала, как самцы устроили схватку за право владения ей.

Точилин не стал терпеть беспредела гостей, люто возненавидел лупоглазого сутулого студента в круглых очечках под Леннона5. При знакомстве, в пост-советской традиции, Точилин окрестил хиппующего студента, за серую шинель, перешитую в длинное пальто, «наследником народовольцев» и навесил кличку Желябыч. С подобных террористов, похоже, и начиналась в 1905 году очередная кровавая катавасия в России.

– Ну-ка, Желябыч, позорный народоволец, выйдем, подышим на воле! – предложил Точилин и не без труда взял хилое студентово тело на грудь, вытащил по крутой лестнице мастерской наверх, во двор и долго елозил его суконной шинелью в колючем снегу сугроба, пока у художника не окостенели пальцы ног и рук. Точилин пощадил свои художественные щупальца, не дал им отморозиться, но сильно удивился, что Желябыч покорно улегся в сугроб и перестал шевелиться. Заморозился. Хотя наглого гостя, кажется, по лицу не били. Руками, во всяком случае. Очки оставались на месте. Воинственный Точилин расстроился, что наглый студент сдался без боя, по слабости духа и безволию тела, так несвойственной новым народовольцам 90-х, и вернулся в подвал согреваться повторной выпивкой.

Второго студента с выпуклым лбом будущего мыслителя пытался урезонить мудрыми советами и высказываниями китайского мудреца Конфуция сам раненый на голову Тимофей. Лемков. В окровавленной чалме из «вафельного»6 полотенца, он тихо, назидательно, нравоучительно, почти как сыну, внушал студенту правила «светской» жизни, склонившись к его вихрастой макушке. Но молодняк уже тогда пошел отвязный, вовсе не склонный к долгому философствованию. Когда Точилин, жизнерадостный и веселый, протрезвевший с мороза, свалился обратно в Тимофеев подвал по крутой лестнице один, Лобастый потерял терпение и засветил дедушке Тимофею в глаз костлявым кулачком, тем самым объявив о безоговорочной интеллектуальной капитуляции.

Вдвоем пьяные художники долго и с удовольствием валяли жилистого Лобастого по пыльному подвалу, обрушили стеллажи с керамикой. В апофеоз схватки с кандальным тарахтением цепей, упала дерущимся на головы люстра, слаженная из колеса крестьянской телеги. Точилин с Лемковым замерли и удивились, вроде борьбы на потолке не было. Лобастый, к тому времени, похрустел костями и затих. Друзья-художники легко оттащили его во двор и вышвырнули тело в сугроб, где ковырял берлогу снеговик Желябыч.

Вернулись в мастерскую, замерли в приятном ужасе. Гостья разделась до нага, лежала гладкая, розовая, почти керамическая, на старом, черном, продавленном диване среди полного погрома и заявила, что остается здесь жить. Согласилась позировать задарма, вернее, за корм. Назвала художников потрясающими мужиками и неистовыми творцами.

Старик Лемков, разумеется, тут же забыл о ранах и увечьях, принялся хвастать своими произведениями, что хранились в подвале на стеллажах. Он расставил полотна по разгромленному периметру мастерской.

– Потрясающе! – завопила ценительница живописи. – Это эпоха Возрождения нашей драной Родины! Берите мое тело, мазилы! Оставьте при себе! Сохраните мою красоту! Сохраните на все времена! Вы сможете! Я – верю! – завыла она спьяну. – Сохраните! Спасите, прошу! Погибаю.

Без сомнений, Муза была жутко хорошо сложена, вылеплена из нежного розового мяса по сдержанному образцу художника Кустодиева. Что называется, была в теле, но в самую идеальную меру. Для Тимофея Лемкова, но не для Олега Точилина. Художнику-авангардисту, каковым он себя мнил, нравились в те времена сухопарые девицы, с тугими сиськами и острыми сосками. Худосочные стервозины были более, как ему казалось, запальчивей, неудержимей в любви и ласке.

Она была другая. Горячая и томная, по имени Тома, сочная, обмякшая в тепле и относительной сытости, пошлая до умопомрачения. После ее революционного воззвания ко взятию ее тела, более молодой Точилин растерялся и возненавидел гостью, узрев возможную причину будущего раздора с другом. И не ошибся.

– Да-на-я! Да-на-я! – шептал восторженный Лемков, возвеличивая образ наглой гостьи до своего кумира Тициана и его непревзойденного шедевра. Раздельное произношение слов «Да-на-я» показалось возмущенному Точилину верхом пошлости и безволия со стороны старого друга, будто он предлагал себя самого по частям этой мерзкой, обворожительной самке.

Лемков кинулся в горячий омут с головой и поплыл сознанием сразу и бесповоротно. От переизбытка чувств и нежности он обезумел, бросился перед своей Данаей на колени и начал нести несусветную околесицу, чушь и ахинею об истинном вдохновении, о музе во плоти, снизошедшей с небес в его «ковчег изгоев».

Они возомнили себя пробулгаковскими Мастером и Маргаритой. Читали и перечитывали по вечерам по очереди главы нетленного романа. Играли в эту примитивную игру года два с лишним. Точилину отвели роль Бегемота. Страдающему коту не было отказано в посещении жилища Мастера. Он даже мог припадать к стопам красавицы Маргариты, пока Мастер не приревновал. Лемков стал обидчивым, занудливым по отношению к соратнику по живописи, несносным в необоснованных упреках, придирках, старческом брюзжании и высокопарных нотациях.

Несчастному Точилину пришлось с позором покинуть «ковчег изгоев» на долгие года, и выть себе в одиночку, будто безумному котяре, которого посадили на горячую крышу небоскреба, куда не только кошки не забредают, но даже птицы не могут долететь. Месяца три Точилин стонал от зеленой зависти к необъяснимой идиллии, откровенному разврату, который царил в подвальной мастерской Лемкова, пока не успокоился на дорогом заказе по оформлению молодежного кафе на Арбате.

Лемкову в этом году исполнилось бы 57 лет. Значит, в то памятное время ему было 53—54. Бегемот, то есть, Олег Точилин, ушел, как более молодой, подвижный и неуспокоенный. Уступил старшему брату, другу, наставнику, Мастеру всё ЭТО, телесное и бездуховное богатство. Сочное, томное, развратное. Уступил большую гадкую любовь, которая, хотя и выпадает раз в жизни, но ведет к полной деградации и окончательному обнищанию духа и плоти.

В бурную ночь их знакомства с новоявленной Маргаритой, которую Лемков еще к тому же необдуманно нарек царицей Тамарой, Точилин мужественно покинул творческую берлогу, разумеется, без объяснений, тем более, что подвал-мастерская принадлежал еще отцу Тимофея, известному московскому авангардисту. Приоритет на владение мастерской, как говорится, был на лице двойной. Пришлым тут оставаться дольше не дозволялось.

Надо признаться, по пьянке, с дикой обиды Точилин однажды зимой не выдержал грустного одиночества, любовного фиаско и крепко похулиганил в жилище Мастера. Пьяный, разбушевавшийся Бегемот, прервал сеанс позирования, выгнал не менее пьяную Маргариту голой из подвала на талый снег апреля, швырнул ей вместо половой щетки, не по Булгакову, – швабру и приказал убираться ко всем чертям и не разрушать их дружеского, мужского, творческого содружества.

– Коварная Йока развалила Битлов и сгубила Леннона! – ни к месту заорал разъяренный Точилин, вспомнив задиристого студентика в круглых очечках, бывшего обладателя тела грандиозной разлучницы.

Смиренный и спокойный, Тимофей Лемков выбрался следом из полутемного подвала в ослепительное снежное пространство в черных прожилках голых дерев, вынес для своей обнаженной, посиневшей Маргариты деревенские валенки, укрыл ее плечи байковым, детским розовым одеялом и вежливо обратился к бывшему соратнику по творчеству со словами упрека в окончательном разрушении старой дружбы. Лемков терпеливо пояснил, что ему, умирающему от «страшной, кровоточащей язвы», на год, быть может, на два, от силы, выпало, наконец, счастье сполна насладиться вдохновением духовным и телесным. Попросил бывшего друга убраться, снисходительно похлопал его по плечу.

– Извини, старичок, – ехидно проворчал подлый победитель Лемков. – Она предпочла меня, ветхого брюнета. Прощай.

Бегемот оказался старичком, в неполных 38 лет.

Знакомый бард из Омска хрипел в то же время из мутного подвала Лемкова рваными динамиками магнитофона «Яуза»: «Я не созрел еще для самых юных женщин».

Как выяснилось через пару дней после вторжения в подвал Лемкова, Тамара Михайловна Полетаева, так именовали по паспорту разлучницу, оказалась беременна, на втором месяце. Вероятно, от очкарика Желябыча. Лемковской многоликой Музе, Маргарите, Данае, царице Тамаре в то время шел двадцать третий год. Заботливый Лемков вился, кудахтал над своей возлюбленной месяцев шесть, пока не случился выкидыш. Еще год Муза высасывала из художника деньги, талант, здоровье. Лемков был безумно в нее влюблен. Не подпускал никого из бывших знакомых к мастерской ближе линии телефонной связи.

Даже рассказывая о ней в трубку много позже, Лемков задыхался хроническим астматиком от вожделения и чувств, старчески хлюпал носом, вскрикивал от восхищения пережитыми «высокими» отношениями. Уровень дивана для позирования и пересыпа с возлюбленной обезумевший от любви Лемков считал «высокими отношениями».

Маргаритова Тамара исчезла так же внезапно, как и появилась. После очередной пьянки в подвале Лемкова ее не стало. Ушла. Никто из очередных сопитейников Лемкова не смог вспомнить, с кем и куда.

Кто же первым пришел утешать друга?! Конечно, гонимый и презренный Бегемот. Лемков и Точилин даже выпивать не стали. Посвятили трезвую ночь воспоминаниям их беззаветной дружбы.

– Сомневаюсь, что полетела к Воланду, – грустно пошутил Лемков на последней попойке перед долгим расставанием, – но Азазелло тут намедни заходил, пропахший дорогим парфюмом и кремами. Обещал ей всяческие волшебные превращения. Был он в крахмальном белье, в добротном костюме, в лакированных туфлях. Котелка на голове, правда, не было. Но галстух был весьма приметным и ярким. Желтого цвета. Удивительно, что из кармашка, где обычно носят платочек или самопишущее перо, у этого гражданина торчала обглоданная куриная кость.

Подвыпивший старый друг обгладывал вареную курицу, бредил от горя и целыми кусками цитировал неувядаемый роман Булгакова.

Лемков запил месяца на два беспробудно. Говорят, заработал два микроинсульта. Отлежался полгода по больницам и госпиталям, превратился в отшельника и молчуна, но выпивать не перестал. Писал картины, записывал чужие холсты ожесточенно, с потрясающей энергией и быстротой. Сворачивал полотна в рулоны и так хранил. Никому и никогда не показывал своих творений.

Что касается Олега Точилина, коварная Тамара оставила заметный след и в его творчестве. Обманывая себя, обманывая бывшего соратника Лемкова, что ему безразличная эта похотливая, гадкая самка, Точилин тайно поджидал, встречал ее по вечерам во дворе мастерской старинного своего друга, когда она возвращалась с учебы. Подлому Точилину удавалось порой заманить в коммуналку на пять хозяев в Даевом переулке эту блудливую, наглую тварь, полнеющую на глазах в своей волнующей беременности. Он писал ее, обнаженную, с натуры. Она откровенно издевалась, куражилась над его страданиями, дико хохотала во след, когда Точилин после сеанса позирования, пока она одевалась, скрывался в общем, коммунальном туалете. Требовала с него деньги. Немалые. Он платил. Платил за лицезрение возлюбленной. Сколько было на тот момент денег, столько и отдавал. Даже в иноземных долларах. И ни разу не дождался благодарности, ни устной, ни письменной. Несчастный Точилин по ночам выл в своей коммуналке в грязную подушку от бессильной злобы, похоти и зависти, напивался в одиночестве и не мог утолить своего бешенства ни с одной, будь то прыщавая тощая девица из студенток или замужняя, располневшая торговка с ближайшего рынка на Сухаревке.

И вот эпилог – скромная почтовая открытка. «Прощание с телом…» С этой фразой Олегу Точилину вспомнился не старый добрый товарищ Тимофей Лемков. К ужасу своему, он вдруг разволновался, будто впервые увидел ЕЕ похотливую, откровенную, наглую обнаженность в унылой черноте стылого, сырого, вонючего подвала мастерской, «ковчега изгоев».

Однако, на этом свете не стало художника, наставника и друга. Это известие, к стыду Точилина, не принесло ему ни светлой грусти, ни печали, наполнило его тело с ног до головы волнующими воспоминаниями безоглядной жизни двух придурков, мнящими себя художниками.