Читать книгу Жуков. Танец победителя - Сергей Михеенков - Страница 5

1

Маршал ехал на родину. Ещё месяц назад, к 9 Мая, получил из Угодского Завода поздравительную открытку от земляков, приглашали на праздник, на открытие памятника погибшим бойцам и командирам осенью – зимой 41-го во время боёв в Угодской земле. Сперва засобирался. Даже решил удочку захватить, чтобы посидеть на зорьке на Протве возле Стрелковки. Так вдруг захотелось проведать любимые заводи, не замыло ли их. А потом, как всегда перед Днём Победы, начались суета, звонки, визиты друзей, какие-то обязательные мероприятия, от которых нельзя отказаться…

На этот раз ехали не по Варшавке. Ещё в Подольске он сказал водителю, чтобы повернул на Серпухов, а там на Кремёнки и – вдоль Протвы до самой Угодки.

После Серпухова начались сосновые боры, песчаные пригорки, выжженные солнцем и заросшие полынью и татарником. Но вскоре дорога вырвалась на простор – слева раскинулась пойма, поднимаясь лугами, полями и перелесками до самого горизонта. Там уже бурыми жучками ползали колхозные тракторы с различной навесной техникой – земляки во всю сенокосили. Запах свежеподвяленной травы врывался через приоткрытое окно, волновал его крестьянскую кровь, звал ассоциации, будоражил воспоминания.

В этот раз он снова дал себе зарок отыскать наконец на старом кладбище могилу учителя. Был бы жив Лёшка Колотырный, он бы указал. Лёшка наверняка знал, где положили Сергея Николаевича.

Сергей Николаевич Ремизов был первым учителем маршала. Впрочем, какого маршала?.. Егор Жуков, так его тогда называли – Егором, Егориком его называли с самого рождения и до ухода на первую войну, а в родной деревне всегда, – так вот он тогда и не помышлял ни о чём близком к тому, что уже приготовила ему судьба и чему давала смутные знаки. Будущее представлялось ему счастливым, сытым, хотя и немного смутным. Однажды он услышал разговор матери и дядюшки Михаила Артемьевича Пилихина. Дядюшка в очередной раз приехал на родину в соседнее село Чёрная Грязь, собрал всю родню, и двоюродных, и троюродных, и свояков, и своячениц, и многочисленных племяшей и племянниц. Поил, кормил, угощал щедрой рукой, одаривал привезёнными московскими подарками. Радовался, вглядываясь в лица родни, старых и молодых, с каким-то особым, жадным счастьем распознавая в них родные пилихинские черты. В такие дни дядюшка бывал добр, снисходителен, внимательно слушал говоривших за столом и много говорил сам. Он был окружён всеобщим вниманием большого пилихинского семейства, широко разветвившегося, как матёрый дуб, у которого впереди ещё века и века.

Молодёжь за столом сидела так же чинно, внимательно слушала стариков. Егора и его старшую сестру Машу усадили рядом с двоюродными – Александром, Михаилом-младшим и Анной. Время от времени Михаил Артемьевич поглядывал на свою поросль. При этом особо отмечал стать и упрямую посадку головы племяша.

А после застолья, когда родня, сытая и щедро ода́ренная, стала расходиться и разъезжаться, Михаил Артемьевич обнял сестру и сказал:

– Ну, вот что, Устя, Егорика я у тебя забираю.

Мать опустила голову. Молча теребила яркие кисти на дарёной шали. Егор знал, что мать так же тверда и сурова, как и дядюшка, и, если что задумает, не отступит. Но в тот раз почувствовал, как она слаба перед обстоятельствами нелёгкой жизни и что слёзы её близки.

– Можешь поплакать, сестрица моя дорогая, – снова заговорил Михаил Артемьевич твёрдым голосом. – Но нищенствовать племяшу я не дам.

Это был уже укор шуряку: Константина Артемьевича Жукова, мужа Устиньи и отца Егора и Маши, Михаил Артемьевич откровенно недолюбливал. За что? Да за бесталанность. Так тогда говорили о тех, кто не умел жизнь ухватить и держать обеими руками, как редкостную птицу, посланную однажды к тебе, и только тебе; надо уметь подстеречь её, не проспать, не прозевать ни в лени, ни во хмелю, ухватить крепко, но так, чтобы не поломать крыльев и не покалечить желанную гостью, и пусть она хлопает крыльями, осыпает тебя если и не зла́том-се́ребром, то хотя бы хлебом-житом, но чтобы того хлеба-жита хватало и на стены, и на кровлю, и на одежонку себе, и детям, и жене. А ежели приручить ту птицу да по уму обходиться с ней, то можно дождаться и зла́та-се́ребра.

– Вон, батя – сапожник… Какой-никакой… А дети в рваных ботинках ходят. Не позволю. Маня пускай с тобой будет, в помощницах растёт, а Егор поедет в Москву. Житейского ума-разума набираться да мастерству учиться. – И неожиданно спросил: – Школьную-то премудрость племяш мой, как, одолел?

– Одолел. Учитель Сергей Николаевич похвальный лист ему преподнёс, да с такими добрыми словами, что и у самого голос дрожал.

Было это в 1906 году. В самом начале лета. Ясно и отчётливо, как другой берег Протвы, видел маршал тот последний год на родине. И ту весну, и свой похвальный лист, и учителя Сергея Николаевича, и тогда ещё молодую мать, и отца, и его виноватые глаза перед расставанием, и сестру Машу, которую всего больше хотелось обнять и пожалеть, потому что теперь на неё одну ляжет та домашняя, огородная и полевая работа, которую всё это время они делали вдвоём.

2

За Чёрной Грязью он велел водителю повернуть влево. Просёлок, вполне проезжий, петлял среди сосен и берёз. Дорога эта была знакома. Сюда они с Машей в детстве бегали к Пилихиным. То мать передавала что-нибудь отнести, то Пилихины приглашали и чем-нибудь щедро отдаривали. Но самое главное было другое: когда все домашние дела были сделаны, он отправлялся в Чёрную Грязь к двоюродным братьям и сестре. Александр и Михаил-младший Егора уже ждали, чтобы пойти на реку. Маша оставалась с Аней, у них были свои, девичьи, игры и забавы. А ребята бежали на Протву.

Невелика Протва-река. Даже по местным меркам. Может, потому, что совсем неподалёку протекает более могучая Ока, в которую Протва и впадает. Но для тех, кто родом с таких рек, милее и глубже их не существует. Подмосковные реки вообще хороши.

Протва в окрестностях Кремёнок, Чёрной Грязи и Стрелковки несёт свои светлые, отфильтрованные на песчаных отмелях воды по дну необъятной равнинной поймы. Луга. Сосновые боры. Заросли ракит и ольх, обрамляющие широкие плёсы и щучьи омуты. Разливы случаются такими раздольными, что берег от берега расходится на километры. Так что в водополье Протва – море разливанное! Поэтому на отлогих и низинных местах здесь никогда не строились – затопит, унесёт всё хозяйство. Деревни и сёла стоят на кручах или в отдалении, куда паводковые воды не добираются. Почвы здешние таковы: суглинки чередуются с песчаными, и в старых писцовых книгах они характеризуются как «весьма хорошие». На суглинках хорошо растут злаковые, пшеница и ячмень. На песках давным-давно, ещё во времена оны, уселись сосновые боры, разносят по округе смолистый аромат, покачивают на ветру бронзовыми колоннами. Именно в этих вековых борах растёт черника. В берёзовых лесах много земляники, костяники, малины, и – что ни перелесок, то настоящее грибное царство. Угодья были полны дичи, зайцев и крупного зверя. На Протве, на пойменных болотах и в старицах – утки и чирки.

Протва в окрестностях Стрелковки.

[CC. Wikimedia Commons]

Все окрестные жители – прекрасные пловцы, потому что детство проходило на Протве и её многочисленных притоках.

Однажды, уже после войны, в Крыму во время отдыха маршал бросился в залив и заплыл так далеко, что родные начали терять его из виду и забеспокоились. Жена, Александра Диевна, позвала Михаила-младшего. Тот успокоил свояченицу:

– Плывёт.

Жуковы и Пилихины на море, как правило, ездили вместе. Маршал брал на себя основные расходы. Дядюшкино воспитание даром не прошло. В большом семействе всегда кто-то должен держать верх не только словом.

– Далеко заплываешь, – сказал ему тогда Михаил-младший. – Не боишься?

Маршал засмеялся. Потом махнул рукой:

– Я всю жизнь далеко заплывал… Так складывались обстоятельства. – И вдруг вспомнил: – А помнишь, как Сашка нас на воду ставил?

– Помню. Как же. На Протве самые глубокие места по два-три раза без отдыха наперегонки переплывали. Спортсмены! Чемпионы Стрелковки и Чёрной Грязи!

Александр Пилихин был всего на два года старше Егора. Михаил Артемьевич сказал сыну:

– Приглядывай за младшими в оба. С тебя спрос.

И старший приглядывал. Иногда так: когда ни Егор, ни Михаил-младший ещё не умели толком плавать, а так, барахтались по-собачьи под берегом на отмели, он сажал их в лодку, выгребал на самое глубокое место, выталкивал упирающихся братьёв за борт и кричал страшным голосом:

– Плывите к берегу! Лодка тонет!

И внимательно следил: если кто начинал хлебать и тяжелеть, ловко выхватывал из воды и затаскивал в лодку.

Давно нет Сашки, друга и наставника.

3

Вот и Протва. Серо-голубая дорога реки, с бирюзовыми отливами, похожими на рыбью чешую, особенно на песчаных отмелях. А вон там когда-то был мост, и по нему он ходил, но это было давно, когда на родине его ещё называли Егором…

Отсюда уже начинались сенокосы, отходившие к Стрелковщине. Так называли эту местность – Стрелковщина. Здесь спокон веков косили и сушили сено жители Огуби, Костёнки, Величкова и его родной Стрелковки.

Говорят, что Стрелковку основали уральские мастера. В Угодском Заводе они отливали чугунные пушки разной величины, так называемый «тяжёлый наряд» для русского войска. Пушки ставили на дубовые лафеты и опробовали усиленными зарядами. Так вот именно здесь, на Стрелковщине, заводскую пристрелку и производили. Пушки – лёгкие, средние и тяжёлые, применявшиеся для осады крепостей, – нужны были городам-крепостям, стоявшим по «Берегу», как называли в XVI и XVII веках береговую линию по реке Оке, которая определяла южную границу Московского царства. За Окой, южнее Тулы и Рязани, начиналась уже Степь, где гуляли вольные казаки да татарские и ногайские чамбулы[1]. Казаки вскоре стали нести пограничную охранную службу, отгоняли саблей и копьём крымчаков и ногайцев. В «береговых» городах Кашире, Серпухове, Тарусе, Алексине, Калуге с весны и до осени несли службу гарнизоны стрельцов, дворян и казаков. Стрелецкий гарнизон оборонял и городок Оболенск, много позже потерявший свой статус и превратившийся с село. Так вот пушки, отлитые в Угодском Заводе и опробованные на Стрелковщине, увозили как раз в эти города на усиление московских полков. С «тяжёлым нарядом» ходили и к Астрахани, и к Казани, и в Литву, и в Ливонию.

Медленно течёт река. Тих, но непрерывен и постоянен её древний ход от истоков к устьям. А жизнь человеческая проходит куда быстрей и стремительней. Маршал любил наблюдать за течением реки: на самом стремени оно волевое, мускулистое, у берега тихое. И ничего-то здесь не изменилось. Та же плёса, заросшая ольхами и ракитами ниже моста, где Сашка выкидывал их из лодки и орал диким голосом: «Плывите к берегу!» Только моста давно нет. Одни сваи, обросшие тиной, торчат двумя ровными рядами. На некоторых видны мощные обручи. Возможно, их выковывали в Стрелковке. Там всегда были хорошие кузнецы. Могли и надёжную шину для тележного колеса выковать, и фигурную дверную петлю, да такую, что просто загляденье, и светец для тонкой лучины, и крест на купол церкви или колокольни.

Крестили Егора Жукова в Никольском храме села Угодского. Тогда оно относилась к Малоярославецкому уезду Калужской губернии. Храм стоял на Угодском погосте близ братской могилы казаков, умерших от ран в здешнем лазарете после Тарутинского сражения в октябре 1812 года. К слову сказать, до Тарутина отсюда рукой подать. Крестил новорождённого приходской батюшка Василий Всесвятский. По совершении полного обряда он же своею рукой в метрической книге сделал обычную запись. Из неё явствует, что младенцу дано имя Георгий, что рождён он 1896 года 19 ноября, что крещён 20-го числа того же месяца октября. Родителями записаны «деревни Стрелковки крестьянин Константин Артемьев Жуков и его законная жена Иустина Артемьева, оба православного исповедания». Сюда же вписаны и крёстные родители новокрещёного Георгия Жукова, ими стали крестьянин села Угодский Завод Кирилл Иванович Сорокин и «крестьянская девица» Татьяна Ивановна Петина.

Забегая вперёд, должен заметить, что следов дальнейшего общения Егора Жукова, а затем краскома, генерала и маршала Георгия Жукова со своими крёстными родителями ни местные хроники, ни народная память не сохранили.

Записи в метрической книге Угодско-Заводской Никольской церкви свидетельствуют, что в тот год в приходе появилось на свет и крещено 65 мальчиков и 82 девочки. Из них пятеро Жуковых. Все – из деревни Стрелковки. Примечательно, что в Стрелковке в тот год за Жуковыми числилось пять дворов. Как вспоминал маршал, Жуковы этих пяти дворов стрелковским Жуковым никакой роднёй не доводились, даже дальней. Крестьяне Малоярославецкого, как и соседних Тарусского и Боровского уездов, фамилии обрели в основном после отмены крепостного права. Чаще всего их записывали произвольно.

По поводу родителей будущего полководца, их происхождения и прочего среди краеведов, исследователей и биографов до сих пор ведутся споры. Но, как всегда, бои знатоков возбуждаются из чисто публицистического желания обнаружить за известной личностью некие «правды». Хотя родословная отца – Константина Артемьевича Жукова – доподлинно неизвестна.

Семейное предание гласит, что в деревне Стрелковке на левом берегу Протвы жила-была бездетная вдова Аннушка Жукова… «Чтобы как-то скрасить своё одиночество, – поясняет в своих мемуарах маршал, – она взяла из приюта двухлетнего мальчика – моего отца. Кто были его настоящие родители, никто сказать не мог, да и отец потом не старался узнать свою родословную. Известно только, что мальчика в возрасте трёх месяцев оставила на пороге сиротского дома какая-то женщина, приложив записку: «Сына моего зовите Константином». Что заставило бедную женщину бросить ребёнка на крыльце приюта, сказать невозможно. Вряд ли она пошла на это из-за отсутствия материнских чувств, скорее всего – по причине своего безвыходно тяжёлого положения». Дальше – о доме одинокой вдовы Аннушки: «Был он очень старый и одним углом крепко осел в землю. От времени стены и крыша обросли мхом и травой. Была в доме всего одна комната в два окна». Бедность, граничащая с нищетой.

Конечно, какого-нибудь потомственного графа, аристократа, человека высшего сословия обстоятельство неясного происхождения своего родителя смутило бы и не давало покоя. Да и как можно принадлежать к высшему обществу при безродном отце? Но поколение, разрушившее сословные привилегии и защищавшее новые социальные отношения с оружием в руках, сословные интересы не волновали. Жукова же, по всей вероятности, волновало другое. Всю жизнь он с особой бережностью относился к родне, ближней и дальней, заботился о матери, сестре и племянниках, в особые семейные дни собирал их вместе, опекал. Не забывал родину и земляков. Сказывался пример дядюшки, отлившийся в устойчивую черту собственного характера.

Аннушка прожила недолго. Приёмышу едва исполнилось восемь лет, когда приходской никольский батюшка отпел её тело и гроб отвезли на сельское кладбище. Мальчик снова остался сиротой. Хорошо, нашлась добрая душа: местный сапожник взял мальчонку в подмастерья. За кусок хлеба. Каждое утро Костик Жуков бегал через поле и перелесок в Угодский Завод, стараясь не опоздать к утренней каше и началу работы. Вечером, опять же после вечерней каши, возвращался домой в Стрелковку. А через три года какими-то путями выбрался в Москву и устроился в обувную мастерскую Вейса. Дела у предприимчивого и оборотистого хозяина-немца шли в гору. Вскоре тот открыл собственный магазин модельной обуви. Из Костика Жукова тоже со временем получился хороший мастер. Скопились кое-какие деньжата, и в 1870 году он, подсчитав нажитый капитал, пришёл к выводу, что вполне может жениться. Засватали той же деревни Стрелковки «крестьянскую дочь Анну Иванову». У них родились сыновья – Григорий (1874) и Василий (1884). Младший вскоре умер. А в 1892 году от скоротечной чахотки умерла Анна Ивановна. Константин Артемьевич овдовел.

Мать будущего маршала, Устинья Артемьевна, родилась в деревне Чёрная Грязь, что в шести верстах от Стрелковки ниже по течению Протвы, в семье крестьян Артемия Меркуловича и Олимпиады Петровны. Фамилии при рождении Устя не получила, так как крестьяне здешнего помещика Голицына фамилий не имели вплоть до конца 80-х годов XIX века. Впоследствии записались Пилихиными. Устинья Артемьевна отцовской фамилии никогда не носила. Не успела. Выдали замуж в Трубино. В семье она была старшим ребёнком. В крестьянском дворе так: когда родители на работах, старший из детей, сколько бы ему годов ни было, и за матку, и за батьку, и за кормильца, и за поильца, и за хозяина, и за работника. Рано втянулась в тяжёлый физический труд. По отцовской природе ей передались широкая крестьянская кость, выносливость и упорство.

В деревне старшую пилихинскую дочь называли Устей, Устюхой. В семье – Устюшей. Детей впоследствии – Устюхиными. Порой такое прозвище заменяло фамилию, бывало, на всю жизнь. До самой школы будущего маршала окликали Егором Устюхиным. По причине того, что после отмены крепостного права стрелковские мужики, владевшие каким-либо мастерством – кузнечным, плотницким, столярным, скорняжным, сапожным, портняжным и иным, – по осени уходили трудиться по найму в большие города и возвращались домой лишь к весне, к началу полевых работ, в деревне постепенно воцарился матриархат. Верховодили женщины.

Артемию Меркуловичу жалко было отдавать бо́льшую дочку в чужой двор, считай, за тридевять земель. Хорошая работница, в поле ломит за троих. Но что делать, коли девичья пора пришла.

Вначале Устинью высватал некий Фадей Стефанович, крестьянский сын из села Трубина Спасской волости. Этот самый Фадей Стефанович тоже оказался бесфамильным. Когда играли свадьбу, жениху только-только исполнилось девятнадцать лет, невеста же оказалась постарей – на целых три года. Вскоре родился сын Иван, судьба его неизвестна. А спустя некоторое время Фадей Стефанович умер от чахотки. Устинья, только чтобы не возвращаться в Чёрную Грязь, подалась в прислуги в богатые дома. Местные хроники повествуют: вне брака, мол, по молодости лет прижила ребёночка, вроде бы мальчика, крещённого с именем Георгий. Мальчик тот на свете долго не пожил, умер «от сухотки».

Вот и сошлись вдовец и вдовица. Константин Артемьевич и Устинья Артемьевна. И не просто сошлись, а честь по чести обвенчались в угодской Никольской церкви. Венчал их приходской священник Василий Всесвятский. Венчание состоялось 27 сентября 1892 года, о чём в церковной книге сделана соответствующая запись рукою настоятеля. Он же, о. Василий, потом будет крестить всех их общих детей. Устинье Артемьевне в год второго венчания было двадцать девять лет. Константину Артемьевичу – сорок восемь.

В новом браке пошли новые дети: Мария (1894), Георгий (1896) и Алексей (1899). Младший пожил всего полтора года. Случилось несчастье, мать недоглядела: малыш ползал по полу, опрокинул на себя посудину с кипятком. Ожог оказался смертельным.

Имя Георгий, в просторечии Егор, для второго своего дитя от нового брака Устинья выбрала в память об умершем младенце, прижитом вне брака, но, видимо, дорогом её сердцу. Детская смертность тогда была чрезвычайно высока. Врачей в царской России хватало только для богатых людей, а беднякам даже за визит доктора заплатить было нечем, не говоря уже о лечении.

Двадцатое ноября по церковному календарю – день преподобного Григория. Но когда священник назвал это имя, Устинья воспротивилась, назвала имя Георгия, и священник, зная упорный характер матери, вынужден был согласиться.

Именно эта история с повторным именем для сына и породила среди «биографов» нелепый миф о том, что будущий маршал был незаконнорождённым от некоего помещика, у которого, мол, тогда служила Устинья Артемьевна, то ли богатого купца, то ли князя и чуть ли не генерала. Вот, мол, чьи гены сказались спустя годы…

4

Жили Жуковы в Стрелковке всё в том же стареньком домишке с замшелой крышей и вросшим в землю углом. Кормились от земли и домашнего хозяйства. Кое-какой приработок приносило ремесло Константина Артемьевича. В Угодке был свой сапожник, а в бедной Стрелковке какой клиент? Дорога же в Москву для Константина Артемьевича оказалась с некоторых пор заказана. «Я не знаю подробностей, – писал впоследствии маршал, по крупицам пытаясь восстановить семейную хронику, – по рассказам отца, он в числе многих других рабочих после событий 1905 года был уволен и выслан из Москвы за участие в демонстрациях. С того времени и по день своей смерти в 1921 году отец безвыездно жил в деревне, занимаясь сапожным делом и крестьянскими работами».

Здесь можно усомниться в правдивости предположений Жукова об участии Константина Артемьевича в московских беспорядках 1905 года. Отец будущего маршала был человеком абсолютно аполитичным. И высылка его, сапожного мастера, из Москвы, скорее всего, имела иные причины.

«Я очень любил отца, – вспоминал маршал, – и он меня баловал. Но бывали случаи, когда отец строго наказывал меня за какую-нибудь провинность и даже бил шпандырем (сапожный ремень), требуя, чтобы я просил прощения. Но я был упрям – и сколько бы он ни бил меня – терпел, но прощения не просил. Один раз он задал мне такую порку, что я убежал из дому и трое суток жил в конопле у соседа. Кроме сестры, никто не знал, где я. Мы с ней договорились, чтобы она меня не выдавала и носила мне еду. Меня всюду искали, но я хорошо замаскировался. Случайно меня обнаружила в моём убежище соседка и привела домой. Отец ещё мне добавил, но потом пожалел и простил».

Что же такое натворил Егорик, что ярость отца не опадала несколько дней, история умалчивает.

Как видим, характер – «был упрям», «терпел, но прощения не просил» – сформировался ещё тогда, в ранние годы.

Напоминал гоголевского Остапа Бульбу, который, как мы помним, перед поркой розгами «отложивши всякое попечение, скидал с себя свитку и ложился на пол, вовсе не думая просить о помиловании». В отрочестве и юности Жуков и впрямь очень сильно напоминал старшего из сыновей полусказочного казачьего полковника Тараса Бульбы. Разве что четыре раза не закапывал в землю свой букварь. А, наоборот, в учении и постижении книжных наук показывал необыкновенное рвение с последующими успехами.

Отец Константин Артемьевич, подчас не зная, как реагировать на проделки сына, в сердцах в очередной раз хватался за шпандырь: «В хвост и в гриву такого лупцевать!» Удивительно другое: строгость Константина Артемьевича, граничащая с жестокостью, не породила в душе и характере мальчика ответной жестокости. В воспоминаниях маршал отзывался об отце с сыновней теплотой, в которой порой сквозит гордость. Можно предположить, что без дела отец шпандыря с гвоздя не снимал.

И всё же Егор пошёл в Пилихиных. Недаром его сразу отметил и полюбил дядюшка Михаил Артемьевич, почувствовал свою кровь и стать. Широкая кость, быстрый взгляд, посадка головы, прямая спина. Воля и твёрдость, умение брать на себя ответственность и за поступки, и за проступки, и за порученное дело. Пилихин!

Эту пилихинскую натуру примечали в нём и другие. Ещё когда голоштанным в первое своё лето слез с печки и побежал по деревне, старики провожали его восторженно-насмешливыми взглядами:

– О! Дед Артём побёг! Плечистый мужик будет. Девкам – беда!..

Так и вышло.

О матери маршал вспоминал: «Мать была физически очень сильным человеком. Она легко поднимала с земли пятипудовые мешки с зерном и переносила их на значительное расстояние. Говорили, что она унаследовала физическую силу от своего отца – моего деда Артёма, который подлезал под лошадь и поднимал её или брал за хвост и одним рывком сажал на круп».

О могучем деде Артёме сохранилось семейное предание: когда начали строиться на усадьбе в Чёрной Грязи, дед ездил в лес на лесосеку один, там валил матёрые дубы, разделывал их на брёвна, соразмерные будущим стенам и простенкам, и укладывал их на повозку. Говорят, двуручную пилу он переклепал на одноручную и орудовал ею как ножовкой. Так что, возможно, не только брёвна на венцы дед Артём вывез с той лесосеки, но и прозвище, ставшее потом фамилией.

5

Разделение труда в семье Жуковых установилось по следующему канону: самую тяжёлую работу выполняла мать, а отец в основном занимался сапожным ремеслом. И лишь изредка копался в огороде. По всей вероятности, Константин Артемьевич был слаб здоровьем. Возможно, именно по этой причине и вынужден был покинуть Москву и преуспевающее заведение немца Вейса. А «полицейская» версия сложилась позже, когда Жукову необходимо было заполнять анкеты, писать автобиографию, при этом не противоречить веяниям времени и соблюдать необходимые предосторожности. Вряд ли Константин Артемьевич служил в армии. Никаких сведений или даже намёка на это ни в архивах фондохранилища Музея маршала Г. К. Жукова на его родине, ни в семейных преданиях нет. Так что копировать «военную жилку» юному Жукову было и не с кого, и не с чего. Ни военного человека, ни обстоятельств, которые бы с ранних лет развивали в нём интерес к военному делу, рядом с ним не было и в помине.

Чтобы хоть как-то вырваться из нужды и осенью на Покров проводить детей в школу обутыми-одетыми, Устинья Артемьевна нанималась к угодским купцам и зажиточным хозяевам возить из уездных Серпухова и Малоярославца бакалейные товары и другие грузы. Извозом занимались многие. Промысел этот был в основном женский, потому что мужики в это время, когда урожай был убран, занимались отхожим промыслом в Москве, Калуге или Алексине. В Стрелковке существовала целая артель извозчиков. Женщины отправлялись в дорогу примерно один раз в неделю. Иногда в ожидании товара приходилось ночевать в Серпухове или Малоярославце. Ни о каком постоялом дворе не могло быть и помысла, таких трат позволить себе не могли, ночь коротали в повозке или в санях, зарывшись в сено и укрывшись попоной, зимой – у костров. Спали по очереди, чтобы лихие люди не увели коней. Наутро чуть свет, погрузив товар, двигались в путь, домой, в Угодский Завод или в Малоярославец. В дождь и слякоть, в метель и стужу. За каждую поездку при полной сохранности товара возчику платили рубль. Иногда накидывали сверх двадцать копеек – за добросовестность и расторопность. «И какая была радость, – писал маршала в «Воспоминаниях и размышлениях», – когда из Малоярославца привозили нам по баранке или прянику! Если же удавалось скопить немного денег к Рождеству или Пасхе на пироги с начинкой, тогда нашим восторгам не было границ».

Стрелковка в начале XX в.

[Из открытых источников]

В 1902 году, дело было к осени, как повествуют местные хроники, «от ветхости» обломились прогнившие обрешётины и стропила дома, часть кровли обрушилась внутрь. Семья перебралась на житье в сарай. А уже наступали холода…

Собрались односельчане, стали решать, что делать. Мужики осмотрели изъеденные шашелем углы и пришли к выводу, что шубейка-то и прошвы не стоит… С тем и пустили шапку по кругу и собрали столько, сколько попросили за готовый сруб в соседнем селе. Сруб перевезли. Дом поставили обыдёнкой – утром закатили под углы валуны, а к вечеру подняли стропила, обрешётили еловыми жердями и покрыли соломой, подбив снопы в несколько рядов.

Деньги, собранные миром на покупку сруба, Жуковым надо было возвращать общине. Они и возвращали. Частями. Как могли. Это был своего рода кредит от мира. Беспроцентный. Не бросить в беде ближнего. Помочь соседу. Выручить в трудный час родню. Не оставить посильным вниманием и опекой земляка. Выросший в деревне, воспитанный деревенской общиной, которая всегда устами стариков поощрит добрые поступки подростка и осадит перед недобрыми, Жуков сохранит заветы этого особого мира на всю жизнь. Когда достигнет материального благополучия и достатка, будет щедр к родным и близким. Заботлив по отношению к многочисленным племянникам и племянницам, гостеприимен. Родня всегда будет окружать его и в московской квартире, и на даче, и даже в гарнизонах. Он любил, чтобы вокруг него были родные лица, звучал родной говорок. Куда бы судьба ни забрасывала его, он старался иметь при себе хотя бы малую частичку своей родной Стрелковщины. Ко всему прочему земляки были надёжны.

6

Но полоса бед не заканчивалась. Маршал вспоминал: «Год выдался неурожайным, и своего зерна хватило только до середины декабря. Заработки отца и матери уходили на хлеб, соль и уплату долгов. Спасибо соседям, они иногда нас выручали то щами, то кашей. Такая взаимопомощь в деревне была не исключением, а скорее традицией…» До голода дело не дошло, но до лета, до спасительной лебеды, тянули из последних жил.

Вскоре у Егора начался свой, мужской промысел. Он взял корзину и пошёл на речку Огублянку ловить рыбу. Рыбёшка, конечно, ловилась, но в основном мелочь. И тогда Егор сплёл вершу. В вершу попадались налимы, плотва, иногда щуки и лещи. Когда улов оказывался большим, Егор с удовольствием разносил рыбу по соседям. У кого в голодное время заимствовали муки, картошки, соли. Долг платежом красен.

В отроческие годы пристрастился к охоте, и эта страсть жила в нём до последних лет.

Жил в Стрелковке Прошка по прозванию Хромой. Работал половым в придорожном трактире в соседней Огуби. По тогдашним меркам Хромой Прошка был человеком зажиточным. Он даже купил себе ружьё и стал ходить на охоту. Только вот собаки у него не было. К тому же, как оказалось, для охоты на зайцев, к примеру, нужна была гончая, а для охоты на уток и вальдшнепов – легавая. И хоть Хромой Прошка считал себя человеком зажиточным, заводить таких дорогих собак оказалось заботой непосильной.

Хромой Прошка был постарше Егора. Однако они дружили с детства. Мать Прошки на крестинах Егора держала младенца на руках перед купелью, а потом, голенького, принимала от батюшки. Так что Хромой Прошка доводился ему почти роднёй и на охоту брал его по-родственному.

Поскольку в лес они ходили вдвоём, а ружьё было одно, то и стрелял из него владелец – Хромой Прошка. Егору доставалась другая охота: зимой он делал заячьи загоны, распутывал заячьи «малики» и со временем настолько постиг загадочную азбуку заячьих следов, что в несколько минут определял, где на днёвку залёг косой и как лучше поднять его на выстрел Прошки. По одному рисунку следа тут же определял – беляк или русак. Различал концевые, жировые, гонные и взбудные следы. Знал, что если заяц сделал смётку – далеко спрыгнул со своего следа в сторону, то где-то недалеко в укромном месте, обычно в густом кустарнике с пожухлой травой, и залёг. Иногда они с Хромым Прошкой брали зайца прямо на лёжке. Бывало, что и упускали. Прошка мазал или вообще не успевал приложиться и выстрелить. Тогда Егору приходилось снова выслеживать косого, топтать снег по новому кругу. Так в доме появился солидный приварок из зайчатины.

А в конце каждого лета ходили на уток. В августе на крыло становилась молодь. В хорошие годы, когда Протва не разливалась от летних дождей и не гибли в камышах кладки утиных яиц, выводки были большими. За одну охоту могли добыть до дюжины жирных крякв. Стрелял, как всегда, Хромой Прошка, а Егор плавал за подранками. Конечно, Прошка давал и Егору пальнуть раз-другой по летящим уткам, но такое счастье бывало редким.

Случались дни, когда на охоту отправлялись втроём. Егор уговаривал Хромого Прошку взять с собой в лес или на болота друга-однокашника Лёшку Колотырного. Колотырный – это прозвище. Настоящая же фамилия – Жуков. Скоро их обоих, гармониста и танцора, призовут казёнными повестками «под красну шапку», вручат коней, шашки и короткие кавалерийские карабины. И понесут их боевые кони сперва на одну войну, потом на другую, Гражданскую, а потом начнётся служба. Коноводом у командира красного кавалерийского полка Георгия Жукова будет верно служить красноармеец Алексей Жуков, которого комполка по-прежнему будет окликать Колотырным.

Охотничьи навыки Жукову пригодятся очень скоро – в Первую мировую войну он будет воевать в команде конной разведки.

7

На текущую реку, на то, как Протва по-хозяйски деловито, без суеты и напряжения, управляется со своей извечной работой, маршал мог смотреть часами. То думалось, и думы были хорошими. То вовсе ни и чём не думалось, потому что его обступала родина, проникая в самую душу, и становилось легко и свободно, как в детстве. Таким беззаботным и безмятежным можно быть только на коленях у матери и на родине.

Протва была главной летней забавой стрелковских детей. Протва и приточная Огублянка, где Егор ставил собственноручно сплетённую из молодого тальника вершу. Зима проходила на Михалёвых горах. Лыжи да «ледня». «Ледня» – изобретение местное. Обычно это старое, изношенное решето или донная часть плету́хи (корзины). Их обмазывали свежим коровьим навозом и морозили. Чтобы изделие прослужило дольше и скорость была выше, сию процедуру надобно было проделывать не единожды. С одной стороны, с посадочной, обычно присыпали сенной трухой и перед вымораживанием прихлопывали, чтобы ягодицы во время катания не прилипли к коровяку.

Егор слыл среди своих одногодков заводилой и атаманом. В драках, если нельзя было решить «по-честному», бился до последнего, хоть бы и один против десятерых. Не хитрил, старался взять силой и нахрапом. Впоследствии это проявится в планировании и проведении армейских и фронтовых операций. Был не по годам силён и ловок. В драках «стенка на стенку», когда сходилась деревня на деревню, – надёжен и храбр. Коренаст. Пилихин! Во время «кучи малы» он двигался молниеносно и держался как ванька-встанька. Сбить с ног в драке его было просто невозможно.

Детство прошло. Пришла другая пора – начал «девкам на пятки наступать». Драки не закончились, но тоже перешли в другую стадию, более яростную. Кулаками и грудью ревниво отгонял соперников от своих избранниц. Однажды на танцах, когда уже жил в Москве, а в Стрелковке бывал только наездами, положил глаз на одну приезжую из Малоярославца. Танцевала она хорошо, даже ему не уступала. Но было известно: она – невеста местного почтальона. «Егор, не лезь, – предупредили друзья, – у него револьвер». Егор только ухмыльнулся и тут же, в порыве захватившего его азарта выхватить у почтальона руку красавицы, сложил непечатную частушку:

Почтальонам выдавали личное служебное оружие, так как их работа была связана с перевозкой ценной корреспонденции и крупных денежных сумм. Почтальон, не отличавшийся силой, на всякий случай не расставался со своей «привилегией» и на гулянках. Егор это знал, но револьвер его только раззадоривал. Когда началась драка, почтальон схватился за оружие. Егору это только и надо было: он ловко выбил револьвер из руки соперника. Перед тем как разрядить и забросить в кусты, он внимательно рассмотрел свой трофей. Револьвер ему понравился. Он впервые держал боевое оружие. Почувствовал в руке надёжную тяжесть. Выбрасывать в кусты револьвер было жалко.

Ещё до отъезда в Москву был на танцах случай. Его тоже помнят на Стрелковщине. Егор до того пристрастился к пляскам на вечеринках, где старшие парни и девчата встречали его, как артиста, что, когда однажды перед вечеринкой выяснилось, что его штаны мать только что замочила для стирки, он надел длинную холщовую рубаху и побежал на танцы без штанов. Завидев Егора в таком наряде, гармонист заиграл «русского». Все замерли: выйдет Егор или просидит, затаившись в кустах. Вышел! Да так отодрал, с такими выходцами и крюками, что парни с восхищением ухали, а девушка ахали, стараясь и потешиться, и подбодрить плясуна. Но когда пошёл на «маятник» да с подскоком, рубаха его пошла пузырём и между ног что-то болтанулось. Парни ухнули ещё громче, а девчат разобрало так, что они уже и не смеялись, а верещали и торопливо утирали ладонями слёзы, чтобы не застили глаза и не мешали видеть новые картины. Но ничего удивительного дальше не было. Егор учёл ошибку и пошёл не вприсядку, а полуприсядкой, чтобы из рубахи опять чего не вывалилось.

Танцы доводили Егора почти до исступления. Драка с почтальоном возникла во время танца. Если бы не танец, он, может, и не рискнул бы броситься на почтальона. Эта безрассудная, отчаянная храбрость впоследствии тоже проявится – и во время учёбы и службы, и на фронте, и во время стычек со Сталиным и Хрущёвым, и на войне – на одной, на другой, на третьей и на четвёртой, самой большой и продолжительной, которая сделает его первым маршалом победившей страны.

На гулянках первенства не уступал. За девчатами ухлёстывал лихо и напористо. На родине, пока были живы его погодки, вспоминая деревенские гулянья с танцами, шутили: так, мол, и воевал – и когда солдатом был, и когда полководцем.

Вспоминал и он ту пору. И деревенские вечорки. И гармонь. И девчат на кругу, где одна другой веселей и краше. А как взять ту, которая особенно пришлась по нраву? Танцем! Срубить наповал лихим плясом!

Когда работал над «Воспоминаниями и размышлениями», своему редактору журналисту Анне Миркиной в порыве откровения рассказал: «Я, когда молодым был, очень любил плясать. Красивые были девушки! Ухаживал за ними. Была там одна – Нюра Синельщикова – любовь была». Анне Миркиной нужен был материал о ранних годах маршала, о родине и друзьях юности, о первых волнениях крови. Этот фрагмент интервью так и остался в её рабочем блокноте. В мемуары маршала он, к сожалению, не трансформировался.

Крепко его тогда захватило первое чувство. До утренней зари просиживал с девушкой на крыльце её дома. Все стрелковские тропки они исхаживали за ночь. А как выплясывал он перед ней!

У Лёшки Колотырного была гармонь. Играл он на ней залихватски. А Егор плясал. Так, на пару, они и срубали девчат в окрестных деревнях и сёлах. Поскольку игрища в Стрелковке были раз в неделю, то в другой и третий день надо было идти в Огубь или в Костинку, а то и в Трубино. Они и ходили. В Лёшке Колотырном девчата души не чаяли, потому что – гармонист. А Егора любили за лихой пляс.

Нюра Синельщикова была красавица из красавиц. Были у неё ухажёры и завиднее Егора Жукова из бедной семьи. Так что первенство перед деревенской красавицей пришлось утверждать не только лихим плясом, но и кулаками.

Анна Ильинична Фёдорова из Чёрной Грязи вспоминала: «Была я маленькая, сидела на печке и видела, как Егор Жуков приходил к моему старшему брату Семёну. Они дружили. Был он из бедной семьи, ходил в рваных ботинках». Но эти воспоминания Анны Ильиничны – о более ранних летах. А вот что она вспоминала о юности Жукова: «Когда Жуков в юности приезжал из Москвы в Стрелковку, то в деревне говорили: «Егор приехал, на вечеринке драку жди…» Так оно зачастую и случалось.

Однажды после очередной драки местные парни подкараулили Егора, хорошенько намяли ему бока, связали и бросили в канаву с крапивой: «Вот тебе наши девки, хлюст московский!..»

Но Нюра по-прежнему была для него дороже всех на свете, и жизни без неё он не представлял. Как на крыльях летел из Москвы в очередные праздники и в выходные. Но однажды уехал с дядюшкой Михаилом Артемьевичем на ярмарку в дальний город, потом на другую, а когда прилетел в Стрелковку, ему сказали, что Нюру сосватали в другую деревню. Старики вспоминали: «Целые сутки, день и ночь, Егор ходил вокруг её дома и не своим голосом кричал: «Нюрка! Что ты наделала!»

Вспоминают местные и другое. Когда вышли мемуары маршала «Воспоминания и размышления», он вскоре в очередной раз приехал на родину, разыскал свою первую любовь и преподнёс ей книгу с такой надписью: «А. В. Синельщиковой – другу моего детства на добрую память».

Другу детства… Словно и не было ни юности, ни первой любви. Крепко же он зажимал старую рану, ни капли живого чувства не пожелал уронить.

8

Сельский учитель Сергей Николаевич Ремизов принадлежал к той породе русских подвижников из разночинцев, которые пришли в сельскую глухомань в конце XIX – начале XX века и занялись делом народного просвещения с такой энергией и самоотдачей, как никто в истории России никогда этим не занимался. Новая волна, но уже политпросвета, придёт в деревню и уездные центры только при Советской власти. Родился Ремизов в Угодском Заводе в семье священника. В тот год, когда в Величково из Стрелковки с холщовой сумкой через плечо пришёл в первый класс Егор Жуков, учителю было уже около сорока, из них двадцать два года работы в школе. Как окончил учительский курс Калужского духовного училища, так сразу же и был определён в только что отстроенную, пахнущую свежей сосной школу в Величкове. «За усердное отношение к школьному делу» неоднократно поощрялся по ведомству Малоярославецкого уездного училищного совета. «За ревность в наставлении детей в вере» получил наградную Библию от Синода. Через несколько лет после прибытия в Величково окончил Педагогические курсы в губернской Калуге. Постоянно занимался с детьми сверхурочно. Личность незаурядная, обладающая явным и ярким педагогическим талантом.

Присмотревшись к Егору Жукову, Ремизов пристрастил его к чтению. С тех пор книги стали частью жизни Егора, воспитателями и ангелами-хранителями его души. То, что недодали ему отец, мать и дядюшка, он добирал из книг. Но и войдя в зрелые лета, книгу продолжал любить молодой любовью. Однажды Ремизов взял Егора вместе с другими мальчиками и девочками в Угодский Завод на вечернюю службу. Учитель построил их на хорах. Уже шла служба. И вот по его знаку дети завели «Богородице, Дево, радуйся…». Они пели так складно, их голоса так высоко и правильно взлетали под купол, расписанный золотыми и голубыми фресками, что у Егора захватило дух. Радовались и они, радовался и Сергей Николаевич, радовались и родители, пришедшие на службу, потому что происходило это на один из великих праздников, может, на самую Пасху. Хоровое пение – это тебе не пляска в кругу под гармошку, когда можно вольно выделывать всякие кренделя да «хлопушки», тут надо соблюдать лад и знать меру, не перебрать го́лоса и не таить его излишне за другими голосами. Иногда во время пения он видел слёзы на глазах учителя, и тогда понимал, что он доволен тем, как у них получается.

Церковно-приходская школа для крестьянских детей находилась в деревне Величково, что вниз по течению Протвы между Стрелковкой и Чёрной Грязью. Сюда ходили дети четырёх деревень: Лыкова, Величкова, Стрелковки и Огуби. Учительствовал в ней, как уже выше было сказано, Сергей Николаевич Ремизов. Отец его, о. Николай Ремизов, к тому времени уже заштатный священник угодской Никольской церкви, «тихий и добрый старичок», преподавал в школе Закон Божий.

Сестра Маша пошла в школу годом раньше. Егор в первый класс пришёл уже подготовленным: бойко читать и писать печатными буквами он выучился по Машиному букварю. Вспоминал: «Некоторым ребятам родители купили ранцы, и они хвастались ими. Мне и Лёшке вместо ранцев сшили из холстины сумки. Я сказал матери, что сумки носят нищие и с ней ходить в школу не буду.

– Когда мы с отцом заработаем деньги, обязательно купим тебе ранец, а пока ходи с сумкой.

В школу меня вела сестра Маша. Она училась уже во втором классе. В нашем классе набралось 15 мальчиков и 13 девочек.

После знакомства с нами учитель рассадил всех по партам. Девочек посадил с левой стороны, мальчиков – с правой. Я очень хотел сидеть с Колотырным. Но учитель сказал, что вместе посадить нас нельзя, так как Лёша не знает ни одной буквы и к тому же маленький ростом. Его посадили на первую парту, а меня – на самую последнюю».

Величковскую начальную школу выстроил на собственный счёт здешний землевладелец князь Николай Сергеевич Голицын в 1888 году. Почти каждый год он выделял средства, здание подновлялось и благоустраивалось, так что в классах всегда пахло свежей смолой. Согласно «Правилам о церковно-приходских школах», изданным в 1884 году, Величковская школа, её общий духовно-нравственный тон и учителя должны были заложить добрую основу подрастающего поколения и утверждать в народной среде православную веру. В день открытия школы благодарная крестьянская община преподнесла щедрому строителю и попечителю две богато изукрашенные, в серебряных окладах иконы – святителя Николая и «Иисус Христос на престоле, благословляющий приходящих к нему детей». Растроганный князь тут же передал дары школе: с той поры «в каждом из двух классных помещений находилась одна икона». Строительством школьного здания попечение князя Н. С. Голицина о сельской детворе не ограничилось – он закупил всё необходимое для учебного процесса: мебель, классные доски, счёты, тетради, карандаши, перья, чернила и чернильницы, книги, предусмотренные программой, – словом, всё «в потребном количестве». Он же взял на себя расходы на выплату жалованья учителям и на все текущие надобности. Школа князя Н. С. Голицына в Величкове была лучшей в уезде и после первых же инспекций признана образцовой.

Большинство предметов Егору давались легко. Оставалось время и на проказы. Марья Ивановна Крюкова, учившаяся с будущим маршалом в одном классе, рассказывала, что она с подружкой какое-то время сидела впереди, а Егор, сидевший сзади, «озорничал». У девочки были длинные косы, и Егор во время урока цеплял на них репей. Неравнодушен он был и к её подружке; по дороге из школы домой в Стрелковку он донимал репьём обоих.

Впрочем, земляки великого полководца любят пошучивать вот на какую тему: когда слава Маршала Победы, очищенная временем от наветов, зависти и хулы, докатилась до родных мест и здесь решили построить ему музей и начали собирать материалы и свидетельства очевидцев, многие местные старухи поведали доподлинные истории о том, как Егор в своё время, когда они «ходили в девках», не мог добиться их благосклонности. Что ж, как минимум одна из этих историй была правдой…

Маша первый класс окончила с трудом. Сестре учение давалось тяжело. Её оставили на второй год. В какой-то момент родители решили: хватит попусту лапти рвать, в домашнем хозяйстве от девочки пользы будет больше. Маша разрыдалась. Судьба готовила ей повторение материной доли. И тут вступился за сестру Егор. Он стал перед отцом и матерью и твёрдо сказал, что Маша не виновата, что в учёбе она отстаёт потому, что слишком мало времени у неё остаётся для подготовки домашних заданий, что слишком много работы на неё навалено по дому, пока мать находится в извозе. Отец пытался пристрожить сына, но тот стоял на своём. И родители уступили. С тех пор брат и сестра учились в одном классе. Егор помогал Маше, если у той что-то не получалось. И никому не давал её в обиду. Одноклассники знали: если что, Егор может пустить в ход и кулаки…

Машу, родную сестричку, он будет опекать всю жизнь. Устраивать и учить племянников. Но об этом – в свой черёд.

Программа обучения в трёхклассной церковно-приходской школе была довольно насыщенной. В первом классе осваивали письмо, объяснительное чтение, изучали арифметику, Закон Божий – знание Священной истории от Сотворения мира до Вознесения Христова, при этом надо было выучить шестнадцать молитв. Два последующих года дети изучали катехизис, Символ веры, правила богослужения с обязательным посещением храма и участием в службе. Кроме духовных предметов во втором отделении школьники осваивали чистописание, русское чтение, письмо.

Труднее всего Егору давалась грамматика русского языка. Это сказывалось и спустя годы – написанное приходилось проверять со словарём.

Было в программе и такое обязательное требование: за три года учёбы, включая два лета, ученик должен был прочитать двести книг произведений русских писателей, рекомендованных Министерством народного просвещения: Крылова, Державина, Жуковского, Пушкина, Гоголя, Плещеева, Тургенева, Толстого, Аксакова…

Полный курс трёхклассной церковно-приходской школы в Величкове Егор Жуков окончил в 1906 году. Учитель Сергей Николаевич Ремизов вручил выпускнику похвальный лист с отличием и напутствовал самыми добрыми словами и пожеланиями.

9

Этот нарядный лист картона, куда рукой учителя Ремизова было вписано его имя, долго висел в доме Жуковых. И куда он впоследствии подевался, никто так и не вспомнил. Время вскоре так зашевелилось, так задвигалось, что не только картонные похвальные листы вместе с их владельцами, но и целые семьи, да что там семьи – сословия, исчезли с лица земли в бывшей Российской империи, ставшей Советской Россией.

Маршал навестил могилу отца. Кто-то ухаживал за ней. Покрасил оградку. На памятнике ни паутинки, ни сосновых иголок, которыми буквально засыпаны соседние холмики. Видать, кто-то приходил на Пасху. Крашенная луковой шелухой бурая яичная скорлупа. Яйца, видимо, съели бе́лки. Их здесь всегда была пропасть, бегали по могилкам, прыгали по крестам.

Могилу учителя он так и не нашёл. Сказал водителю, кивнув на безымянный полузатоптанный холмик, заросший мохом и черничником:

– Володя, налей стакан и положи хлеб. Туда, на ту могилу.

Водитель вытащил из корзины чистый стакан, наполнил его до пояска, сверху положил скибку хлеба и, раздвинув мох, поставил на холмик.

– Что, Георгий Константинович, кто-нибудь из родных?

Маршал ответил не сразу.

Влажная тень подлеска была раем для комаров. Они облепляли лицо и руки и будто гнали их с кладбища. Водитель срезал несколько побегов молодой липы, связал их в веничек и подал маршалу.

– Тут, Володя, везде родня. Одних только Жуковых вон сколько могил.

Искал маршал и ещё одну могилу – земского доктора Николая Васильевича Всесвятского. Когда-то доктор Всесвятский спас ему жизнь. В буквальном смысле. Вытащил из тифозной горячки. Но и этой могилы не нашёл. Как быстро время сравнивает свои курганы. Человеческая память крепче, надёжней. Но и она когда-нибудь исчезнет. Время, всемогущее время, и её растворит…

Прежде чем покинуть кладбище, они отыскали развалины часовни. Красные, покрытые мохом и лишаем кирпичи были разбросаны по всему периметру фундамента. Одна из арок уцелела, и по её очертаниям ещё можно было воссоздать в памяти и размеры часовни, и высоту её стен, и даже, по памяти, вообразить купола.

В двадцатых всё полетело к чёрту.

Как узнал он от земляков, Сергей Николаевич Ремизов в последние годы, уже в советские, собрал группу детей и занимался с ними здесь, в кладбищенской часовне, превратив её в школу. Новая власть ему не препятствовала. Однажды в часовню пришёл инспектор из отдела образования, посидел на занятиях, послушал, как Ремизов читает детям рассказ А. П. Чехова, пожал тому руку и ушёл.

Ни часовни, ни могилы учителя время не сохранило.