Читать книгу Игры на интерес (сборник) - Сергей Кузнечихин - Страница 2

И, как бы между прочим, она говорила:

– Вот еще! Буду я плакаться из-за несчастной прописки. У меня в Качинске крестовый дом. Наследственный.

Следом ей приходилось объяснять, что карточная масть не имеет к ее дому никакого отношения. Крестовый – потому что перегородки расположены крест-на-крест. Для пущей наглядности вспоминала известный почти каждому пятистенок. Пятистенок большой, а крестовый – еще больше.

– Наследственный замок, можно сказать, – добавляла она, смеясь. – Родовое поместье.

А тем, кто не слышал о славном городе Качинске, советовала перелистать на досуге учебник географии. И это убеждало.

Но прежде чем заговорить о доме, она не забывала встать и пройтись, чтобы не знающие тонкостей деревенской архитектуры смогли рассмотреть и прочувствовать, что женщина с такой роскошной фигурой не могла вырасти в завалюхе с двумя кривыми окошками, равно как и в железобетонной коробке.

Этому научил ее Анатолий. А Настя верила своему учителю. Она и Настей-то стала с его слов. Мать нарекла ее Надеждой. И в паспорте было записано – Надежда. Но Анатолий полагал, что имя Надежда слишком немощно и легковесно для нее. Надежда – это нечто зыбкое, отдаленное; женщина приятных грез и горьких разочарований при ближайшем рассмотрении. А Настасье нет нужды закутываться в туман, она может смело входить в ярко освещенную комнату или, еще лучше, на поляну, залитую солнцем. Она может позволить рассматривать себя сколько угодно с любого расстояния – ей нечего бояться. Пусть боятся другие, те, кто смотрит. Даже в песнях заметна разница между Надеждой и Настасьей.

– Надежда – мой компас земной, – кривился Анатолий. – Хорошо еще осциллографом не обозвали.

– Так это же о другой надежде, – пыталась возразить она.

– Какая разница, все равно нельзя. То ли дело «Ах, Настасья, эх, Настасья, отворяй-ка ворота». Здесь уже без обмана, здесь сразу ясно, что Настасья не какая-нибудь штучка на ремешке, а именно та женщина, которую не терпится увидеть и обнять.

И Анатолий обнимал ее или сажал на колени и еще раз повторял: «Ах, Настасья, ах, Настасья…»

Он любил петь. Но «Настасья» у него получалась не очень хорошо, в ней он ограничивался одним куплетом, не потому, что не знал слов, просто мотив не подходил голосу. Чаще всего Настя слышала от него «Бухенвальдский набат». Стоило собраться компании, выпить немного, и Анатолий заводил: «Люди мира, на минуту встаньте…», а повторенный несколько раз «колокольный звон» из припева – звучал не хуже, чем по радио у настоящего артиста.

В компаниях они бывали часто. Анатолий не прятал ее от людей. Настя замечала, что мужчины его круга в основном конспираторы и стесняются своих любовниц. Анатолий и здесь оставался настоящим мужиком, мало того, что не стеснялся, он даже гордился Настей. И она старалась не подводить своего любимого. Если и приходилось немного подправлять ее, подучивать, то в самом начале, в первый месяц. Настя не вынуждала его пускаться в долгие разъяснения, стоило лишь намекнуть, направить – подробности она угадывала сама. Она быстро поняла, что за образованными девицами ей не то чтобы не угнаться, но и гнаться нет нужды. Анатолий по горло сыт переученной женой. А девицы эти лезут со своими рассуждениями, только мешают мужикам разговаривать.

– Умная женщина показывает свои достоинства, а грамотная – недостатки, – сказал Анатолий о приятельнице одного из своих дружков.

И Настя помалкивала. Зато могла спеть подходящую к случаю песенку, а если очень просили и у нее было настроение, могла и сплясать под соленую деревенскую частушку. Впрочем, и песенки, и пляски были уже сверх программы. Настя легко обходилась и без них, достаточно было пройтись по комнате, и ее уже замечали и запоминали, и не надо было бегать для этого по барахолкам и модным портным.

– Там, где достаточно намека, кричать совсем не обязательно, – подсказывал Анатолий. – Будь естественной. Ты же – дитя природы, к тому же самое балованное дитя. Твой шарм в натуральности.

Он вообще любил подчеркивать свое неприятие всевозможных заменителей. Когда ему предложили путевку в солидный пансионат на искусственном море, он целую неделю возмущался: «Нет уж, лучше я буду купаться с жуликами в натуральном море, нежели с министрами в искусственном». Он не признавал никаких салатов, требовал, чтобы овощи подавали штуками, брал помидорину или огурец и кусал, не разрезая. Смеялся над любителями коктейлей. Не выносил женщин с мужскими замашками, никакой угловатости – обязательно с высокой грудью, обязательно с покатыми плечами, непременно с длинными волосами и, желательно, с певучим голосом.

Это в теории. А в жизни иногда случались уступки, кому-то что-то прощалось. Например, той девчонке с пляжа, которая попала в него мячом и побежала к воде, вроде как испугавшись, но, может быть, и зазывая догнать. У нее была мальчишеская прическа и мальчишеские повадки, но все-таки бросился догонять. Она легко выгребла на середину реки, а когда до берега оставалось метров пятнадцать, пропала под водой, а вынырнула уже возле кустов и притаилась, наблюдая за растерянно озирающимся мужчиной.

– Что же вы на помощь не зовете? Боитесь, что кто-нибудь другой спасет?

– Угадали. Красивых девушек я предпочитаю спасать без помощников.

Анатолий пригласил ее в кино. Она отказалась, но сразу же объяснила, почему не может – за ней полгода ходит парень и грозится прирезать любого, кого с ней увидит. Анатолий снисходительно улыбался. А она закатывала глаза, прижимала руки к груди, почти как взрослая, и заклинала его не связываться с этим бандитом, убеждала, что зря Анатолий думает, будто справится с ним, потому что честной драки не будет, его обязательно подкараулит целая шайка. Лучше уж она сама придет к нему в гостиницу.

И пришла. Отважилась ради забавы поиграть в разбитную девицу, поучиться кокетничать, навестила из любопытства заезжего принца. Пришла покуражиться и уйти. Но уйти не смогла.

А наутро попросила забрать ее с собой, потому что невмоготу жить у сестры, которая постоянно ревнует к своему задрипанному хахалю. Попросила опять же ради куража, преувеличивая ревность сестры, как преувеличивала при знакомстве ревность и необузданность своего придуманного поклонника. Не говорить же, как первая поцеловала робеющего перед ней одноклассника. Попросила, надеясь хоть немножечко напугать или хотя бы смутить слишком уверенного в себе мужчину. А он возьми да и прикажи собираться.

Первый месяц она жила на чьей-то даче, а к осени Анатолий снял для нее однокомнатную квартиру и устроил на работу, свободную и не пыльную. Насте даже нравилось быть страховым агентом. Анатолий уже тогда лучше Насти знал, что ей надо. Не сидеть же целый день в четырех стенах, одичать можно и с ума сойти; с ее характером обязательно с людьми надо быть, а сам он человек занятой, семейный все-таки, и должность серьезная тоже отвлекает. Настя верила ему и большего, чем он давал, не требовала. Знала, что как бы его ни теребили, ни растаскивали, все равно лучшие часы он бережет для нее.

Так пролетело шесть лет. Сгорели, как сухой хворост: с треском, с жаром, с искрами и без дыма. Насте пошел двадцать пятый год, Анатолию – сорок второй.

Настя не надоела ему, если бы это случилось, она бы сразу заметила. Просто подвернулось очень выгодное предложение. У Анатолия подрастали дети, надо было позаботиться об их будущем, и он собрался на Кубу, может, на три года, может, на пять, он еще не знал, одним словом – надолго, и настаивать, чтобы Настя ждала его, он не хотел, он даже сказал: «Не имею права», – вроде и слишком красивая фраза, но каких мучений она ему стоила, Настя видела. Все-таки Анатолий был настоящий Мужик, и она считала, что ей здорово повезло – попасть мячом именно в него. Окажись на его месте какой-нибудь прохвост, и осталась бы она в своем Качинске, жила бы с каким-нибудь забулдыгой с гидролизного завода, выгребала бы из его карманов заначенные рублевки и считала бы такую жизнь вполне нормальной. Что бы она увидела без Анатолия? За хорошее не обижаются. А если настало время прощаться, так ничего не поделаешь. Не могла же их любовь тянуться бесконечно. Такого не бывает. Настя знала, что когда-нибудь все кончится, храбрясь, уверяла себя, что готова к расставанию. Вот только подкралось оно как-то неожиданно. И непонятно было – что делать дальше.

– Не знаю, – сказал Анатолий.

И Настя сказала:

– Не знаю.

– Может, три, но вероятнее – пять. Тебе тридцатый пойдет. Может, замуж выйдешь…

– За кого? Открой еще бутылку.

– Это я запросто. Тут я герой.

– Нет, подожди, не хочу шампанского. Налей и мне коньячку, помирать, так с музыкой.

Ей было жалко Анатолия. Он впервые не мог ничего посоветовать, впервые не мог угадать, что ей нужно. Да и как угадать, если она сама не знала. Зато она знала, как помочь ему, как спасти от тяжелых, но обязательных разговоров, ведь квартиру сдавали ему, а не сомнительной провинциалке… Знала, как помочь, но сначала надо было хотя бы опьянеть.

– Слушай, нашел бы ты мне мужичонку на первое время, чтобы в себя прийти, потом я уж соображу, как выпутаться. Какого-нибудь состоятельного и в возрасте, но неизбалованного, без гонора, чтобы я для него последней радостью была…

Говорила, как с обрыва прыгала, с закрытыми глазами, задыхаясь, но не замолкая, боялась остановиться, потому что не знала, хватит ли духу на повторный прыжок.

Выслушал, не возразил, не ударил – все стерпел. Выпил полный стакан коньяка и спешно засобирался домой. Даже не поцеловал на прощание. Побрезговал дотронуться. Вот и спасай, вот и взваливай на себя самое грязное и тяжелое.

Правда, утром прилетел чуть свет. Прощения просил. Да чего уж там…

А замену подобрал.

Сменщика звали Николаем Филипповичем. Мужчина в возрасте, но не обрюзгший, с возможностями и не скупой – в общем, какого заказывала, такого и получила. Анатолий никогда не выполнял ее просьбы наполовину.

После отъезда Анатолия Настя постриглась под мальчика и купила джинсы.

Аккуратный до занудливости Николай Филиппович приезжал к Насте раз в неделю в один и тот же день, в четверг, и в одно и то же время, в семь вечера.

– Жди меня в девятнадцать ноль-ноль, – предупреждал он.

– Буду ждать в девятнадцать ноль-ноль, – передразнивала она.

В двадцать три ноль-ноль за ним приходила машина. Появляться в компаниях, где Настю видели с Анатолием, ни он, ни она не хотели. Когда он приходил голодный, а Насте нечем было его угостить, они выбирались в ресторан, у Николая Филипповича имелось укромное заведение, где для него всегда находился столик. Но больше всего он жалел, что не может пригласить ее на дачу.

– Грядки, что ли, некому полоть?

– Они у меня прополоты. О тебе забочусь. От города бы отдохнула, там свежий воздух, лес рядом, речка… А с грядками я сам с большим удовольствием занимаюсь, наверное, корни крестьянские ожили на старости лет.

Иногда Настю подмывало сказать ему, что на грядки он ездит с большим удовольствием, чем к ней. И сказала бы, если бы разозлил. Но мужик он был безвредный, и поводов для скандала не случалось – как тут не вспомнить Анатолия. Раз в неделю, при четком расписании, без неожиданных проверочных визитов – такую плату за уютную квартирку можно было терпеть. Остальным временем распоряжалась как хотела. О скрашивании жизни заботилась сама. Появились новые подруги, и друзья нашлись, если, конечно, партнеров можно называть друзьями. Жить-то надо. А ответ ей держать не перед кем. Не заслужили, чтобы она оправдывалась.

Между тем любовь к дачным грядкам постепенно оттеснила Настю. Грядки оказались желаннее. И все-таки у Николая Филипповича хватило благородства и уважения к Анатолию, чтобы не бросить женщину посреди улицы или в ресторане с неоплаченным счетом. Он передал ее одному из своих заместителей по службе – молодому, холостому, подающему надежды. А ордер на квартиру, полученный заместителем, был чем-то вроде приданого. Насте он подарил на прощание серебряный браслет, даже сострил, вручая, сравнил его с кандалами, потому как планировалось, что заместитель его, Селиванов, зарегистрируется с Настей и пропишет ее, а потом могут разводиться, а могут и детей рожать, как получится. Браслет был аляповатый, шутка – неуклюжая, но то и другое от чистого сердца.

Откуда ему было знать, что скромный Селиванов окажется последней сволочью.