Читать книгу Красное и белое. И серо-буро-малиновое - Сергей Геннадьевич Светуньков - Страница 5

Эти бурные события не изменили привычного хода событий в Глупове. На следующее утро первыми, как всегда, проснулись петухи, а за ними – глуповцы. Умывшись и позавтракав, они потянулись кто куда (глуповцы, а не петухи).

Единственная дочь Ани-Анимикусова Елизавета, проснувшись как обычно в одиннадцатом часу утра, откушав кофию со сдобными булочками и со сливками, переодевшись в свежую смену платья сестры милосердия, специально для неё пошитую из батиста и шёлка, отправилась в гимназию, которая по случаю войны была превращена в госпиталь. Поскольку гимназия была построена на деньги её отца князя Ани-Анимикусова, то князь и закрыл гимназию под лозунгом – «всё для фронта, всё для победы». А на месте гимназии устроил госпиталь своего имени. Именно из этой гимназии попал в Глуповскую Думу и учитель географии Хренский. Елизавета отправилась в госпиталь не одна, а в сопровождении отца-настоятеля Сигизмунда, и некоторых чиновников медицинского ведомства.

К её приходу врачи и медсёстры как всегда срочно проветривали помещения, открывая настежь все двери и окна – Елизавета очень плохо переносила запах пота и грязных мужских тел. Бани и помывочных корпусов при гимназии, превращённой наспех в госпиталь, не было и раненые солдаты, неделями не мытые, пахли уж очень не хорошо. Находчивый главврач легко нашёл решение проблемы – утром сразу же после подъёма больных, приёма ими пищи и удовлетворения иных гигиенических надобностей, в здании гимназии настежь открывали окна и двери – не зависимо от погоды, – выветривая нехорошие запахи, и закрывались они только тогда, когда Елизавета ступала на крыльцо госпиталя. Не беда, что во время этих проветриваний раненные, укрывшись с головой тонкими одеялами, испытывали страшный холод, а часть из них подхватывала ещё и всякие простудные болезни, и воспаления. И немало уже выздоравливающих воинов полегло от этой ежедневной процедуры в глуповскую землю от бронхитов и воспалений лёгких. Но тот небывалый энтузиазм, который они, по свидетельству глуповских историков конца ХХ века, испытывали от посещения их Елизаветой, с лихвой перекрывал все простуды и воспаления. Именно благодаря этому энтузиазму, да ещё и трогательной заботе Елизаветы о страждущих воинах и объяснялся высокий процент тех солдат, которые, не долечившись, устремлялись на фронт со словами:

– Не могу больше! Отпусти, доктор, Христа ради! Уж лучше в окопе от германской пули…

Елизавета всегда входила в каждую палату со смиренным видом и кроткой улыбкой. Сопровождающие шли за ней. Она была старой девой, некрасивой, хотя и стройной. Был у неё в своё время бурный роман с одним подпоручиком, который случился в ранней молодости, то есть – чуть более десяти лет назад, и окончился слезами и многомесячной истерикой, когда выяснилось, что подпоручику нужны были деньги её «папá», а не она сама.

Это выяснилось самым грубым образом: подпоручик забавлялся как-то в борделе с девицами и громко хвастался про свой успех у «дуры Лизки» своим собутыльникам. Лизка узнала об этом и навсегда поклялась сторониться мужчин. Она стала очень набожной, читала Святое писание, хотя, надо признать, зов природы время от времени прорывался сквозь её напускную отрешённость от мирской суеты. Она часто испытывала странное волнение при виде стольких крепких мужиков, лежащих в кроватях, хотя и покалеченных войной, но вполне пригодных в своей большей части к продолжению человеческого рода. Иногда и она ловила на себе нескромные взгляды выздоравливающих мужиков, и, следует признать, испытывала некоторое удовольствие от этого, хотя и смущалась этими взглядами. Она ласково заговаривала с такими, поправляла им одеяла и подушки, испытывая при этом томный трепет и волнение.

После часа таких трудов, она поднималась в кабинет к главному врачу и вела с ним беседы о нуждах госпиталя. Составив очередной список нужд, она отправлялась к «папá» – раньше в Думу, а теперь – во Временный комитет, где ходатайствовала перед ним об их удовлетворении. «Папá» неизменно ставил на прошении своей дочери резолюцию: «Да неужели?!», резолюция передавалась в канцелярию, где чиновники сами решали – ставить запятую или нет, а оба Ани-Анимикусова, довольные выполненным долгом, расставались до обеда, который изволили вкушать в тихой семейной атмосфере собственного дворца в самой середине Глупова в двух шагах от Спасской площади. В силу военного положения и разрухи они ограничивали себя во всём, в том числе и в еде. В глуповском архиве сохранилось несколько меню их обедов того тревожного и голодного времени. Вот меню, которое как раз и было помечено тем тяжёлым для отечества днём, когда Зойка Три Стакана пыталась взять власть в свои руки:

«Суп из артишоков.

Форель.

Ветчина с соусом муссо.

Пулярка а ля кардинал.

Седло серны.

Салат.

Компот.

Пудинг императрицы.

Кекс-пармезан.

Десерт (дыня, клубника, ананас)».

После обеда Ани-Анимикусов, покуривая сигару, и не обращаясь ни к кому в отдельности, сказал:

– Представляете себе! Эти новые голодранцы из Совета вчера вечером пришли в Комитет нас арестовывать!

Жена Ани-Анимикусова, урождённая графиня Саксон-Вестфальская, ничего не поняв из этой фразы, произнесённой по-русски, согласно закивала головой, словно говоря: «да, да! так, мол, и надо», а Елизавета возмутилась:

– Как Вы можете говорить об этом спокойно, папá! Надо немедленно их всех арестовать! А то они натворят Бог весть что!

– Да неужели?! – Был ответ князя.

На этом разговор был закончен, все, помолчав, разошлись по своим делам: Ани-Анимикусов – во Временный комитет, подписывать бумаги, княгиня – к своим канарейкам и живописи акварелью, княжна – к Святому писанию с иллюстрациями Доре. Лишь камердинер князя Митрофан уверенной походкой направился через Александровский сквер в здание Временного комитета, позвал к себе бывшего полицмейстера города, а ныне – начальника демократической милиции Глупова (у Временного комитета была своя милиция) и заявил:

– Князь… Ах чёрт!.. Председатель правительства велел арестовать зачинщиков вчерашнего бунта, намеревавшихся захватить Временный комитет, и осудить их. Возьмите с собой Хренского для демократичности ареста. К тому же – надо доставить человеку радость! Пусть поубивает своими руками ещё несколько матросов к тем десяткам, которые к сегодняшнему дню он, судя по его рассказу, уже поубивал.

Главный милиционер Временного комитета вместе с Хренским и всеми милицейскими силами Глупова, созданными при Временном комитете, отправился к дому Советов.

А руководители Совета проснулись после вчерашнего заседания (первого пункта повестки дня) к полудню и начали строить новые планы по свержению правительства. Они ещё не знали, что после неудачного захвата власти в Головотяпии, который произошёл накануне, в губернии наступила реакция – учебники по истории Головотяпии ещё не были написаны и о смене этих эпох головотяпам не кому было рассказать. Местные газеты пестрели рассуждениями о вчерашнем происшествии и мнения были самыми крайними – от того, что пора уже покончить с семейкой Ани-Анимикусовых и их наймитами, до того, что пора, наконец, навести порядок в губернии и разогнать Советы.

Все советские руководители после вчерашнего совещания лихорадочно искали воду из-за того, что испытывали состояние, называемое в народе «сушняк». Железин, обладая некоторыми аналитическими способностями и не участвовавший в попытке захвата власти, но участвовавший в ночном заседании руководства Совета, с вечера предвидел тяжкое похмелье у коллег-депутатов Совета и с ночи спрятал в своей каморке под лестницей бочёнок, из которого все огурцы были во время заседания съедены, но огуречный рассол остался. Вот этот бочонок и заныкал Алик.

Утром Железин наливал стакан рассола только нужным людям и под большим секретом, со вздохом заявляя, что, мол для себя оставил, но что не сделаешь для такого приятного человека, товарища по революционной борьбе? Поскольку первыми из самых приятных ему людей оказались именно Зойка Три Стакана и Камень, они были «остаканены» первыми, и уже приходили в себя, начиная соображать и понимать происходящее.

Зойка Три Стакана решила пленарного заседания не созывать, а собраться узким кругом – исполком и руководством Совета.

– Товарищи, – начала совещание Зойка Три Стакана сиплым голосом и слегка покачиваясь. – Вчера мы столкнулись с тем, что ещё не все пролетарии поднялись до должной высоты. Некоторые из них напрямую препятствуют победе социализма. Я имею ввиду швейцара Временного комитета. Нам нужно усилить агитацию среди тёмных масс, а для этого нам нужна своя правда. Да, да, товарищи, своя правда. У Ленина его правда есть, у Троцкого его правда тоже есть, вот и нам нужно заиметь свою правду.

Увидев недоумение на лицах собравшихся, Зойка Три Стакана засмеялась:

– Я имею ввиду газету «Правда»!

У всех присутствующих отлегло от сердца. Действительно, иметь свою «Правду» – это правильно!

– Товарищ Камень! Есть ли в распоряжении Совета деньги на издание газеты?

Камень кивнул головой. Не смотря на бегство бывших заместителей исполкома Иванова и Никонова с кассой Совета, несколько пачек керенок в сейфе ещё сохранилось – купцы были умные, и понимали, что тащить всё нельзя, надо кое-что оставить для того, чтобы их сразу в хищении средств не заподозрили.

– Но ведь «Правда» – это большевистская газета. Может ли она издаваться на средства Совета? – Задал резонный вопрос один из меньшевиков, которые пока ещё сохранились в составе Совета. И сам же ответил, – не может!

Вот за что все любили Зойку Три Стакана, так это – за быстроту реакции.

– И правильно! Мы будем выпускать смешанную газету. На одной стороне газеты будет Известия Совета рабочих депутатов, а на другой стороне – большевистская «Глуповская правда». «Известия» будет редактировать Кузькин, а «Правду» – Железин.

Всем эта идея понравилась и все проголосовали за неё единогласно. Решение занесли в протокол. Кузькин, который опохмелился не рассолом, а с вечера запасённым стаканом самогона (опыт всё-таки не пропьёшь!), был в весёлом настроении духа и прокомментировал решение так:

– А на хрена попу гармонь?

Громкий стук в дверь Советов и голос с требованием отдать под арест Зойку Три Стакана и матроса Камня не дал возможности собравшимся найти ответ на поставленный Председателем Совета вопрос про гармонь.

– Надо тикать! – Решительно заявил Камень.

– А давайте наоборот, пойдём в суд и покажем им кузькину мать! – Произнёс Кузькин, всё ещё склонный к шуткам и каламбурам.

После некоторых колебаний, Зойка Три Стакана возразила:

– А что народ? Вышел он на защиту своих депутатов и революции?

Все выглянули из окон здания бывшего Дворянского собрания на Малую дворянскую улицу. Улица была пуста, если не считать милиционеров Временного комитета, кучкой сгрудившихся у входной двери в здание бывшего Дворянского собрания и отчаянно барабанивших по ней кулаками, да Агафьи, которая, засунув грязный палец в рот, внимательно следила за происходящим. Советских милиционеров, как и народа в целом, из окна видно не было.

– Народ пока не дорос до высоты момента. – Внезапно для самого себя произнёс Алик Железин.

– Правильно, товарищ! – Согласилась Зойка Три Стакана. – Нам нечего бояться их суда. И мы его не боимся! Но это будет не суд, а судилище! Народ позже, после того как произойдёт непоправимое, нам же этого и не простит! Надо уйти в подполье.

Старый алкаш Кузькин при слове «подполье» проявил склонность к ассоциативному мышлению, и заявил:

– У меня в деревне Отлив, под городом, есть старинный приятель. У него в подполье столько самогона напасено! Уууу! Пошли туда! Скроемся так, что ни одна собака не найдёт.

Так и порешили – Зойка Три Стакана, Камень и Кузькин скрываются в деревне Отлив. А связь с ними от большевиков будет держать молодой большевик из московских студентов Николай Нидвораевич Закусарин – он был прислан на днях ЦК ВКП (б) в Глупов на подмогу товарищам в качестве теоретика и агитатора.

Камень, как зампредисполкома, только вступив в должность, в первую очередь завладел ключом от сейфа, где деньги лежат. Поэтому, прихватив с собой всю наличность из кассы Совета, троица подпольщиков вышла незамеченной через чёрный ход и отправилась на вокзал, где села на поезд до деревни Отлив. В деревне они были с радостью встречены собутыльником Кузькина. Для Зойки Три Стакана и Камня быстренько соорудили шалаш из свежескошенного сена на берегу речушки Грязнушки, а Кузькин с собутыльником расположились в избе – поближе к подполью.

Так в Глупове закончилось двоевластие и началась реакция.

Хренский с милицейскими наконец-то ворвались в здание Совета, но застали там только часть депутатов и, самое главное, не нашли нигде Зойку Три Стакана и Камня. Депутаты совета попросили Хренского вновь возглавить глуповский Совет, и даже хлеб-соль ему поднесли, но он отказался, поскольку накануне утром Ани-Анимикусов предложил ему должность министра по военным делам вместо выбывшего на фронт министра.

По предложению Митрофана Зойка Три Стакана была объявлена в розыск, как немецкий шпион, пытавшийся в интересах германцев предать дело революции. Об этом было напечатано во всех головотяпских газетах. Головотяпы, массово записывающиеся в большевики, призадумались и записываться в большевики перестали.

Хренский не согласился вернуться в Совет потому, что ходить в военной одежде, в военной фуражке и сапогах ему очень понравилось, как и его жене, которая, увидев в первый день его таким, всплеснула руками, и восхищённо закатив к верху глаза, трагичным голосом произнесла:

– Какой ты… брутальный! Как Наполеон!

Хренский заглянув в зеркало, и увидев чучело в военной форме, которая была выдана ему с плеча предшественника – крупного и толстого земского статистика, а потому болтавшаяся на нём, решил, что со стороны виднее. А посмотрев на себя в профиль, изрядно кося глазами в зеркало, сказал только:

– Точно. Наполеон! – И стал военным министром.

Теперь каждое утро он начинал с построения городского гарнизона из инвалидной команды и выздоравливающих раненых из госпиталя, временно до окончательного выздоровления прикомандированных к гарнизону. Пройдя, как ему казалось, молодцеватым шагом вдоль строя, он лихо делал поворот кругом, и кричал голосом митингующего трибуна:

– Здорово, молодцы!

Молодцы дружно ему отвечали:

– Здравь-жлаем-мистр!

– Разойдись! – Вновь зычно кричал Хренский, и все расходились кто куда, в основном – побираться «Христа ради» на Спасскую площадь к собору.

Хренский же после этого отправлялся в Кабинет министров Временного комитета, где и участвовал в многочисленных заседаниях и прениях как военный министр.