Читать книгу Опись имущества одинокого человека - Сергей Есин - Страница 25

Фарфоровые ступки, почти вся посуда и многое из сокровищ, которые я уже описал своими детскими глазами в жилище моей двоюродной бабки тети Вали и моего будущего отчима Федора Кузьмича, хранились в стенном шкафу, и о нем, конечно, я не могу умолчать. Как этот шкаф волновал мое воображение! Не мог я обойти и то, что шкаф этот представлял собою просто дверной проем из одной комнаты в другую, соседскую. Повторяю, но повторение – это основа литературы. С двух сторон проем раньше был, безусловно, ограничен высокими гостиничными дверями. Со временем – а время было рабоче-крестьянское – с одной стороны его закрыли чем-то вроде стены вполкирпича, а с другой так все и оставили: роскошная, метра три высотой, барская дверь с внутренним замком, ключом и ручкой, проем превратился в шкаф. Полки, в те редкие минуты, когда шкаф открывался, были самые невидные, из струганой пожелтевшей сосны.

Огромное количество волнующих мое воображение диковинных предметов открывалось моему сознанию, когда величественная, как королева на парадных портретах, в длинном, как мантия, в пол, халате тетя Валя открывала шкаф. Она могла достать оттуда кусочек сахара или засушенный кружочек яблока. В шкафу хранилась крупа и даже мука, может быть, даже банка консервов, но больше всего в шкафу стояло посуды. Я мучился, зачем так много, почему ее так много. Кому нужны и были ли кому-нибудь нужны эти супницы, похожие на галеры греков из учебника по истории для четвертого класса.

Все эти сокровища во время переезда с Советской площади на тогда еще окраинную в Москве улицу Строителей были сложены в картонные ящики и постепенно – в новом доме шкафа, конечно, подобного тому, который был на улице Горького, не существовало – уже на новом месте определились по разным углам. Как я говорил, за волшебной дверью лежали какие-то продукты, может быть, даже стояло несколько банок с реликвиями военных запасов, но с едой уже стало много легче. Я помню ликование, возникшее, когда после войны отменили карточки. Сколько неведанных ранее продуктов я вдруг увидел на прилавках ближайшего молочного магазина на углу Вспольного переулка и Спиридоньевской улицы.

На улице Строителей мне пришлось разбирать упакованную в коробку кладь. Это была прежде мною никогда почти не виданная посуда, стеклянно-фарфоровый привет из другой, довоенной жизни. Что-то подобное я видел только в щелочку, если шторы были некрепко задернуты, в ресторане «Центральный», когда проходил по улице Горького. Иногда это были бокалы в кружевной резьбе или тарелки, которые почему-то ставили одна под другую, так жизнь имущих классов показывали в кино. Кое-что я, правда, успел запомнить, когда моя двоюродная бабушка что-то праздновала. Тогда на столе появились вазы и бокалы. Подлинная картина открылась мне много позже, когда я начал жить своим хозяйством.

После смерти Валентины Михайловны мать, выполняя волю своей умершей тетки, довольно скоро вышла замуж за ее мужа, за дядю Федю, которого я знал с детства. К этому времени отец уже вышел из лагерей и довольно быстро женился, разница в возрасте у меня с моей сводной сестрой что-то вроде двадцать с лишним лет. Мама жила своей жизнью. Мне тогда было уже двадцать лет, я продолжал один холостяковать на улице Качалова, брат к тому времени женился и жил в семье жены.

Кое-какую мебель, тесно стоявшую в комнате на улице Качалова, я тогда отправил на уничтожение: полуторную кровать с панцирной сеткой, этажерку, солдатскую кровать брата, письменный стол с двумя тумбами – утеха тогдашнего начальника, – я расчищал место для современного и свободного времяпрепровождения. Шестидесятые годы, время чешской мебели и югославской керамики. На пол легли вьетнамские циновки. Рука у меня не поднялась, только чтобы отнести на свалку буфет, моего ровесника. Потом буфет этот мама и дядя Федя, освобождая мою современную жизнь от избытка старых вещей, отвезли на улицу Строителей. Дядя Федя долго буфет этот шкурил, полировал и лакировал. Буфет как бы соединялся с огромным обеденным столом, который уже давно проживал там. Я хорошо помню расположение мебели в большой, в два окна комнате на улице Строителей. Буфет возле узкой стены, потом перед буфетом стол, над столом бронзовая люстра, вдоль другой стены с окнами и балконной дверью старый, еще с улицы Горького, письменный стол. Вдоль стены стоял сравнительно небольшой, крытый коричневым дерматином диван и два книжных шкафа.

Один из шкафов – так называемый «шведский» секционный, приблизительно такие секции стояли в кабинете В.И. Ленина в Кремле, поэтому многие могут представить себе эти секции. Этот шкаф теперь стоит у меня на даче, на втором этаже. Подобные секции я видел потом в антикварном магазине на Малой Никитской – немалых стоят денег!

Здесь же в большой комнате стояло трюмо (оно уже знакомо читателю), а вокруг стола и вдоль стены – деревянные стулья. На этих стульях, составленных вместе, если мы с Валей иногда оставались в квартире у мамы на ночь, нам стелили перину и клали подушки. Репринт военной жизни.

Через стеклянные дверцы буфета в большой комнате просвечивалась парадная посуда. Мама, пожалуй, впервые жила в относительном порядке и достатке и в своем новом доме наводила уют. В буфете хранился и японский кофейный набор, и чайный «кузнецовский» «дедушкин графинчик», синие рюмки синего же стекла, под водку графин, даже два, два подноса с практически новым хрусталем – рюмки и графины. Это уже послевоенные приобретения. Мама и дядя Федя любили семейные праздники и тщательно к ним готовились. Бокалов высоких, стройных – это все узники стенного, с нынешней Тверской, шкафа, – с чуть сужающимся верхом было не меньше двадцати. А вот других бокалов, они, кажется, называются фужеры – тяжелого граненого стекла с расширяющейся верхней частью, высоких, – где-то штук шестнадцать. Дни рождения дяди Феди и дни рождения мамы, как прежде день рождения тети Вали, праздновали широко. Стол заставляли огромными блюдами с рыбой и мясом, в тяжелых супницах с крышками – паровая вареная картошка, посыпанная зеленью. У каждого гостя стояло по три или четыре бокала и рюмки: для водки, воды, вина и шампанского. За столом обычно сидело больше десяти-двенадцати человек, знакомые, родня.

Впервые я по-настоящему понял и сколько у нас посуды, и к какой яркой и полной жизни готовилась моя родня, но так ее и не прожила, доставая и доставая из буфета посуду на поминках мамы. Люди знакомые, родственники, соседи приходили и приходили, и каждому хватало и тарелок и рюмок. Не знаю, насколько понятно я все это изложил, испытал ли читатель то волнение и грусть, которые испытал я, когда рассказывал об этих невеселых обстоятельствах.

Довольно быстро, когда мы стали жить с Валей без моих родителей, количество посуды стало уменьшаться. Мы жили широко, пока еще были сравнительно молодыми, часто принимали гостей. Первыми исчезли бокалы. Уже в наше время, кажется, в магазине «Метро» или в «Икее» я купил несколько коробок современных, для вина, чуть приземистых, явно поточной, машинной работы бокалов. Такие бокалы я часто вижу в недорогих кафе. В моем хозяйстве держатся еще «поддонные» тарелки – их больше двадцати, а вот вазы для хлеба испарились; есть, правда, одна глубокая супница. Из выводка фужеров осталось лишь два, я ими не пользуюсь. Они стоят в секретере, чтобы совсем не ушла память, и в них я складываю ключики от чемоданов и запасные ключи от машины. Один раз, я помню, у нас с Валентиной был гость, наш старый приятель Валерий Юдин – издатель, искусствовед, жуир, прелестный собеседник. Валерий умер во время перестройки уже небедным человеком. Мы втроем хорошо выпили, и в какой-то момент «на счастье» я с размаху бросил пустой бокал в пол. Счастье – обладание им, это всегда заразительно. Валера тоже бросил в пол бокал. Я повторил, он – тоже. Бокалов шесть или восемь мы разбили. Валя сидела и улыбалась, она не ценила бытовых воплощений быстро протекающей жизни.

На поминках стол накрывали человек на сорок. Все делалось судорожно, слезы застилали глаза, на кухне мои сотрудницы с работы уже передали салаты, а я, как фокусник, доставал и доставал тарелки, салатницы, рюмки, блюда для рыбы, холодца, бокалы и фужеры. Оказалось, что деревянный стол, на котором недавно стоял гроб с телом моей матери, раздвигается почти на недосягаемую длину, и за ним спокойно уселось чуть ли не двадцать человек.