Читать книгу Взгляни моими глазами. 1995. Дневник русского солдата - Сергей Елисеев - Страница 6

Кто-то сильно толкает меня в плечо. Проснувшись, не сразу понимаю, где нахожусь. Еще не открыв глаза, слышу все нарастающую автоматную и пулеметную стрельбу, гулкие пушечные выстрелы, звуки разрывов. По густоте выстрелов догадываюсь, что это отнюдь не обычная пальба сторожевых постов. Откидывая брезент, сажусь прямо в спальнике. Ночной сумрак уже начал рассеиваться… И хотя все еще темно, я хорошо вижу ближайшую стену дома и Юрку. Он стоит возле танка и продолжает больно тыкать меня стволом автомата:

– Медицина! – голос его взволнованный. – Медицина, вставай!

– Что происходит? – выбираюсь из спального мешка.

– Не знаю. Стреляют. Нападение, наверное.

– Кто стреляет?

– Наши или чеченцы… Не знаю, говорю же тебе.

Из откинувшегося люка наводчика появляется голова капитана Уманского, он повторяет мой вопрос:

– Что происходит?

– Нападение, – откликаюсь я, а сам уже вылез из спальника и ищу под брезентом автомат.

Ничего не отвечая, начштаба исчезает в башне. Мощно заводится дизель. Густые выхлопы ударяют в нос. Автомат я нашел и теперь, сидя на броне, собираюсь обуться, но машина внезапно дергается, приходит в движение. Спрыгиваю в одних шерстяных носках на обрезок березовой фанеры, валяющейся тут же поверх грязи. Словно в насмешку мне, сапоги остаются стоять на трансмиссии. Взревев, грозная машина въезжает на асфальтированную дорогу и, развернувшись вправо, останавливается. Крутит башней. В замешательстве смотрю, как мои сапоги покидают меня. Перекрикивая шум двигателя, ору Юрке, чтобы догнал танк и принес мне их. Он молча делает это. Пока обуваюсь, Юрка куда-то исчезает, а я только сейчас обнаруживаю, что нечем подпоясать бушлат – ремень и подсумок с магазинами остались на танке. Бегу к нему, не представляя, как буду взбираться, ведь он может рвануть с места в любой момент или начать разворачиваться и тогда раздавит меня. Оказавшись вблизи, вижу торчащий из-под брезента ремень и уже тяну руку к нему, как машина резко трогается. Бегу вслед за ней. Каким-то чудом мне удается схватить ремень и стянуть вместе с подсумком. Спешно подпоясываюсь, зажав автомат между коленями. Затем осматриваюсь.

Стою один прямо посреди дороги, по ней куда-то умчался танк комбата и скрылся в утренней мгле. Юрки нигде нет. Со стороны лесопосадки – из-за дома – слышна все более ожесточенная стрельба. К ней добавились близкие частые, но короткие очереди крупнокалиберного пулемета.

В растерянности не знаю, что делать, куда бежать? Сердце от волнения колотится в груди так, что вот-вот выскочит. Что же я стою-то в полный рост посреди дороги?.. Бегу к стыку стен дома и магазина автозапчастей – между ними небольшой зазор шириной в полметра. Протискиваюсь в него и осторожно выхожу на край поля. В темноте полыхают два больших стога сена. От них исходит оранжевое зарево. Не сразу соображаю, что не было там никакого сена с вечера, а стояли танки. Вдоль позвоночника пробегает озноб. Бегу обратно к дороге, снова осматриваюсь. Никого. Жуткое чувство одиночества и страха охватывает меня, я по-прежнему не знаю, что делать.

Резко возникший не то свист, не то шелест повисает в воздухе. Звук быстро перерастает в жуткий вой, затем на мгновение прекращается, и по другую сторону дороги на крыше постройки вспыхивает разрыв. В крыше образуется неровная дыра – мне отсюда ее хорошо видно. Это мина. От места попадания до меня около ста метров. Слышится вой следующей мины. Кажется, что она летит прямо в меня, а я все еще стою во весь рост на обочине дороги. Меня захлестывает паника! Нужно немедленно найти укрытие, но я не могу понять, где спрятаться: до магазина далеко, не успеть, никакой канавы нет, а окопов мы не рыли, вот бы пригодились.

Чехарда мыслей проносится в голове, решения все нет, а противный звук тем временем нарастает. В последнее мгновение делаю рывок к дереву, стоящему у дороги, и падаю под ним. Ствол его толстый, а крона раскидистая – похоже, что дуб. В крыше здания в стороне от первого – второй разрыв. Несколько минут, пока продолжается минометный обстрел, лежу под деревом. Мины рвутся по ту сторону дороги. Когда обстрел прекращается, то прихожу в себя, снова поднимаюсь. Осматриваюсь по сторонам и замечаю две фигуры в маскхалатах: один с автоматом, другой – с ручным пулеметом. Пригнувшись, они бегут со стороны железнодорожного вагона-бытовки.

Чеченцы? Эта первая мысль кажется логичной и правильной. Упираю приклад автомата в плечо и, прицеливаясь, замечаю, что на голове у одного черная шапка «гондончик», у второго зеленая медицинская косынка – их я видел на разведчиках. В очередной раз меня охватывает озноб и нерешительность. Что делать? Отвратительное чувство неуверенности, которое, кажется, не отпускает меня сегодня с момента пробуждения, никогда в жизни еще не было столь острым и болезненным.

Вглядываюсь в их фигуры, экипировку. Они тоже видят меня, и один машет рукой. Только сейчас замечаю, что рукав у него на уровне плеча перехвачен поперек полоской белой материи – это наш опознавательный знак. Я опускаю автомат, но сомнения все еще остаются: свои ли? Бойцы, перемахнув дорогу, убегают туда, где только что рвались мины, и скрываются в кустах.

Некоторое время я еще остаюсь под деревом у обочины дороги, жду: не вернется ли танк комбата. Но его нет, а оттуда, где он скрылся, доносятся приглушенные пушечные выстрелы. Все же принимаю решение обойти дом справа и войти в лесопосадку. Возможно, наши именно там. Во дворе дома стоит штабная БМП, люки задраены. Стучу прикладом по броне. Одна из массивных дверей откидывается, и на меня смотрит веснушчатое лицо старшего лейтенанта Маратова:

– Че долбишь? – в интонации слышно недовольство разбуженного человека. – Что за стрельба?

– Похоже, нападение, товарищ старший лейтенант, – отвечаю я и чувствую облегчение, потому что нашел хоть кого-то из своих.

– Какое? Кто напал? – старлей спросонья еще не понимает.

– Не знаю. Чеченцы, наверное.

Маратов присел на узкой скамье и, на ощупь достав ботинки, пытается обуться. На правой щеке отпечаталась складка от вещмешка.

– Где наши?

– Не знаю. Кажется, кто-то за домом – в лесопосадке.

– А комбат?

– Не знаю. Уехал куда-то.

Открылась вторая дверь десантного люка, и в проем высунулась заспанная физиономия Муравья с всклокоченными темными волосами.

Они начинают собираться, а я выбегаю со двора и у забора буквально натыкаюсь на Юрку Долгополова:

– Ты наших нашел?

– Да, – отвечает он. – Чип у арыка сидит с «чертом» каким-то, а зампотех и еще несколько у вездехода в лесопосадке оборону заняли. А комбат где?

– Куда-то туда по дороге уехал, – я машу рукой, показывая направление. И тут же снова спрашиваю: – Ты не видел вчера в поле стога сена?

– Нет, а что?

– Там сено какое-то горит. Вернее, сначала я подумал, что сено, но вчера его не видел. Только танки стояли. А сейчас горит, будто стога сена…

– Где?

– Пойдем, я покажу, – веду его к проему между зданиями. Мы снова пробираемся на угол поля и с минуту разглядываем полыхающий огонь. Стрельба не прекращается, здесь она слышна даже сильнее. С появлением Юрки мне уже не так страшно. Мы не решаемся обходить дом слева, чтобы выйти к тягачу, где организована оборона, и идем с другой стороны.

Рассветает стремительно: вот только что было темно, но прошло всего минут пять – и уже четко различимы в исчезающем тумане вершины деревьев на противоположной стороне дороги. На краю арыка замечаем Чипа. Вместе с каким-то бойцом они прячутся за двумя железобетонными полукольцами, сваленными на берегу. Видимо, те остались после возведения акведука, который тянется между лесопосадкой и гравийной дорогой, идущей вдоль основной трассы.

Чип сидит на земле, прислонившись плечом к бетонному обломку. Руки в рукавах бушлата, автомат зажат между коленями. Лицо его невозмутимо, и выглядит он так, словно прилег отдохнуть. Рядом сидит щуплый солдат, как оказалось, из взвода связи, раньше я его не встречал. Вид неопрятный: нелепая потасканная шапка глубоко натянута, отчего уши смешно торчат в стороны; грязный бушлат на несколько размеров больше висит мешком, рукава засаленные; гачи ватных штанов, заправленных в высокие, до колен, валенки, тоже испачканы. Воротник бушлата из голубоватого искусственного меха поднят, кажется, что боец втягивает голову в плечи. Достаточно одного взгляда, чтобы понять: служится парню несладко. На его лице проступают тревога и безучастность, глаза суетливо скользят по нам, а грязные руки лежат на согнутых коленях.

Мы подбегаем и падаем рядом с ними прямо на каменистую землю. Не здороваясь, спрашиваю, что тут происходит?

– Атакуют нас, – отвечает Чип, и губы его кривятся в улыбке, похожей на гримасу. – Вон там, за посадкой, танк горит и два у дороги – впереди нас.

Он выглядывает из-за укрытия и показывает куда-то влево: на лесопосадку по эту сторону от дороги. Все вместе мы стоим на четвереньках и смотрим, как там, метрах в ста отсюда, из-за когтистых древесных крон в небо возносится жирный столб дыма. Видны рыжие проблески пламени. И еще одна струйка, пожиже, поднимается вверх чуть ближе – там горит еще один танк. Теперь я точно уверен, что пожар в поле, который поначалу был принят мною за горящие стога сена, – наши танки.

– А где остальные танки? – спрашиваю я. – И пехота? Пехота же тоже должна была подойти.

– Пехоту не видел, а танки только на дороге видел. Два на перекрестке стояли и один вон там, на дороге за арыком, – показывает Чип. – Когда стрельба началась, тот, что передний, сразу подбили, и он тут же взорвался. Думаю, с экипажем. Наверное, боекомплект сдетонировал. А с перекрестка к нему второй ломанулся, но в него с той стороны дороги тоже из гранатомета прилетело, и он в арык съехал. Это вот только что было. Я видел, как пацаны из него выпрыгивали. Они сейчас по арыку к нам отходить будут. Вот жду их…

Последние фразы прозвучали так убедительно, словно Серега знал это наверняка.

Мы снова привстаем и, вытянув шеи, смотрим в сторону дороги. И действительно замечаем еще один дымный след, протянувшийся к небу. Пару минут назад, когда мы сюда бежали, его еще не было видно, но вот теперь он есть, и чем дольше я на него гляжу, тем, как мне кажется, он становится больше и темнее.

Из-за дома в этот момент начинает бить крупнокалиберный пулемет. Сначала он дает короткую очередь, а затем колотит длинными. Этот звук призывным набатом входит в меня, и сердце заходится в унисон выстрелам – часто и беспокойно. Выглядывая поверх бетонных блоков, хочу рассмотреть, куда стреляет пулемет, но вижу только кривые стволы деревьев, пожухлую прошлогоднюю траву под ними и вяло струящийся мелкий поток мутной воды на дне арыка справа.

Между тем напряжение боя усиливается. И справа, и слева, и где-то далеко впереди беспрерывно и беспорядочно, коротко и длинно строчат автоматы. Их выстрелы слышатся сухим треском ломающихся ветвей, длинно и громко им вторят несколько пулеметов, но выстрелы танковых пушек уже не такие частые, как это было, пока мы оставались возле магазина.

Юрка, не говоря ни слова, вскакивает и бросается в лесопосадку за дом. Бежит пригнувшись, и подошвы его сапог, облепленные грязью, высоко взлетают. Я стою на коленях и наблюдаю, как его сутулая фигура скрывается за углом здания.

Возвращаюсь за укрытие к Чипу. Он все там же, у бетонной конструкции. От растерянности и охватившего меня оцепенения не знаю, что мне следует делать, поэтому опускаюсь на корточки напротив него, и мы оба молчим, глядя друг на друга. Другой боец, что был с Серегой здесь, за все время, казалось, даже не шелохнулся. Он сидит, как и прежде, обхватив колени грязными руками, и прячет подбородок в широкой горловине бушлата. Обреченностью веет от него. Неужели я выгляжу вот так же?

Отсюда, открывается хороший обзор на поле по правую сторону дороги и лесопосадку перед ним. Туман отступил, и видно, как там, далеко между деревьями, задом осторожно пятится танк. Он делает остановку, вздрагивает. Пушка его чуть приподнимается вверх, и из ствола вылетает пламя. Почти тотчас доносится гулкий звук выстрела. Вижу, как танк разворачивается на месте и, еще не завершив маневр, набирая скорость, по дуге устремляется к перекрестку, выплевывая из выхлопных труб клубы газов.

И в этот же миг что-то стремительное и едва уловимое для глаза бьет его в заднюю часть корпуса. Спустя несколько секунд происходит чудовищной силы взрыв. Грохот его доносится с запозданием, и мы сначала видим, как огромный столб пламени и черного дыма вырывается из танка, срывает башню и подбрасывает высоко вверх – так, что она, делая пол-оборота, взлетает над верхушками деревьев и так же, продолжая начатое вращение, устремляется вниз. Словно в замедленной съемке, в стороны летят множественные мелкие и крупные фрагменты. Будто бы материализуясь, они возникают в воздухе в бессчетном количестве, становятся четче и больше.

Остолбенев, таращимся на это зрелище – невообразимое, немыслимое, страшное. Неожиданно осознаю, что одновременно испытываю в этот момент какое-то непонятное и необъяснимое для нормального человека эмоциональное возбуждение – я видел ЭТО! Весь ужас войны, который раньше мы могли смотреть лишь в кино, происходит сейчас на наших глазах, и мы – его свидетели и соучастники. И ужас этот гораздо больше того, что могут передать кинематограф, литература и даже документальные фильмы. Он пропитал все тело, схватил железной хваткой за горло и сжал его. Стало невозможно дышать. Все то, что было в танке и было частью его самого, достигнув некой высшей точки своего полета, падает вниз.

На мгновение мне кажется, что я даже вижу человеческую фигуру с раскинутыми в стороны руками. Кувыркаясь, она взмывает вверх, а затем начинает падать. Что-то мелкое сыплется на асфальт дороги, в воду арыка, на нас и рядом с нами. Один из крупных фрагментов танка перелетел через вершины деревьев. Крутясь в воздухе и стремительно увеличиваясь в размерах, он летит в нашу сторону. Его приближение воспринимается мной замедленным и нереалистичным, и поначалу кажется, что эта штука угодит прямо в нас. Лихорадочно пытаюсь определить место падения и – не могу. Оцепенев, я не двигаюсь с места, только еще ниже пригибаюсь. – Смотрите, летит! – выкрикивает Юрка Долгополов.

Оказывается, он уже вернулся, а я и не заметил.

Но все и так видят и тоже втягивают головы в плечи и гнутся к земле. Объект делает короткую дугу и тяжело падает совсем рядом от нас – прямо на грунтовую дорогу между лесопосадкой и арыком. Теперь видно: это масляный бак. Массивный, неправильной прямоугольной формы, с закругленными краями, он плашмя лежит на пожухлой траве. Удивительно, но защитного зеленого цвета краска его совсем не обгорела.

Спустя мгновение в стенку арыка, прямо передо нами глухо ударяется каток и скатывается в воду, в земле остается внушительная вмятина. Его полет я не заметил, потому что следил за баком. И от неожиданности отшатнулся. Пролети он на пару метров дальше – размазал бы нас всмятку. И тут же второй каток, крутясь, проносится чуть в стороне и падает на гравийку.

Мы ошалело переглядываемся. И не то радуемся, что пронесло, не то ужасаемся случившемуся. Юрка возбужденно комментирует произошедшее:

– Нет, Чип, ты видал?! Эта хреновина нас чуть не укокошила! Мама дорогая, чтоб меня разорвало! Медицина, ты только посмотри, как нам повезло!

Но мы и так все понимаем, а я только и могу, что повторять одно слово, которое зацепилось за язык: «Охренеть! Охренеть!» Не сговариваясь, мы с Юркой поднимаемся и бежим в лесопосадку. Свернув за угол дома, натыкаемся на «брэмку». Своим правым бортом она обращена к лесопосадке. Сверху на ней, согнувшись, стоит зампотех, ноги его полусогнуты и широко расставлены. Вытянутыми руками он вцепился в рукоятки НСВТ и, чередуя несколько коротких очередей с длинными, бьет куда-то вдоль тянущихся рядами деревьев. Из ствола пулемета выплескиваются ярко-оранжевые сполохи пламени. Русые волосы на голове капитана взъерошены, зубы стиснуты так, что выделяются желваки на скулах, тело его сотрясает крупная дрожь.

Позади БРЭМ, прикрываясь ею, на расстеленной плащпалатке сидят на корточках двое солдат. Подбегаем к ним и падаем. Узнаю Шестакова и Завьялова из ремвзвода. Оба – сосредоточенные. Один снаряжает автоматные магазины, а второй, при помощи машинки для заряжания, – ленту к НСВТ. Рядом – вскрытые и запакованные цинковые коробки; валяются россыпью патроны, рваная упаковочная бумага, пустые магазины и подсумки. Третий боец лежит за гусеницей «брэмки» прямо в грязи и стреляет из автомата – это Вовка Рысаков по прозвищу Рысак, «черпак» из взвода связи.

Спрашиваю у зампотеха, что нам делать? Для этого мне приходится кричать, преодолевая грохот выстрелов. Но тот только машет рукой, мол, отстань, не до тебя сейчас, лучше делом займись. И я начинаю искать позицию для себя. Справа от БРЭМ, на краю линии деревьев, вижу пригорок, бегу и падаю за него, упираю откидной приклад автомата в плечо, готовый открыть огонь. Но сектор обстрела с этого места ограничен – слева деревья, а с другой стороны – арык. Явно ждать оттуда некого.

От земли пахнет сыростью и прелой листвой. Не к месту, в памяти всплывают картинки из детства: краснодарские дубовые рощи, где мальчишкой с дедом собирал желуди для школьных поделок. Поднявшись, перебегаю туда, где занял позицию Юрка. Опускаюсь за куст слева.

– А в кого стрелять-то? – поведя развернутой кверху ладонью перед собой, со смешком спрашивает Юрка. – Кроме кустов и деревьев я ничего не вижу.

– А куда зампотех стреляет, туда и мы давай.

Кажется, что все происходит понарошку, не по-настоящему.

Перед нами вытянулись в несколько линий невысокие деревья, расстояние между рядами метров шесть. Тут и там заросли непролазного кустарника. Хлесткие огненные струи вспарывают, ломают ветви, впиваются в деревья, срывают с них кору, расщепляют стволы… Нам на головы и за шиворот сыплются труха, щепки, сухие листья. Юрка глядит на меня и удивленно кривит рот – по нам стреляют!

Впервые – не на учении – прижал приклад к плечу, большой палец положил на рамку предохранителя. Надавливаю ее до первого щелчка и кладу указательный палец на спусковой крючок. Собираюсь стрелять в тех людей, что скрыты от меня кустарником и деревьями. Странное волнение накатывает… И тут же улетучивается.

Раньше много раз я думал о том, смогу ли выстрелить в человека, когда это потребуется. Иногда сомневался, но чаще был уверен, что смогу. И вот сейчас тот самый момент. Страшно ли убить человека? Да, человека убить страшно. Но на войне нет людей – в том смысле, как принято об этом думать в обычной, мирной жизни. Есть враги. Само это слово снимает табу на убийство, делает его необходимым и важным на войне занятием. Тем занятием, для которого она существует – истребление себе подобных. В этом весь смысл и предназначение войны: убить как можно больше врагов.

Прижимаясь щекой к рамке приклада, совмещаю мушку с прорезью прицельной рамки так, как этому меня научили еще в школе на уроках начальной военной подготовки. Только тогда мы стреляли из «воздушек» свинцовыми пульками, а в старших классах из мелкокалиберных винтовок. Навожу туда, где, как мне кажется, скрывается враг. Делаю необходимый выдох и нажимаю на спусковой крючок. Короткая очередь. Через приклад несильно в плечо бьет отдача, гильзы летят и падают на сухую траву. Чувствую запах горелого пороха, и в горле сразу же возникает неприятный сладковатый привкус. Целюсь через прогалину в заросли кустарника на краю дороги и часто стреляю короткими очередями.

Справа Юрка бьет из своего автомата. Неуверенность и страх, преследовавшие меня с момента пробуждения, исчезают. Им на смену приходит дикое возбуждение. Сухой щелчок – выстрела не последовало. Неожиданно быстро закончились патроны. Сменяю магазин и продолжаю вести огонь. На четвертом рожке Юрка толкает меня в плечо и кричит:

– У тебя ствол перегрелся!

– Чего? – не понимаю, о чем он, и гляжу на раструб пламегасителя. Ствол автомата выглядит обычно. Сизая струйка дыма, извиваясь, медленно поднимается от него и истаивает в воздухе.

– Я говорю, стреляешь, как ссышь под ноги – ствол автомата у тебя раскалился, – Долгополов показывает грязным указательным пальцем с обгрызенным ногтем.

Снова прикладываюсь к автомату, прицеливаюсь и нажимаю на спуск. И только сейчас обнаруживаю, что пули взрывают землю в десятке метров от меня. Такой подлянки от своего АКС-74У я никак не ожидал. Прекращаю стрельбу и отползаю немного назад за пригорок, чтобы перезарядить магазины. Лежа на боку, достаю из кармана бушлата упаковку патронов – тридцать штук, хватит всего на один магазин.

– Юрец, у тебя патроны есть? – кричу я ему.

– Нет. Пошли к «брэмке». У них есть.

Он поднимается первым и бежит к машине. Там все так же снаряжают ленты и магазины двое солдат. Но ведущих огонь стало больше: присоединились Понеделин, Муравей и старший лейтенант из БМП. Они лежат по другую сторону от «брэмки», ближе к полю, и стреляют в лесопосадку. В кого, конечно, не видят, но это не мешает им целиться.

От смешавшейся пулеметной, автоматной и пушечной пальбы, которая слышится отовсюду, рева танковых двигателей, то резкого и близкого, то приглушенного и отдаленного, в воздухе царит невообразимый хаос. Страдает природа, это видно сразу. От каждого попадания пуль в дерево или куст они вздрагивают, будто живые. Их ветви, что покрупнее, подломившись, падают, а помельче резко отлетают в стороны, закручиваясь в воздухе.

Пригнувшись, перебегаем за БРЭМ и с разбега падаем коленями на плащ-палатку. Затем вынимаем из цинка упаковки, разрываем бумагу. Новенькие, с маслянистым блеском патроны с гильзами, покрытыми зеленой эмалью, рассыпаются по брезенту. В левой руке у меня магазин, правой я хватаю пригоршню патронов и по одному заряжаю, с силой придавливая большим пальцем.

Мельком бросаю взгляд на Шестакова: его широкое лицо не то в мазуте, не то в саже, взгляд сосредоточенный, губы поджаты, кожа на щеках обветренная – шелушится. Шапка со светлым пятном на месте кокарды съехала на бок, оттопырив ухо. Сидя на корточках, как и мы, он быстрыми движениями вставляет патроны в уже почти полностью снаряженную пулеметную ленту и, нажимая на рычаг машинки для заряжания, досылает их до упора. Рядом валяются две пустые коробки и пустые ленты – заряжает их он заметно медленнее, чем зампотех расстреливает. Сверху падает еще одна, за ней – пустая коробка.

– Ленту давай! – хриплым голосом кричит зампотех. – Ленту! Быстро!

Он тянет руку с растопыренной напряженной пятерней, словно пытается силой воли притянуть ее к себе. Лицо в этот момент у него пепельно-серое, а глаза отрешенно-страшные. Весь вид его сейчас олицетворяет серьезность момента, его тяжесть и трагичность. Будто именно от этой руки, торчащей из засаленного манжета кителя, от того, как быстро Шестаков вложит в нее пулеметную ленту, сейчас зависят судьбы всех, кто еще остался в живых, – наши судьбы. Шестаков бросает свое занятие и уже встает, но Юрка опережает: быстро вскочив, он подает зампотеху коробку, и тот, приладив ее к пулемету, заряжает. И продолжает стрелять длинными очередями.

Я уже снарядил третий магазин и принялся за четвертый, когда где-то за кустами, совсем рядом, раздались громкие хлопки. И почти сразу в ветвях деревьев перед нами, позади и прямо сверху, начинает взрываться. На нас сыплются обрубленные ветви, кора, щепки и еще черт знает что. Каким-то чудом нас не задевает осколками рвущихся в кронах деревьев гранат. Одна ударяет в стену дома и, разорвавшись, поднимает облако рыжей кирпичной пыли.

Пригибаюсь к плащ-палатке, Юрка падает на нее, закрыв голову руками, а Шестаков, низко наклонясь и зажмурившись, продолжает заряжать.

– Ах ты, сука! Ах ты, сука! – орет зампотех. Он только что заправил ленту и остервенело режет по лесопосадке. – Ах ты, сука!

Вероятно, он попал куда нужно, потому что обстрел тут же прекращается. Я собираю магазины, распихиваю их в карманы бронежилета и отбегаю, падаю за кочку и снова стреляю. Остро пахнет порохом и гарью, во рту ощущается отвратительный металлический привкус, в горле першит. Весь мир для меня сейчас сузился настолько, что помещается в мушку прицела, и, нажимая на спусковой крючок, я посылаю ему смерть. Где-то там, за густыми зарослями кустарника и деревьями, наши враги. Они пришли еще затемно, под покровом тумана, стали жечь наши танки, убивать наших товарищей, хотят убить и нас. И мы вынуждены стрелять в них.

Конечно, можно сказать, что мы выполняем свой солдатский долг перед своей страной, защищаем ее интересы. На самом деле все проще: если мы не будем стрелять в ответ, то все погибнем. Я не думаю сейчас об этом, а просто направляю ствол автомата туда, откуда летят в нашу сторону трассера, и жму на курок. Не знаю, попадаю в кого-нибудь или нет, долетают ли мои пули вообще или застревают в стволах деревьев. Но я знаю, что от меня сейчас тоже зависит, будем ли мы жить…

Сквозь грохот боя прорывается усиливающийся рев мотора: танк, дальний от нас, силуэт которого был едва различим за деревьями, и который я считал подбитым, вдруг ожил. На большой скорости он несется наискосок к смежному краю поля. Там, справа от магазина автозапчастей, лесопосадка жидкая, и водитель, вероятно, хочет, преодолев ее, скрыться за строениями. Это похоже на бегство. Комья земли грязевыми фонтанами летят из-под гусениц, сизые клубы вырываются из выхлопных труб. Башня развернута к корме, ствол указательным пальцем тычет туда, откуда по нему ведут огонь. Корпус танка слегка раскачивается при движении, но орудие практически не двигается.

Догадываюсь, что это значит: цель захвачена целеуказателем. В подтверждение моей догадки раздается оглушительный выстрел, столб пламени и дыма вырывается из орудийного ствола. При этом танк вздрагивает всем корпусом и, словно кивая, на ходу немного наклоняется вперед. С ближайших деревьев слетают прошлогодние листья и мелкие сухие ветви. И тут же что-то метнулось и впилось в его корму. Разрыва не слышно, лишь успеваю заметить дымный сполох. По инерции танк проезжает еще несколько метров и встает прямо напротив нас. Кажется, сейчас броню должно объять пламя, как это уже случилось с другими танками. Я не замечаю, что вскочил на ноги. Стоя во весь рост посреди боя, жду, что вот-вот откинутся люки, и из них будут выпрыгивать танкисты. Но проходят томительные секунды, ничего этого не происходит. Между мной и танком несколько десятков метров – отчетливо вижу каждую деталь брони. У меня нет мыслей, я просто смотрю.

Оживает башня. Мелкими рывками она поворачивается то влево, то вправо, будто это не бездушная машина, а живое существо, оглушенное и дезориентированное зловещим ударом. Когда ствол упирается прямо в меня, я невольно пячусь назад. Черная дыра орудия завораживает, гипнотизирует, парализует волю – вот-вот сейчас она харкнет огнем. Очевидно, что наводчик тоже видит меня, видит «брэмку». Ствол скользит из стороны в сторону, словно выцеливая, куда получше засадить снаряд, чтобы поджечь тягач и уложить всех нас одним выстрелом. Волна ужаса во второй раз за это короткое утро захлестывает меня. Тело хочет бежать. Оборачиваюсь. Юрка, Шестаков и остальные – все смотрят на танк. И даже зампотех обернулся, прекратил стрельбу и смотрит. Все мы думаем об одном.

Отчаянно машем руками и кричим, чтобы не стрелял. Неизвестно, понял тот, кто сидит в башне, или нет, но она отворачивается, а затем долго и длинно стреляет из пулемета. Мы присоединяемся. С удвоенным ожесточением палим из автоматов. Снова заканчиваются патроны, и я опять онемевшими пальцами рву упаковки, набиваю магазины. Стреляю, припав к какой-то коряге. Я потерял счет времени и не понимаю, сколько уже длится этот бой: десять минут, полчаса, час, больше? Необъяснимым образом время спрессовалось в одно мгновение и одновременно растянулось на целую вечность.

В танке откидывается башенный люк, и из него по пояс высовывается танкист. Ему сильно мешает бронежилет, возможно, поэтому и мешкает. Движения его замедленные, неуверенные. Он выпрямляется на руках и сползает по башне головой вниз, встает на броню. Похоже, собирается спрыгнуть, но вместо этого, отшатнувшись, спиной падает на башню и скатывается на землю.

– Готов! – слышу свой голос будто со стороны.

Но Завьялов не соглашается. Он стоит на коленях с зажатым в руке автоматным рожком, в другой держит патроны, и, вытянув шею, глядит туда, где на наших глазах разворачивается трагедия.

– Ранен, – впервые сегодня я слышу, как он говорит. – Смотрите, рукой машет.

– Точно, – Ромка Понеделин скребет грязной рукой на груди. И добавляет: – «Сняли», когда выбирался из танка. Чего же он мешкал-то?

Что-то побуждает меня к действию, я бегу к бетонной плите, где оставил свою медицинскую сумку. Хватаю ее, на ходу перекидывая лямку через голову на правое плечо, несусь к тягачу.

– Товарищ капитан! Товарищ капитан! – кричу зампотеху. Он не слышит, и я стучу прикладом по броне. Звук слабый, его заглушает грохот крупнокалиберного пулемета. Дотягиваюсь до штанины капитана и дергаю за нее. Не отрывая рук от пулемета, он оборачивается, смотрит сквозь меня. Его голубые, на выкате глаза блестят белками, взгляд безумен.

– Товарищ капитан, там пацанам нашим помощь нужна. Кажется, ранены, – показываю в сторону танка. И, сглотнув густую слюну, добавляю: – Разрешите метнуться?

– Ты кто? – сипит он и свербит меня взглядом, будто впервые видит.

– Данилов. Санинструктор батальона.

– Давай. Быстро только. Будешь ползти – ж…пу не выставляй.

– Прикроете?

– Будь спок.

Оборачиваюсь на Юрку. Он лежит за холмиком, выставив перед собой автомат, и смотрит на меня. Наверное, нужно что-то сказать ему, но не могу подобрать слова. Отворачиваюсь и бегу к краю лесопосадки. Останавливаюсь на мгновение, быстро выхватываю взглядом танк, участок поля с распаханной еще с осени землей, который предстоит пересечь, и ряд деревьев, уходящих вправо. Там горят коптящим пламенем два танка, и в небо витиевато тянутся два маслянисто-черных клуба дыма. Внутри их остовов непрерывно щелкает и искрится – это воспламеняются патроны и еще несгоревшие заряды. У ближайшего танка башня слетела от детонации боекомплекта и валяется в нескольких метрах люками вниз, обнажив пустое дымящееся нутро. Экипажа – ни живых, ни мертвых – отсюда не видно. Осталось ли вообще от них хоть что-нибудь?

Вывалившийся танкист лежит у гусеницы, не двигается. Нужно как-то добраться до него, но бежать нельзя. Всей своей кожей ощущаю, что смертельно опасно высовываться на открытое место. Нужно ползти. Между мной и полем большая лужа. Шириной она метра два и достаточно далеко тянется в обе стороны. Тонкий лед по ее краям так и просит наступить на него и сломать. Гляжу в лужу, на отраженные в грязной воде кроны деревьев – и начинаю колебаться. Не хочу ползти через лужу. Потому что ватный бушлат вымокнет, а высушить его не удастся, придется выбросить. А где я достану новый?

От таких мыслей самому становится смешно, настолько они глупы сейчас. И это помогает справиться с оцепенением. В два-три широких прыжка перескакиваю это препятствие, шлепая сапогами по воде. С хрустом ломается лед, где я на него наступаю, на голенищах сапог остаются мутные брызги. Со всего маху падаю в жирную грязь. Это когда со стороны смотришь на поле, то видишь землю, но когда по ней ползешь, а она мокрая, то это грязь – холодная, липкая, противная.

Ползу к танку, переваливаясь через борозды, и кляну тракториста, что вспахал поле поперек, а не вдоль. Тяжело. Вжимаюсь в землю, насколько это возможно, попеременно перебирая локтями и коленями. Грязь набивается в голенища сапог, под бронежилет, за пазуху. Сумка постоянно съезжает на бок и мешает. Видно меня атакующим или нет? Останавливаюсь, смотрю в сторону противника, но кроме горящих танков и уходящих вдаль рядов деревьев ничего не вижу. Ползу дальше.

Примерно на полпути натыкаюсь на глубокий гусеничный след, ползти по нему легче. Вскоре достигаю своей цели. Танк уже давно не стреляет, двигатель не работает. И если бы не поворачивающаяся время от времени башня, то можно было бы подумать, что внутри никого нет. Но кто-то все-таки там есть. И он должен заметить, что я ползу к нему.

Танкист лежит ничком, уронив голову на руки. Отсюда мне кажется, что он невысокого роста. Прикидываю, сколько может весить, каким образом его вытаскивать, жив ли он вообще? Подобравшись ближе, не вставая, протягиваю руку, трясу за плечо. Парень приподнимает голову, мутно смотрит на меня. Лицо покрыто копотью и грязью, на щеках лоснится розовыми пятнами обожженная кожа. Взгляд слегка раскосых карих глаз, обрамленных некогда длинными ресницами, пустой, неосмысленный. Наверное, его мама умилялась этими ресницами, когда парень был маленьким, смеялась и целовала их. Сейчас они подпалены, отчего стали рыжими. Брови тоже порыжели и некрасиво курчавятся. На подбородке и на лбу чернеют запекшейся кровью мелкие раны – посекло осколками обшивки. По этим признакам определяю, что солдат не из этого экипажа. Его танк сейчас чадит пламенем там, на краю лесопосадки, а он спасся и сумел забраться в этот.

– Ты как? Цел? Не ранен?

Он смотрит и не отвечает. И я не понимаю, слышит ли он меня. Скорее всего, контужен. После контузии такое случается с людьми. Трясу его за плечо, бью грязной рукой по щеке. Он ошалело глядит и почти не морщится от моих пощечин.

– Ты слышишь меня? Он кивает.

– Как зовут? Как твоя фамилия?

– Ильяз, – бледные растрескавшиеся губы едва шевелятся. И голос тихий, совсем безжизненный.

– Ты один? Есть кто-то еще с тобой?

Он не отвечает, лишь глядит на меня и шумно вздыхает.

– Ползти можешь сам?

Не сразу, но он снова кивает.

– Ползи за мной. Не отставай.

Стараюсь осмотреть лесопосадку. Отсюда сквозь заросли почти не видно ни БРЭМ, ни зампотеха на ней, ни тем более ребят. Затем смотрю вперед, туда, где стоит недостроенный магазин – до него ближе. Танковый след тянется оттуда к нам, и я решаю ползти к нему. Через несколько метров оглядываюсь: танкист, еле-еле выкидывая перед собой согнутые в локтях руки, следует за мной. Видно, что ему трудно. Тяжело дыша, волоку свое тело по склизкой земле. Штаны и бушлат пропитались грязью, стали тяжелыми. Чертова оттепель, как некстати она позавчера наступила. Быстро выбиваюсь из сил.

Слева что-то мелькает, и я замираю, жмусь к земле, но быстро понимаю, что чеченцы вряд ли сунутся на открытую местность. Приподнявшись на локтях, вижу чью-то голову и плечи. Это еще один танкист. Он тоже меня заметил и меняет направление, ползет к нам. На нем нет шлемофона, нет бронежилета, нет бушлата. Вся голова, лицо, вся его одежда перепачканы. Он приближается. На погонах две звездочки – лейтенант. Пытаюсь вспомнить его, но нет, не припоминаю.

Лейтенант шумно дышит сквозь стиснутые зубы, и оскал на его грязном лице страшен, глаза дико сверкают, из их уголков текут слезы, прокладывая светлые полосы на щеках. Не то от холода, не то от пережитого страха его трясет. Он тянет ко мне обе свои руки и кричит:

– Дай мне его! Дай мне его! Дай! Дай мне его! Дотянувшись, хватает ремень автомата и тянет к себе, стараясь отобрать. Пытаюсь оттолкнуть лейтенанта и вырвать ремень из цепких пальцев. Схватившись, мы крутимся в грязи, и он истерично кричит:

– Дай! Отдай! Я убью их! Я их всех!.. Отдай мне!

Наконец я понимаю, что лейтенант в шоке, и уступаю. Стянув ремень, отдаю оружие. Обезумевший, тот хватает его, передергивает затвор, из казенника вылетает патрон и, описав короткую дугу, падает в грязь. Не целясь, лейтенант длинно стреляет в лесопосадку, откуда приполз.

– А-а-а-а-а!.. – кричит он срывающимся голосом. – А-а-а- а-а!..

В танке, из которого недавно выбрался Ильяз, что-то бряцает. Откидывается башенный люк, из него высовывается голова в шлемофоне. Танкист осматривает лесопосадку, затем замечает нас. Наблюдаю, как он ловко вылезает из башни, спрыгивает на землю, падает и, извиваясь ужом, быстро ползет к нам. Он тоже без бронежилета, в распахнутом бушлате, но из всей троицы единственный, кто выглядит сохранившим рассудок. Это Мухамедов Серега, прозвище – Муха. Я помню его еще с Гусиноозерска. Он высокий, под метр девяносто, широкий в плечах, жилистый, у него сильные руки, длинные и худые ноги. Родом откуда-то из Читинской области. Молчаливый, всегда серьезный, я ни разу не видел, как он улыбается или смеется.

– Куда лучше? – Муха подполз ко мне вплотную и, практически касаясь своим лбом моего, задает этот вопрос так, словно в продолжение разговора.

– К магазину, – указываю я рукой направление, и он кивает.

– Уверен?

– Уверен.

– Тогда двигаем. Я последний.

Ползем по глубокому танковому следу друг за другом. Первым – танкист, за ним – лейтенант, следом – я, замыкает Муха. У лейтенанта нет сапог, и его ноги в грязных шерстяных носках скользят перед моим лицом. Будь на нем сапоги, он не выглядел бы таким жалким. Но сапог нет. Он спал в танке и разулся. А когда проснулся, танк уже горел. Не было времени ни обуваться, ни даже взять личное оружие. Оказывается, не один я такой легкомысленный. Лейтенант больше не стреляет – закончились патроны. Он попытался забрать у меня магазины, но я не отдал.

Мы достигли кустов и, продравшись сквозь них, свалились в канаву, так удачно оказавшуюся здесь. Откинувшись на спину, стараюсь унять дыхание и выпрыгивающее из горла сердце. Мне кажется, что никогда раньше я так не уставал. Ветви кустарника низко нависают над нашими головами, а над ними простирается нескончаемое и непроглядное чужое небо. Молчим. Где-то там, за нашими спинами, продолжается бой, но накал его к этому моменту ослаб: автоматные очереди редки и малочисленны, пулемет зампотеха умолк, и лишь изредка одиноко стреляет танковая пушка где-то за перекрестком.

Отдышавшись, достаю из нагрудного кармана оранжевую коробку аптечки, вынимаю шприц-тюбик с промедолом. Затем помогаю снять Ильязу бронежилет и бушлат. Расстегнув верхние пуговицы кителя, оголяю ему плечо, вкалываю иглу и выдавливаю содержимое тюбика. На все мои действия парень вяло реагирует и молча выполняет команды. Лейтенанта бьет крупная дрожь. Он лежит на боку, подобрав к животу ноги, и, не выпуская мой автомат, обнимает себя за плечи. Зубы клацают, с хрипом он втягивает воздух в легкие и, всхлипывая, выдыхает.

– Тебе нужно? – обращаюсь к нему сейчас на «ты», наплевав на субординацию – не до того сейчас. И показываю пластиковый шприц-тюбик с промедолом.

Лейтенант отрицательно мотает головой, но я все же вкалываю и ему. Они только что пережили сильный шок и нужно хоть что-то сделать. Я не знаю, чем еще могу помочь. Вопросительно смотрю на Муху, но он отказывается. Крепкий парень, ничего не скажешь.

– Ну что, братва, отдохнули? – обвожу всех взглядом. – Тогда пошли. Нужно к своим пробираться, пока «духи» не подошли. Пригнувшись, пробираемся сквозь кусты и выходим на дорогу. Минуем дерево, под которым я укрывался от минометного обстрела. Огибаем дом и выходим к наваленным у арыка бетонным полукольцам. Доходяга в бушлате не по росту все так же сидит на земле, обняв колени. Он опасливо озирается на нас и отворачивается. Мы преодолеваем гравийную дорогу и оказываемся в лесопосадке возле «брэмки». Нас встречают радостными воплями. Танкисты тяжело опускаются на землю тут же, у гусениц тягача. Лейтенанта по-прежнему трясет. Он протягивает к Шестакову измазанные в грязи руки и просит пить. Тот куда-то уходит и вскоре возвращается с армейской фляжкой. Подходит Юрка и несильно хлопает меня по плечу:

– Ну ты даешь, Медицина… Прямо ужас, летящий на крыльях ночи. Удивил, братан!

– Нормально, – я неопределенно машу рукой.

В этот момент из-за дома выкатываются три БМП-1 – это пехота подоспела нам на помощь. Рыча двигателями и выплевывая клубы дыма, они уносятся по гравийке вдоль лесопосадки. Провожаем их восторженными криками, кто-то свистит.