Читать книгу Страна мучительных грез - Сергей Михайлович Васильев - Страница 3

В основном человек уже имеет готовность к странным поступкам, надо сказать, психическое заболевание не сваливается на него как будто из ниоткуда, почва для болезненного поведения подготовлена заранее, еще, как правило, в детстве. Еще ребенком я был уже болен, но эта новость стала мне известна, к огромному сожалению, поздно, когда я проходил курс психотерапии в достаточно взрослом возрасте и психический недуг проявился в уже заметных и привлекающих к себе внимание окружающих поступках, которые тогда, казалось, явились из того самого ниоткуда, вырвавшись, как зловещий протест чему-то, что во мне дожидалось такой реакции, которая со зловещим грохотом уничтожила всю мою прежнюю жизнь и поставленные до того продуктивные задачи и цели.

Я только закончил первый курс института и, к сожалению, больше не мог продолжать обучение: резко подскочила его стоимость, и много кто, в том числе и я, переводились в другие учебные заведения. Это, конечно, было потрясением, и я помню его волну в своей душе: вдруг из своего замкнутого, тихого, разбитого где-то внутри, почти постоянно тоскливого состояния, которое что есть мочи скрывалось от товарищей, я превратился на момент прощания с ними в того, как мне казалось, кем я все время своего студенчества мечтал быть, – именно в живого, легко идущего на контакт, уверенного в себе интересного человека. Именно таких, как правило, любят и уважают молодые люди, тех, кто пребывает в явном бодрствовании и живости. Но вот только я терял мир, для которого предполагался весь этот подъем, и в целом вместо еще большей тоски и печали на момент ухода я, наоборот, ликовал, совершенно не показывая своей неудачи окружающим, так, как будто со мной, наоборот, приключилось счастливое событие, озаренное, стало быть, радостью. «Может, так и надо?» – спросите вы. Но вот в чем дело: этот веселый подъем был взвинченным, нездоровым состоянием психики, частью поступающего горя невероятных масштабов. Я исчерпал на то время предел терпения тяжелых чувств и уже разрушался изнутри, теряя контроль, проваливался в бездну самого скверного для человека горя – ужаса безумия. А этот скачок настроения был первым эффективным явлением, переворотом отношения к реальности, предвестником начала болезни. Наполненный этой волной странной праздности, лихо ворвался я в другой институт, сдав вступительные экзамены, но обнаружил слабую в себе эрудицию, ведь маниакальные подъемы довольно сильно ослабляют внимание, необходимые свойства памяти и усидчивость. Но как-то напролом, силой нового в себе обаяния, которым, как я узнал, гордятся почти все носители подобного расстройства, смог все же поступить на следующий курс уже в другом институте, в то время как настроение мое начинало принимать уже лихие формы самой настоящей болезни.

На каникулы я как-то начал немного даже успокаиваться, но это была передышка перед встречей с немыслимым. Случилось мне познакомиться со странной женщиной. Она приехала в мой поселок для своей необычной жизни, намерения ее были никому не понятны, настроение которых она привезла из Индии, набравшись там много неизвестного и таинственного, чем и решила делиться здесь со всеми желающими, особенно с нами, подростками. Опытные в сельской жизни, мы бросились ей помогать по хозяйству, в благодарность от нее получая знания о том, что же творится в мистической Индии. И, надо сказать, мне, как лидеру помощников, обязательно хотелось получить из этого общения очень неплохую поддержку и, возможно, даже исцеление от мучившего меня недуга кожной болезни, который неизлечим официальной медициной, и особенно терзало душу то, что болезнь была заметна девочкам, которые жестоко смеялись надо мной. И вот я дожидался от этой таинственной знахарки помощи в этом очень важном для меня вопросе. Ведь у нее было целебное средство «прасад», это такой божественный порошок, который материализовал из ничего настоящий живой индийский бог Саи Баба, находившийся сейчас на другом конце света и творивший чудеса, исцеляя людей, вдобавок материализуя кроме порошка и ценные предметы, в общем, вытворяя всевозможные чудеса. Конечно, мне это было интересно, даже чересчур. Порошок она мне не давала, только дразнилась, но вот фотографию бога я получил. И представьте себе мое удивление, когда я начал медитировать, глядя на это фото с мольбой об исцелении, то произошло чудо, вдруг пятна моей болезни побежали по лицу Саи Бабы, и мой комплекс враз исчез, мне стало спокойно, и я прекратил тревожиться, уже как-то враз выработав равнодушие к этой болезни, ведь бог улыбался, глядя на меня, покрытый пятнами витилиго, показывая незначимость моего горя, которым я мучился всю почти жизнь, прибегая ко всевозможным способам лечения, и ощущал себя совершенно уничтоженным этой проблемой. Я был, конечно, в восторге от такого сюрприза, это для меня как гора с плеч, теперь я уже не комплексовал, во всяком случае, не так сильно, и это было очень для меня важно.

И тогда убедившись в том, что бог настоящий, ведь смог он избавить меня от страдания, да еще какого, я решил прямо телепатически задавать ему вопросы. «Почему войны происходят в мире? Когда бог явил себя на землю, как же при нем и такая несправедливость?» – и так и уснул с этими мыслями, но сквозь сон вдруг стал в скором порядке переживать собственные воспоминания, которые вдруг хлынули из недр моей памяти вместе с потоком неведомых мне до того сил, и волнения стали кружиться во мне. «Это я, – говорил тогда себе же, как только узнавал себя в прошлом, – и это, и это».

Так все закружилось вихрем в голове, и вдруг возникли ощущения большой мощи, можно сказать, когда я все быстрей узнавал себя в обрушавшихся на меня картинах прошлого, как бы расшифровывая свою жизнь в поисках чего-то. Я был преисполнен ужаса, который скрывался за всеми этими волнениями, и этот кошмар вдруг вырвался как что-то черное в образе здорового злого мохнатого пса, оказавшись у меня перед глазами, и я понял, что ко мне это чудовище никакого отношения не имеет, и тут же мощный эмоциональный удар, и обрыв тяги этих невероятных сил, уже опьянивших меня достаточно. Что происходило у меня в голове и что вдруг на самом деле так напугало? Это свойство молниеносной самооценки вдруг стало для меня знамением того, что со мной происходит то, что до этого времени мне, конечно, не было знакомо, и что это совершенно точно определено мистической средой, в которой я последнее время пребывал. Чувствовались такие мощные восторги, взрывы, метания внимания по координатам всей души моей. Так как ты летишь, но не во сне, а уже будто наяву, и можешь разбиться, пропасть, и жизнь, говорят, промелькнет перед глазами с ощущением близости смерти, вот как раз то самое или очень напоминающее такого рода жуть волнение.

А пропало под тяжестью чувств в эту ночь мое сознание, вернее, важная его часть, я вдруг включился в некоторую волнительную и опасную игру и стал чрезвычайно в ней азартен. Уже вскоре необычные ощущения мощи какой-то невиданной для меня и свободы ужасной, которую человек чувствует, падая в полете для него роковом и окончательном, переиначило все, что было во мне трезвого, нормального и необходимого, чтобы придерживаться жизненного маршрута, который выстраивался мною до этого времени, и стало важным совершенно другое. Ведь согласитесь сами, если есть бог на Земле, тем более живой, какого тогда черта все остальное? Все эти институты, работы, правила и критерии, до того имеющие смысл, это просто нелепые пустяки в сравнении с этим фактом. И новые взгляды на реальность, конечно, вместе с сопутствующими необычными ощущениями и в то же время таинственной интригующей свободой. Здесь в этом мире появляются легко и новые идеи для самоопределения, и уже вскоре мною решилось, что я именно в связи с внутренней своей силой, мгновенной, быстрой, как совершенно отчетливо казалось, мыслью, а главное, с тем, что являло неведомое до сих пор блаженство, вселившееся в меня… в общем, все это, уверяло в наличие собственной божественной природы.

Вдруг осознав эту причастность к божественному, я ощутил невероятную легкость во всем своем существе и понял, что я то же бог. Но какой же я тогда бог и что теперь делать, раз все так неожиданно и торжественно оказалось для меня, что нужно делать богу? Не прошла еще та яростная ночь, когда вопрос о божественной судьбе уже стал завладевать мной, совершенно переворачивая реальность с ее прежними задачами и целями. Я слышал, эта тетка из Индии говорила, что еще Кришна ей являлся, и это после того, как она напугала меня параличом, в случае, если я вдруг надумаю избегать с ней встреч. Вот так я и являлся Кришной к ней в своем астральном виде, подумалось мне, чтоб она на меня молилась, упрашивая о снисхождении за вырвавшуюся гадость, и ей даже неизвестен собственный истинный мотив своих молений, как мне – прогулки своей божественной души во время сна.

«Точно, и есть Кришна», – заключил я, выбрав свой статус, и образ человека, сидящего в позе лотоса, уже находившийся галлюцинаторно во мне и вместе с тем вне меня, напоминал мне о миссии, которую предстояло исполнить. Не могу вспомнить, какие мысли и знания довели меня до Бхагавадгиты, но разглядывая ее веселые картинки, я окончательно убедился, что являюсь последней реинкарнацией этого бога, кстати, забегая вперед, скажу, что больше мне понравился другой бог, с которым я себя отождествил уже окончательно: это был родитель всех богов Брахма, он-то и стал центром моей идеи величия.

Позже припомнилось, что терял конфетки в детстве, и наверняка Саи Баба материализовал их у себя на родине, как бы заимствуя предметы у меня еще давным-давно, выходило – он мой должник. Да и богом я его считал все меньшим в тени своего могущества, которое росло внутри меня и рвалось быть известным, вот уже и песни индийского бога, а точнее, его голос на кассете из Индии я уже распознавал по интонациям удивительно схожими с моими. «И голос заимствует», – подумалось мне. Тогда и Христос был моим собеседником, причем, надо сказать, очень обаятельным и интересным, я чувствовал его энергию, и ликование переполняло душу мою, в которой заключалось начало и основа энергий всех богов. Конечно, с некоторым недоверием посмотрела на меня эта полусумасшедшая вредная тетка, когда я познакомил ее со своими переживаниями. Друзьям я тоже открывал то, что происходило со мной, и так как я не обманывал, говорил самую настоящую правду, то они совершенно поверили мне. Открыл свой внутренний мир и родителям, которые были сильно удивлены той энергичности и пылу, бушевавшими во мне. Кстати, поняв, что я сошел с ума, набросились на индийскую тетку с самыми настоящими проклятиями, разобравшись, что здесь не без нее обошлось.

А для меня все продолжало происходить дальше, увеличиваясь в своих дерзких фантазиях, восторги сменяли один другой, силы речей и яркое поведение бросалось в глаза. Уже скоро я считал, что все знают о том, что я бог, и в одну из моих задач ответственности перед всеми входит воскресение мертвых, вернее пробуждение всего когда-то умершего для слияния с живущим в одно великое целое. Только чтобы осуществить эту непростую задачу, мне необходимо было набраться сил для ее реализации, именно сотворения той мечты и желания всех, кто истосковался по ближним, ушедшим в мир иной любимым людям. Даже думалось и чувствовалось о нетерпении окружающих, которые чуть ли уже не прямо говорили, чуть ли не требовали скорейшего исполнения моих обязанностей. А я знал глубоко в душе, что все попадут в мой рай так или иначе, а те, кто знают меня лично, вообще безгранично счастливы, и познакомиться я хотел с каждым до последнего человеком. Одного за другим перевести всех людей в другой божественный мир, оставив планету пустой с ее улицами и домами, в которых один уже оставшись на белом свете, буду чувствовать себя хозяином… И что такое счастье полной, неограниченной свободы и хозяйства в мире получит каждый человек. И все уже вскоре будет возможно, пусть пока выглядит достаточно фантастично, но не будет смерти, болезней и всевозможных страданий, только необходимо немного подождать этого счастливого для всех времени.

Подобного рода воззрения сопровождали меня, уже сделав одержимым той свободой, теперь, как мне казалось, во всем, и безграничной радостью за будущий мир. Вот так и погрузился я в идеи глубокого безумия, которое руководило всем моим существом, делая жизнь в итоге страшной, очень опасной и совершенно не нужной никому. В институт я пришел во многом уже разбитый болезнью, помню однокурснику рассказывал, что скоро буду известен всему миру и обладаю неслыханными, пусть пока еще не полностью раскрытыми сверхспособностями, но, как ни странно, возможно, даже по достойным своим качествам молодой человек не выдал меня тогда перед однокурсниками. И даже, возможно, моя тайна так и осталась с ним. На занятиях, правда, я работал достаточно неплохо, и маниакальная активность способствовала, как мне казалось, и успеваемости, даже могу сказать совершенно точно, что собрал вокруг себя поклонниц моего ума и завораживающей общительности. Но так как был в целом слаб, при более пристальном рассмотрении, не вынес конкуренции однокурсников и сильно разозлился на их выпады, да так, что не мог больше оставаться в соперничестве, чувства задушили меня, и я готов был к драке, но ушел и больше не видел своей группы, с которой провел совсем немного в целом времени, ведь это был второй курс по моей специальности, но, к сожалению, уже, как вам известно, другого института.

Возвращаясь назад, можно сказать, что первый курс института я пережил, учась в целом неплохо, но, к сожалению, в подавленном депрессивном состоянии, которое, возможно, и готовило этот фантастичный подъем настроения, выставляя его перед собой фасадом. Но это все же не лишило меня возможности влюбиться в знаменитую Публичную библиотеку, где мне очень нравилось проводить время, меня приводил в восторг дух этого заведения, в котором некогда пребывали лучшие умы. Я мог засиживаться здесь часами и даже придумывал поводы остаться, когда была исчерпана моя программа, помогал сдавать предметы и сокурсникам, но не ради именно помощи им, а чтобы писать и писать здесь, в самом лучшем месте на земле.

Теперь вернемся вперед к той ситуации, что вырвала уже с корнем мою способность быть в рядах студентов, а в результате вообще тех, кто душевно здоров. Я превращался во что-то совершенно необычное, вместе с остальными людьми, в существа этой сказочной жизни, и теперь естественная норма для меня была другая, я уверился в происходящем со мной не только изнутри, но и снаружи все говорило мне о новом порядке. Здесь все по-другому для меня было в моей идее величия, в этом комплексе Христа. Я вообще игнорировал и отвергал постулаты устоявшейся обычной жизни, что, собственно, и делал в свое время Христос, удивляя окружающих новыми законами жизни, утверждая себя царем нового мира. Но надо сказать, что нормальной мою жизнь вряд ли можно было назвать, ведь раньше, конечно, возбуждения не бросались так в глаза, но делали меня чересчур веселым и живым подростком, и со временем я как бы выдыхался и становился обессиленным, теряя ощущения, как мне казалось, счастливой своей жизни, оказавшись таким образом в плену депрессивных переживаний и самоупреков. А в этот раз я стал настолько весел, что оказался вполне во власти этого чересчур бодрого настроения, ведь я радовался тому избавлению, которое сделало меня вдруг свободным и уверенным, я сошел с ума, но и сделал шаг в развитии и понимании себя, шаг, который, к сожалению, был роковым толчком к ликованию чрезмерному, повлекшему вместе с собой и безумие, картины которого стали управлять всем во мне. Но и на самом деле я прямо не предполагал, что именно чувства внутри моей семьи, тяжелые и свирепые, не дающие мне покоя, являлись виновниками бегства в психоз. То, что происходило дома, та любовь, которая крохами доставалась мне от родителей, совсем пресеклась с рождением брата, и тяжело мне стало, особенно больно. Вынести это отчуждение я не был в состоянии и просто заявил что я вообще Бог. И принялся играть с такой ролью свою жизнь, неся все невзгоды, которые только может повлечь столь грубое отступление от постулатов нормальной жизни. Ведь мне совершенно твердо верилось в эту иллюзию, и как странствующий рыцарь Дон Кихот, страстно веривший в свое предназначение рыцаря, я, в свою очередь, готов был терпеть что угодно в жизни, оставаясь верным делу бога, которым чувствовал себя, пусть даже это грозило мне лишением благ жизни, понимания окружающих и вообще всяческими бедами, которые таки обрушились на меня за такую убежденность. Но что поделать, разубедить в этой идее меня было очень сложно, когда психоз своим бурным настроением и разыгравшимися во мне страшными фантазиями лично мне не давал ни малейшего шанса быть выдержанным в мире прежних установок и так злобно поджигал своим хмелем, что была открыта дорога только вперед. Необходимо было отрезвление очень мощное, тормоз этим суждениям, прямо пропорциональный их натиску. Это противодействие готовилось психикой, но взрывы маниакальных идей продолжались очень долго и невероятно упрямо.

Поначалу я был для многих, возможно, просто очень ярким и активным, что приятно для меня сбивало с толку окружающих и обеспечивало торжество «мании», внушая тем самым мне в первую очередь верность пути, на который я встал. Мать решила, что я великий человек буду, раз уж так уверен в себе. Отец сказал, что веду себя и соображаю как сорокалетний мужик. Ну, конечно, похвалы родителей для ребенка самое важное, и я был совершенно убежден в своей, в общем, нормальности, странным себе и нелогичным не казался, напротив, гораздо более умным, чем те, кто окружал меня, и, конечно, при таком положении дела ждал гораздо больших успехов во всем. Бабушка обрадовалась и удивилась бурым настроениям моего общения, и даже идею бога совершенно оправдала, сравнив меня со Сталиным, который говорил, как ей известно, что он тоже бог или, во всяком случае, ничуть не хуже…

В общем, внутри семьи мое поведение принялось как должный, свершившийся этап моего развития в сильного человека. Но родители все же радовались недолго, так как я уже сказал, что покинул институт, и пустился в люди, то есть стал дарить свою любовь тем, кто, как мне казалось, в ней много нуждался, а это были все мои многочисленные друзья из поселка, где я обычно проводил выходные и каникулы. Зачем мне идти в институт, когда я уже умнее всех? Что мне там дадут? Да и вообще – скоро буду деньги материализовать, да там всякое… Пусть учатся те, кто нуждается в этом образовании, у меня дела поважнее: мне чудеса делать и народ вести к ним сейчас нужно, а потом все знания мира обретутся мной из меня же, скрытых моих потенциалов, и только время должно подойти, надо дождаться. Так и бросил любимый институт и решил быстро на политике заработать.

Началась предвыборная компания, мать говорит: «Вот самые богатые люди города, только деньги осталось у них взять, да как?» Придумал я им агитаторов из сельской молодежи предложить, так и сделал: пришел к ним в контору и начал выступать, ошеломил, заинтересовал, пообещали приехать. Собрал молодежь, все объяснил, но пьяные все подростки – неорганизованные, пугливые. Взрослым друзьям сказал чтоб подходили. Собралась компания, совершенно разбитая алкоголем и наркотиками, и богачи приехали, все же подействовала на них сила маниакального убеждения. Чуть не проговорился им, что богом являюсь, когда убеждал. Посмотрели на весь поселковый сброд, что-то про футбол сказали, развернулись – и след простыл. Хоть я их и разочаровал, но, надо сказать, удивил зато пацанов из родного поселка, этого моему тщеславию было вполне достаточно. Богу Богово.

Стали замечать во мне что-то странное эти подростки, к которым я искренне привязался, ведь порой вылетали из меня мысли вслух. «У Васи крыша поехала», – передал мне слова одного наблюдателя один мой друг, совершенно убежденный, в свою очередь, в моей адекватности. Я же был тогда занят открытием третьего глаза и подобное замечание, все же помню, отложил себе в памяти, но на тот момент решил разубедить окружающих в такой их очень злой оценке моего темперамента. Но все больше доходили до меня реплики о моем безумии, и девочка, в которую я был тогда влюблен, сказала мне, не выдержав накала страстей, что надо мной все смеются. Произошла такая оценка не сразу, могу совершенно точно сказать, что многие, особенно близкие друзья, какое-то время были несомненно убеждены в том, что я самый настоящий бог, включая ту самую девушку, бабушка которой сказала моей бабушке о том, что внучка гордо утверждает, что Сережа бог, очень приятно, наверное, ей, что любовные интриги происходят с таким важным лицом.

Надо сказать, что то, что я считал себя богом, вовсе не шло вразрез с необходимым представлением о моей нормальности для любивших меня людей. Так необычайно складывались у меня отношения с огромным числом моих друзей, что я почти на каждое трудовое задание, связанное с довольно большим хозяйством, приводил к себе целые толпы подростков, увлекая их какой-то особой силой внутреннего магнетизма, и ребята совершенно бескорыстно выполняли тяжелый труд для помощи своему так горячо любимому другу. Были случаи, когда на огородных полях оказывалось свыше двадцати человек, и каждый был движим альтруизмом другого и, конечно, моим особым вниманием, которое помогало им чувствовать себя, я думаю, счастливее, и труд представлялся для них веселой игрой. Эти «походы к Васе на огород», уже многие годы повторяясь, стали обычным делом. Природа этого явления была во многом для меня загадкой, и возникшая идея обожествления смогла в таких условиях стать довольно прочно закрепленной, теперь для многих великий организатор Вася мог действительно когда-то быть тем пареньком Кришной, который весело вел вперед на картинках Бхагавадгиты ребят своей деревни. И даже повзрослев до двадцати лет, многие, причем самые устойчивые и умные из товарищей, верили, что дружат с настоящим богом. Как-то я припомнил, уже находясь в глубокой депрессии, это внушение своему другу, когда Вовка выразил довольно отталкивающий сарказм в мою сторону, и он начал оправдываться, и сказал: «Мы же верили тебе», – таким образом ловко прячась от правды, которая заключалась, думаю, в том, что его собственные маниакальные установки вполне гармонировали с моими, и их союз делал мою идею общей, что касалось и Димки, но эти два товарища были умнее и трезвее многих здешних ребят и все же оказались ловко одурачены.

Подобного рода идеи уже принимались на веру из тех же книжек мага Кастанеды, влюбившись в которого мы своей компанией мечтали уехать в Мексику и найти там учителя магии Дона Хуана. Конечно, эта идея не намного безумней, чем та, которой был заражен я, а ведь мы все были в первую очередь сильно привязаны друг к другу, делясь самыми тайными мыслями и потаенными мечтами, несомненно, сливаясь в своих поисках и рассуждениях в почти целое, где идея одного могла сразу стать идеей другого без вмешательства какой-либо критики, или ради того другого, тем более моего обожествления, при котором, несомненно, отводилась не последняя роль в великой судьбе моей и моим друзьям. И все они уверовали почти по привычке, ведь я часто занимал лидирующую позицию в отношениях с друзьями, которых толпами собирал на огород для тяжелых работ, и совершенно не слышал от них жалоб, заставляя поверить в то, что лучшим образом время и не провести. И если твое убеждение не одиноко, оно имеет гораздо большие шансы на продолжение своего существования, и, надо сказать, тот парень, который разбудил первые подозрения о моем сумасшествии, был не из моей компании. А когда обществом человек наречен уже сумасшедшим, это начинает делать его вообще чужим для всех, ведь если ты не показываешь всем свою разницу с потерпевшим, присоединяясь к почти прямому осуждению, то ты сам такой, как он, и это принялись делать многие, забыв мигом свое недавнее уважение как страшную ошибку в жизни. Как у Пушкина: «Да вот беда: сойди с ума, и страшен будешь как чума».

Больше всего меня удивляло, что вдруг мне стали что-то совершенно грубо вдруг выговаривать, например, «отстань», да так, знаете, как собаке. Ведь это вызывало резкую, глубокую обиду, и, кроме того, ведь лично мне было совершенно неясно, почему вдруг такая наглая злость и хамство, и больше всего непонятно, как бог вдруг да воспринимается всеми в таком явно оскорбительным тоне. Не мог понять, что с какой стати смеются надо мной, считают сумасшедшим, когда я на самом деле так умен и крут. Полюбившаяся девушка вообще заставила страдать, когда, повторюсь, сказала, что надо мной все смеются, я в это просто не поверил и с тяжелым чувством оскорбления решил покинуть поселковую молодежь, уже отправившись по протекции с не меньшей дичью в голове родителей на прием к психиатру, которой было затруднительно уже с испорченным злыми людьми настроением доказать верность своей идеи. И я попал в больницу. Уговаривать меня туда лечь было, думаю, для них делом довольно простым, мне, с горем в душе, все равно было где скрываться. Пусть с обидой, но с еще маниакальным подъемом, вихрь которого не собирался утихать, я уходил от свободного общества. И мои взгляды, вместе с влюбленностью в идеи этого нового для меня мира, вместе с чрезвычайно фантастичными внутренними во мне движениями и страшным пылом сумасшедшего отчаянья… Уже осел в психиатрической клинике, в этом омуте бесчисленных тревог тех, кто уже никому не нужен, страшных, сошедших с ума людей, раздражительной и жуткой компанией, участником которой я стал теперь на неопределенный срок. Не понимая всего ужаса происходящего со мной, я искал здесь свое место, но уже не говорил никому о божественных идеях, которые здесь были совершенно не кстати среди всего мучения, царившего в чувствах людей, окружающих меня. Я все собирался как-то вырваться, еще не верил в то, что моя свобода теперь пресечена, что я надолго вдали от родного очага, и железные решетки угрожающе давили огонь моей жизни, все время напоминая мне об этом жутком ограничении воли.

Конечно, в таких условиях очень нелегко сохранять свою жизнь, и каждый здесь только еще больше ломался, уродовался, опустошаясь памятью о жизни в свободном мире. Главное – это жестокое, коверкающее душу раздражение, помню, уже многие годы спустя мне снилось оно в кошмаре, в том туго забитом людьми заведении, которые толпятся тесно-тесно, терпя друг друга с огромным усилием, переживая жестокую невероятно муку соседства с себе подобными – эмоционально неуравновешенными, потерявшими контроль над собой товарищами. И что это пребывание среди них приносит каждому, кто там живет, сильную травму, озлобленность, а главное, как я, впоследствии убедившись на собственном примере, понял, влечет за собой перенимание симптомов болезней: ты начинаешь думать и чувствовать себя так, как тот, кто пребывает на соседней койке, заимствуя у него даже казавшийся лично тебе совершенно чуждым процесс ненормального поведения. Помню мой страх превращения в того, уже много лишенного рассудка человека, по внешним чертам лица которого прямо видишь отталкивающее звероподобие, жуткое существо, забитое и отдрессированного местным персоналом. И вот в первый раз, когда я попал в больницу, а забегая вперед скажу, что попадал я много раз, и, надо сказать, очень подолгу лежал так, что полжизни и пролежал, так вот, первый раз было еще ничего, меня, по крайней мере, никто не обижал, и относились окружающие с достаточным уважением. Но жизнь проходила в тисках раздражения, боли и отчаяния, надо сказать, маниакальная энергия совершенно не гарантирует полного комфорта, но вместе с тем я не успокаивался и был пьян и весел. И еще, что все же приятно, – умные люди. Да, здесь можно встретить их, одаренных, талантливых, очень интересных, таких высококультурных, каких в жизни, пусть еще очень короткой, я не встречал и уж тем более не общался. Меня переполнял восторг в общении с ними, литераторы, переводчики, имеющие не одно высшее образование, мудрые, обаятельные, пусть даже пьяные своей болезнью индивиды восхищали меня. Сам я мог быть для них сочувствующим добрым умненьким мальчишкой, которого они вскоре полюбили и на равных начали воспринимать. Помимо обаяния, эрудиции и даже шарма были у этих людей и сильно отягощающие их жизнь мучения. А мучения психоза в некоторых стадиях огромны. Я тогда и не догадывался о том, что мне через некоторое время придется испытывать боль, с которой ужиться, поверьте, никто не в состоянии, ее можно лишь ненавистно терпеть, приходя к тяжелым умопомрачениям. Эти умопомрачения случались с этими людьми, и я никак не мог понять всех этих кошмаров, но мне очень хотелось хоть как-то поддержать их в трудные минуты. Я был сбит с толку порывами жестокой болезни внутри тех, кто только недавно был в праздном настроении. Но люди здесь разные. Есть наркоманы, из них ничего ребята попадаются, но это редкость, в основном все подлые и совершенно безнравственные. Я впервые и увидел-то наркоманов именно здесь, их было мало тогда. Один из этих ребят был очень внимателен ко мне и даже находил чем во мне восхититься, в наших с ним задушевных беседах. У меня «фишка» была: думал, что способен к парапсихологии.

Литератор и переводчик написали мне стишок: «Мэтр Сергей Михайлович Васильев, славьте Петербург и всю страну, парапсихологию осилив, на Васильевском на острову». Звучит, не так ли? Я был горд. Только один негодяй испортил мне праздник пьяной психозом жизни, который совершенно не покидал меня и в стенах дома скорби. Этот манипулятор познакомился, вошел в доверие, а когда я выписался, позвонил мне домой, пообещал видеокассеты, не принес, деньги взял, под предлогом что все же принесет, и смылся. Я подозревал гадость, еще сказал ему, что деньги эти важны для меня, чтобы больше ему в дальнейшем «икалось», уже совершенно понимая, что меня разводят, все же подарил десятку ломающемуся бедняге. Лохотронщики только начали появляться, и я уже их возненавидел.

Маниакальный подъем сам по себе можно рассмотреть как невероятную радость от огромного успеха, которая своим восторгом не дает возможности какому-либо горю выбить тебя из колеи этого счастья. Но, к сожалению, такое поведение не имеет верного пути. Так как обосноваться может лишь только в очень малом. Поясню: я думал раньше, что если вопрос с болезнью кожи уйдет, то это меня абсолютно освободит, преград не будет на моем пути. И это на самом деле случившееся освобождение от переживаний за внешний вид – такая, я бы даже сказал, зрелость, с одной стороны, – было и трагичным толчком к новой болезни, оно сперва дало мне то приятное освобождение, о котором я почти всю жизнь мою мечтал. Фрейд как раз предполагал похожие пути развития маниакальных психозов. Получается так, что все это переполненное свободой настроение вообще может свести с ума человека, который, в принципе, был очень близок к такому взрыву эмоций по своей конституции, устроенной не лучшим образом еще в ранние детские годы, и эта вторая и самая важная причина болезни. Она такова, и не надо ходить далеко, стоит увидеть лишь ее корни, уходящие в прошлое человека, его детство, зловещие его воспоминания, убегая от которых он и создает себе мир иллюзий. Но что это таким образом все происходит, мне стало известно очень и очень нескоро, ведь весь ужас моего прошлого был скрыт от меня, забыт и управлял мною.

Я долгие годы искал причины происходившего со мной в чем угодно, но только не в ответственности за это своей семьи. Но тем не менее выбиралось простое решение ведущими специалистами города, что здесь расстройство биохимии мозга и точка, больше никаких предположений, и я уже относился к этому как к личному своему независимому ни от кого дефекту, что, надо сказать, ставило меня в очень неприятную ситуацию, потому что именно в том вся и гадость, получалось, я сам был виноват в происходящем, думалось, что это врожденный недостаток, и, таким образом, мой случай становился для меня фатальным. В этот первый мой маниакальный кошмар все мысли смешивались у меня в голове, сумбур был в моем душевном мире невероятный, быть богом, настоящим, в чем я совершенно убежден, и находиться почему-то в плену, а не в лучших местах. Каким образом? Ведь я был правдив со всеми и желал всем добра. Но я старался все же найтись. Неспроста я здесь, есть смысл моего пребывания в этом безобразии, и я разглядел в необходимости быть помещенным за решетки какое-то глубокое провидение, мне так и сказал врач, не отпустив меня на Новый год: «Отнесись к этому философски». Да, и, надо сказать, я понял это буквально и думал, что он не отпустил меня не в самом деле и что вот-вот перед праздником я снова окажусь дома, выбраться очень хотелось, но доктор, как вы понимаете, имел в виду такой подсказкой совсем другое, а именно что Новый год в психбольнице это вообще еще та штука. Философия мне, конечно, помогала без меры в моем горе, но дома быть в праздник – святое дело, и, конечно, я надеялся до последнего.

А тем временем бред стал понемногу уходить, и я уже понимал, что находился в плену болезни, и уже соглашался со своим пребыванием в доме скорби. Меня радовало возвращение, и хорошее, уже трезвое настроение сопутствовало как будто развязке печального события. Вскоре я вышел домой. И тут приключилось мощнейшее потрясение, что-то внутри, похожее на рой пчел, обрушилось на меня с тревожными угрозами. Мысли и рвущиеся на части чувства были частью этого роя, его, наверное, основой, я не мог понять, что это за выразительная и давящая боль. Вдруг при всем этом удушающем, давящем кошмаре я видел себя совершенно малюсеньким, а эта черная туча так и жалила, не давая покоя, колола, желая просто окончательно уничтожить. Надо сказать, такого явления предположить невозможно. Это как если вас, например, возьмутся сильнейшим образом морально истязать, доводя до бешенства и мучений невозможных, ощущения которых, как думалось, никогда ни при каких обстоятельствах и представить не придется, если только при непосредственном вмешательстве чего-то в органику мозга. Я смотрел на руки и тело, чтобы удержаться в сознании, и не находил хоть какого-нибудь объяснения этой гадости. Все мысли были сосредоточены на этом с каждой секундой все более чернеющим и убивающим меня кошмаре, который доходил до ему нужных, максимально возможных для меня пределов мучений и терзал настолько свирепо, что я ощущал себя именно в руках самого настоящего палача. А деться от такой ситуации никуда не представлялось возможным. Конечно, родители рядом, вроде защита, но демон психотической депрессии был вовсе не подвластен чему-то извне и, казалось, совершенно знал это, злорадствуя в своем деле.

Да, вот такой симптом вдруг оказался в природе моей души. И никто не знал, как его вылечить, чем помочь, я по-прежнему принимал горсти лекарств, добавили антидепрессантов и вообще лучших препаратов, но силы болезни совершенно не считались с попытками врачей. Давило временами так, как если бы опять же какой-то гад топил, и вот-вот близился конец жизни, но вот вздох – и снова тянет к самой настоящей смерти. Я не принадлежал самому себе и требовал у родителей, чтобы нашли мне подобных, ведь есть же такие люди с похожими на мои страдания муками, ведь как-то это должно исчезнуть, может, они знают. Потом вдруг становилось легче, но с одной стороны. Раздражение этого адского роя тревожных ощущений отходило, но на место ему пришли плоды его зловещего вмешательства в сознание, это состояние «без-мыслия». Ощущения ужасные: я не чувствовал того, что вообще мыслю, и способность рассуждать утратилась, казалось, настолько, что внутренняя пустота, которая все время резко ощущалась, будто звенела во всей моей натуре, приводя к панике. Я чувствовал себя совершенно пустым человеком, буквально идиотом. И мысль эта, как единственная в голове, гнобила меня своей неподложной правотой, не хуже прежних воображаемых душегубов, лишающих жизни. Пустота и сквернейшее настроение лишали меня способности чувствовать жизнь и хоть как-то, хоть в чем-то участвовать в ней своею душой, которой, надо сказать, я, судя по ощущениям, был начисто лишен. Помню, как мой горячо любимый друг Димон сопровождал меня в поездку к парапсихологу в Питер за помощью, и мои нескончаемые жалобы ему, надежному товарищу, тому, кто единственный прислушивался к моему реву без слез. А парапсихолог, надо сказать, на тот момент тоже успокоил, сказав, что все будет хорошо, но как он ошибался! Еще долгие месяцы я испытывал непередаваемые ощущения, пребывая в которых, кроме как о них самих, думать не можешь ни о чем.

Уже скоро я искал спасения у светил психиатрии Петербурга, мне очень хотелось освободиться от скверны, уничтожавшей мой внутренний мир. Но профессор вовсе не находил меня нуждающимся в помощи, как ни странно. Я принялся рассказывать ему о том, что не ощущаю своих мыслей, говорю и не чувствую того, что сказал, настроения и жизни в своих суждениях, на что он мне сказал: «Ну и что? Я тоже не чувствую. С чего вы взяли, что вам нужна наша помощь?» Если, мол, только дело в этом, то это ж пустяки, в общем. Я был в недоумении, принялся чуть ли не напрашиваться улечься в известный институт и все же сломил профессора. Но, надо сказать, с большой неохотой, даже с некоторым пренебрежением тот поглядывал в мою сторону во время обходов, я же этим мучился не в первую очередь, хотя это, без сомнения, сильно возмущало, и был совершенно околдован происходящим во мне смертельным для души угнетением. Но чтобы доказать врачу, что он держит меня здесь не зря, выступая перед собравшейся комиссией, рассказал обо всем, что со мной до этого приключилось, и тогда уже ко мне стали относиться с достаточным вниманием. Но дело в том, что недоверие специалиста появилось из-за того, что я очень неплохой артист и, находясь в жуткой депрессии, совершенно не внушал доверия светилу, который никак при всем своем опыте, а это был пожилой человек, не мог разглядеть во мне признаков депрессивного настроения, которое я обыгрывал, наоборот, бойким и живым поведением. Так в детстве мною автоматически скрывалась боль, которую невыгодно, а то и опасно было показать родителям. И теперь такой сумасшедший оптимизм, заложенный с малого возраста, сыграл со мной злую шутку, но, впрочем, не только со мной, и все же меня приняли, причем в самое строгое отделение.

В этой больнице было необычно спокойно, по сравнению с бурной жизнью той, где я переводил дух от маниакального состояния. Здесь все, за исключением редких случаев, были, по крайней мере внешне, спокойны и в основном спали, проводя время на койках и мирно блуждая в небольших коридорах этой клиники. Я же с большим рвением искал и ждал того умиротворения, которое, как мне казалось, должно случиться со мной и было раньше в моей душе, но не находил вовсе. Рассуждать было невозможно, собраться мыслями тоже, пустота и мука, которую она собой являла, сопровождали меня в каждую минуту жизни, и что бы я ни делал, было очень скверно. Пытаясь представить себе собеседников, как-то изучить их, я начал мысленно создавать их психологические портреты в себе, но дело кончалось тем, что собрав представление о товарищах, я видел его пустым и бессмысленным, так как, кроме собственно визуального представления, я все же не мог пойти дальше, и эти встревоженные лица, собравшись в моем воображении, давили меня раздражением и тревогой лишь одной, показывая мне всю тщетность усилий моего анализа. И как бы я ни напрягал всей волей силы свои, раздражение и страшная подавленность лишь росли, не давая мне чувствовать хоть какое-то удовлетворение от жизни и общения. Хотя и были моменты, когда тепло собеседников все же скользило в разговорах, давая надежду на возможность вырваться из лап этого кошмара. Ведь я чувствовал, что именно взаимодействие с людьми должно привести меня к здоровью и помочь покинуть эти симптомы, представление о которых в полной мере вряд ли может появиться у тех, кто не был подвержен психическому расстройству. Эта мука совершенно непохожа ни на что уже хотя бы тем, что практически беспрерывна и мучает изощренно, не давая передышки не имеющему возможности выхода из нее, ослепшему в своих психических действиях, находящемуся в крайнем дискомфорте человеку.

Явления и боль болезни можно ощутимо понять, если попытаться вообразить тяжелое насильственное измывательство над личностью, какого-то реально существующего изверга, царствующего в психике, измывателя, хватающего самые болезненные переживания и тем самым рвущего струны души, закручивающего магическим образом все мысли, лишая их жизни и самого тебя ясности и свободы, приводя в резкие конфликты с самим собой, заставляя просить пощады у судьбы и у этого ракового злодея, который есть суть родительские фигуры, еще когда-то безраздельно, полновластно распоряжавшиеся тобою именно так, с таким хладнокровием и безучастные к чувственному миру твоему. Хотя тогда я и вообразить не мог, что эти симптомы есть воспоминания взаимодействий меня в самом начале жизни с родителями, так сказать, история чувственного мира ребенка, которая уже теперь так остро вспоминается и показывает мне всю ту муку прошлого. Поэтому такое зверство, руководящее душой психически больного человека, для него не ново, и теперь оно исполнялось повторно, уже когда мне стало двадцать лет, а все эти воскресшие воспоминания, так мешающие спокойно жить, и есть ядро психоза.

Но ведь здесь в больнице плохо всем, и каждый старается найти выход, но, поверьте, никому не удается, все твердо знают, что надо просто пережидать и уповать на, к сожалению, во многом совершенно бесполезное медикаментозное лечение. Никто и не мог понять этого моего горя, выражал я которое лишь в простой жалобе на то, что не чувствую своих мыслей, говорю – и нет настроения, которое должно сопутствовать сказанному, и мне от этого очень плохо, и все, а остальное, просто верьте, что сказанное очень важно. Никто, конечно, не мог понять горя, бушевавшего у меня в душе, с этих слов, а других я не находил, отчего становилось еще более тягостно. Все это зло, руководящее мной, совершенно не собиралось отступать, и, наоборот, делало страшные шаги, внушающие мне самый горький исход. Пришла подруга матери, и я, зная ее с детства, бросился изливать ей душу, сказав, что стал совсем глуп и настолько, что смело могу сравнивать себя с умственно отсталым парнем в нашем поселке. Сам я, конечно, искренне верил в свою жалобу, но эта женщина принялась уводить меня от таких умозаключений, она же, уже в другое посещение, когда болезнь продолжала мучить меня уже годами, призывала к лечению электрошоком, о котором я выскажусь ниже.

Родители пришли навестить, и я залился горючими слезами, говоря им, что во всем виноват клей, которым я когда-то дышал. Вообще, было о чем призадуматься. Каждое утро каждого дня было испытанием, я, просыпаясь, оказывался нагружен невероятно тяжелыми чувствами, и тяжесть их была непроста, они поглощали внимание целиком, лишив меня обычной моей способности к болтовне, я как бы эмоционально разрывался, боясь, что, того и гляди, что-то во мне оборвется и таким образом утратится навсегда, и нужно удержать все в себе, иначе просто погибнешь, и это дело – самое главное. Я что есть мочи старался жить в таких условиях. Конечно, при этой задаче делать что-либо другое просто не представляется возможным. Даже заводить с кем-либо простой разговор довольно отважно, ведь казалось, отвлечешься от основной задачи удержать оставшиеся клочки сознания и тут же окажешься в проигрыше в борьбе, забирающей последнюю волю твоего разума. Слабости мыслительных процессов, может, даже и нет, скорее, их постоянное усиление, но вот твой внутренний мир, в котором все происходит, не имеет прежних законов, и ты как будто совершенно потерян в чужой стране мучительных грез, инопланетном мире ужасов. И здесь не находишь не только знакомой логики, порядка течения внутренних психических реакций, но даже обязательное присутствие хаоса здесь на первом месте, невероятная запутанность всего как после или в момент вероломно вмешавшихся сил, целью которых было прямое насилие и просто уничтожение твоего комфорта, даже вообще всего в тебе, а именно когда-то связанных и приятных во многом переживаний.

Но надо как-то жить, и мне уже было спокойно, что не только один я подвержен такой катастрофе, значит, есть спасение, раз здесь нас немало и всех собрали с целью помощи и успокоения, а главное, есть те, кто прямо как ты здесь мучается. И вот я подружился с пацаном, который глядя на меня с совершенно ясным пониманием, ответил на мое восклицание «Как плохо!», что ему, мол, тоже, и мне подумалось, что ведь не легче, чем мне. Тогда наше внимание друг к другу стало поддерживать нас обоих, и мы, я думаю, таким образом и поправились. Целительная сила дружбы сделала необходимые душевные перевороты в нас, вытащив одного за другим из депрессии. Вдобавок мне был назначен литий для выравнивания настроения. Еще что немаловажно, я принялся читать книгу о подвигах человека, попавшего в мир зверей и выживающего там, найдя свое место. Тарзан поразил меня своим мужеством в столь грозной ситуации, и, надо сказать, сравнивая свои горести и проблемы с его, я набирался решимости и необходимой отваги, что, конечно, способствовало внутренней устойчивости. Но поправился я некоторым образом не так, как это можно себе представить, я переменил депрессию психоза на легкий маниакальный подъем, то есть ремиссию. Врачи наших клиник до сих пор уверены, и это преподается даже в университетах, что только ремиссии возможны в случаях маниакально-депрессивного психоза, о полном здоровье то есть и речи не может быть, раз сошел с ума, значит навсегда. И вот на тот участок времени моей жизни это совершенно распространялось, я пребывал теперь вслед за депрессией в несколько веселом расположении духа, но, надо сказать, достаточно продуктивно все же себя вел.