Читать книгу Жуков. Танец победителя - Сергей Михеенков - Страница 6

1

Константин Артемьевич, явно обрадованный школьными успехами сына, ещё не представляя его будущего, которое, как вскоре окажется, уже было определено московским шурином, на радостях подарил Егору только что скроенные сапоги. Мать сшила новую рубаху. Подарки были непраздными – родители собирали сына в Москву. И сапоги, и рубаха были на размер-полтора больше. Но вскоре Егор эти размеры догнал.

Пока Егор учился грамоте и Закону Божию в тихих классах Величковской школы, пока отплясывал перед изумлёнными девчатами на деревенских вечеринках, Россию потрясли два урагана: Русско-японская война (1904–1905) и первая русская революция (1905–1907). Империя устояла, но на невидимых часах стрелки вздрогнули и начали отсчитывать последние сроки. Местные же хроники отмечали следующее: «События, происходившие тогда в городской России, мало затронули Стрелковщину. Выборгское воззвание политизированной интеллигенции, обратившейся с призывом к народу начать кампанию гражданского неповиновения из-за роспуска Госдумы, оставило народ равнодушным. На повседневной жизни крестьян политическая борьба, как казалось здешним жителям, никак не отражалась. Столыпинская реформа в Стрелковщине и в целом в Калужской губернии провалилась. Мужики не хотели выходить из общины и угрожали «красным петухом» всем, кто попытается из неё выделиться. Привычный уклад жизни Огубской общины выдержал напор новых веяний. Хутора здесь не возникли. Несмотря на смутное время, не знали в крае и политического террора. Только в нижних, по течению Протвы, волостях эсеры пытались мутить народ, дрались в пьяном виде со своими противниками и грабили во имя «светлого идеала». Впрочем, и это случалось довольно редко»[2].

Михаил Артемьевич пересидел эти пробные землетрясения в Москве. В Чёрную Грязь отдохнуть и навестить родню приехал в 1908 году, когда всё успокоилось. Бранил и эсеров, и кадетов, и черносотенцев, и жидов, и правительство. Жалел только царя. Пилихин к тому времени не просто обжился в Москве, а по-настоящему разбогател. Когда-то его, подростком одиннадцати лет от роду, отдали в подмастерья. Пешком ушёл в Москву. И вот он теперь кто! А кто? Мастер-меховщик высочайшего класса! Владелец большой мастерской, целого, считай, цеха не меньше фабричного в самом центре Первопрестольной. Собственный магазин на Кузнецком Мосту – меха и кожа! Из Чёрной, как говорится, Грязи калужской – да на Кузнецкий Мост! Знай Пилихиных! Но что впереди? Когда империя зашаталась, устоять ли его цеху и магазину на Кузнецком Мосту?

В один из дней Михаил Артемьевич заехал и в Стрелковку, к сестре. Посмотрел на бедность родни, поинтересовался видами на урожай да уловлива ль рыбка на здешних омутах. Всё кругом в его хозяйских глазах выглядело тоскливым, даже берега Протвы и её омуты. Зато племянник, радостно сбежавший с крыльца навстречу дядюшке, произвёл хорошее впечатление – подрос, уже по-юношески раздался в плечах, крепкий, с умным, внимательным взглядом, с достоинством в движениях и осанке. Силу нагулял, да и ловкий, должно быть, не только в пляске. Взгляд не робкий, но и не дерзкий. Умеет себя в руках держать. Волевой подбородок с ямочкой. Пожалуй, из парня толк выйдет. Но в деревне – пропадёт. Даром растратит и силу, и ловкость, и ум.

Устинья Артемьевна уже догадалась, зачем пожаловал братец. Вздохнула и пошла к сундуку, где лежало всё необходимое, что она собрала сыну в дорогу.

– Ну, племяш, пора, – коротко, как о давно решённом, сказал Михаил Артемьевич и даже не взглянул ни на сестру, ни на старшего Жукова.

Константину Артемьевичу и в тот раз шурин руки не подал. Да и разговаривал во всё время с сестрой, с племянницей, прибежавшей с огорода, да с Егором. Маша заплакала. Ей казалось, что любимого брата у неё отнимают навсегда, и сердце её разрывалось. Кто теперь будет за неё заступаться? Кто – помогать по хозяйству?

Решение Михаила Артемьевича и обрадовало Жуковых, и опечалило одновременно. У сына появилось будущее, пусть хотя бы надежда на будущее. Уходит Егор не в чужие руки, а всё же к родному дядюшке, к выгодному делу, к денежному ремеслу, с которым жизнь можно устроить куда лучше, чем здесь, в нищающей деревне. С другой стороны, на одни рабочие руки в семье становилось меньше. Да и жалко родную кровиночку из-под своего крыла выпускать…

Закончилось деревенское детство Егора Жукова. С его беззаботными радостями и развлечениями на Протве. С рыбалкой, с покосами в пойме, когда мать приносила им, косцам, самую лучшую еду – окорок с огурцами и много, как на Пасху, варёных яиц. Со стремительными гонками на «леднях» на Михалёвых горах. С утиными охотами в пойменных старицах. Дядюшка Михаил Артемьевич взял его за руку и повёл из Стрелковки в сторону большака. Там для Егора начинался новый мир.

2

Двоюродная сестра по материнской линии Анна Михайловна Пилихина, прожившая девяносто шесть лет и многое помнившая, говорила: «Если бы не наш отец, малограмотный, но предприимчивый скорняк Михаил Артемьевич Пилихин, то мой двоюродный брат Егор Жуков пас бы в Стрелковке гусей… В нашей московской квартире Егор все годы жил как равноправный член нашей семьи. Равняясь на моего старшего брата, Александра, Жуков быстро становился городским человеком. Александр родился в 1894 году и был, таким образом, старше Егора на два года».

Анна Михайловна – человек мудрый. Прожила долгую жизнь. Многое и многих пережила. Многое знала. Рассказала же немногое. Завет семейных тайн был для неё свят, и она его не нарушала.

Перед большаком, уже когда вошли в сосновый бор, Егор оглянулся. Внизу, в широкой пойме, лежала его родная Стрелковщина. Сразу несколько деревень виднелись среди лугов и полей. И все они, словно голубой со стальным отливом дорогой, соединялись рекой.

– Ничего, племяш, – словно заглянув ему в душу, похлопал по плечу дядюшка, – на Петров день, а то пораньше, приедешь повидаться. – Подмигнул. – Московских гостинцев привезёшь. Ещё пуще любить и дожидаться станут. Помяни моё слово.

Слово Михаила Артемьевича было твёрдым. Как шип в подошве. Это знало всё семейство Пилихиных-Жуковых. Сказал – сделал. И лучше было ему не перечить, а делать и жить в соответствии с его словом.

Пока шли до Чёрной Грязи, дядюшка разъяснил Егору его место в ближайшем будущем.

– А жить, Егор, будешь с нами. В семье. Работать не ленись. Берись за всякое дело, к которому тебя приставят. Старайся сделать его лучше других. Старших слушайся. Мне не жалуйся. Провинишься – не спущу. Не посмотрю, что родная кровь. И помни, работать надо не столько руками, сколько… – И Михаил Артемьевич похлопал ладонью по потному лбу.

3

Пилихинские владения простирались во весь второй этаж просторного дома в самом центре Москвы. Здесь Михаил Артемьевич расположил и свою мастерскую, и склад, и один из магазинов. Здесь же были и жилые комнаты. (Теперь в этом здании, перестроенном и значительно расширенном в ходе реконструкции, находится магазин «Педагогическая книга».) Чуть позже оборотистый владелец скорняжной мастерской приобрёл целый особняк в Брюсовом переулке – двухэтажный деревянный дом. Дела шли в гору. В гору их упорно тащил двужильный и цепкий Михаил Артемьевич, нанимая хороших мастеров. При этом и сам не отходил от портняжного стола. Добрая слава о пилихинском швейно-торговом доме расходилась по всей Москве. Клиентов становилось больше, среди них были известные и состоятельные люди, умевшие сослужить обходительному Михаилу Артемьевичу посильную, но столь необходимую для него службу. Всех, кого только можно было, впрягал оборотистый скорняк из Чёрной Грязи в свою полукрестьянскую телегу.

И верно заметила Анна Михайловна Пилихина: в Москве, в новой городской обстановке, Жуков освоился быстро. Шумное московское многолюдье ему, как ни странно, понравилось. Словно щука, он нырнул из мелкой плёсы в глубокий омут. На первые же заработанные деньги купил городскую одежду. За бюджетом следил, не транжирил. Умел сэкономить лишнюю копеечку, зная, что дома, в Стрелковке, каждому медному грошику, присланному им, будут очень рады.

На первых порах Егор пребывал в мастерской Пилихина на положении мальчика на побегушках: подметал и мыл полы в цехах, в магазине и в жилых комнатах, по приказанию мастеров бегал в лавку за табаком и водкой, надраивал и ставил самовар, мыл посуду, следил, чтобы лампадки у икон никогда не гасли, подливал в них масло и снимал нагар. И, как наказывал дядюшка, присматривался к основному делу, слушал, о чём толкуют скорняки и портные, когда сшивают полости, когда подбивают подкладки и кроят особо сложные детали.

Доходный дом Обуховой на Дмитровке, где поначалу обосновался Михаил Пилихин. Начало XX в.

[Из открытых источников]

Главной начальницей Егора была Матрёша. Старшая мастерица, она же артельная кухарка. Ещё нестарая женщина, весёлая и шумная. В мастерской её слушались все, кроме стариков, которым мог указать только хозяин, потому что делали своё дело безупречно. Матрёша подарила Егору медный напёрсток, дала иглу с вдетой ниткой и показала, как сшивается мех. Она же преподала первый и весьма жёсткий урок поведения в артели за обеденным столом. Урок этот запомнился Жукову на всю жизнь. Вот так он его вспоминал: «Кузьма, старший мальчик, позвал меня на кухню обедать. Я здорово проголодался и с аппетитом принялся за еду. Но тут случился со мной непредвиденный казус. Я не знал существовавшего порядка, по которому вначале из общего большого блюда едят только щи без мяса, а под конец, когда старшая мастерица постучит по блюду, можно взять кусочек мяса. Сразу выловил пару кусочков мяса, с удовольствием их проглотил и уже начал вылавливать третий, как неожиданно получил ложкой по лбу, да такой удар, что сразу образовалась шишка».

4

Жизнь вытёсывала характер будущего маршала постепенно. Удар острого и неумолимого, как копьё ангела, инструмента, и лишнее отлетает под ноги и потом выметается из судьбы-мастерской, как мусор. Человек оглядывается на прошлое, о чём-то сожалеет, в чём-то благодарит судьбу и людей, встретившихся ему на пути, а порой и прошагавших с ним бок о бок некий отрезок, и вдруг понимает, что случайных попутчиков рядом с ним вовсе и не было. Одни посылались ему для примера и наставления, другие для искушения, третьи – для того, чтобы опробовать его на твёрдость и человеческую порядочность; одних он должен был беспрекословно слушать, отбирая из их наставлений самое важное и прочное, других какой-то момент убрать с дороги, пусть даже силой и дерзостью, или обойти стороной, третьих защитить, четвёртым за верность и любовь платить ещё большей верностью и любовью.

Именно в московские дни окрепла дружба между двоюродными братьями. Михаил Пилихин-младший вспоминал: «Мать Егора Жукова в 1908 году… отправила его в Москву к моему отцу… в учение меховому искусству на четыре года. В это время мой отец с семьёй проживал в Камергерском переулке, где он снимал квартиру, в которой находилась скорняжная мастерская. Имел трёх мастеров и трёх мальчиков-учеников. В этот год осенью привезли к дяде учиться скорняжному искусству и Егора Жукова.

В конце 1908 года дом был назначен на ремонт. Отец снял квартиру в Брюсовом переулке. В мастерской Пилихина работы всё прибавлялось. Крупные меховые фирмы и знаменитые мастерские верхнего женского платья Ламоновой, Винницкой, другие мастерские давали много заказов.

Сезон скорняжного дела начинался с июля. С 20 декабря все мастера уезжали по своим деревням на Рождество, а возвращались 10–15 января. Каждый ученик был прикреплён к мастеру, который обучал его. Мастера приходили к семи часам. Ученикам входило в обязанность подготовить к приходу мастеров рабочие места, а по окончании работы подмести мастерскую и всё убрать.

К приходу мастеров мы ставили самовар и готовили всё к завтраку. Все мастера находились на хозяйских харчах – завтракали, обедали, ужинали. Это было лучше для производства, и мастерам было лучше: они хорошо покушают и отдохнут. А если они будут ходить в чайную, там выпивать и только закусывать, то полуголодные будут возвращаться уже навеселе. Они были бы малопроизводительными работниками.

Егор Жуков очень усердно изучал скорняжное искусство и был всегда обязательным и исполнительным. После двух лет работы в мастерской дядя взял его в магазин, он и там проявил себя исполнительным и аккуратным. Егор с большим любопытством ко всему присматривался и изучал, как надо обслуживать покупателей. Там служил и старший брат Александр, который Егору помогал всё это освоить. А я работал младшим учеником. В 1911 году, когда исполнилось 15 лет, его стали называть – Георгий Константинович».

Воспоминания Михаила-младшего периода московской жизни будущего маршала по своей тональности и акцентам, так или иначе расставленным там и там, сильно отличаются от мемуаров самого маршала. Конечно, «Воспоминания и размышления» – книга в своём роде выдающаяся. Но и она – всего лишь одна из версий биографии Маршала Победы. И главное достоинство её в том, что эта версия – авторская. Целиком полагаться на неё, конечно же, нельзя. К примеру, близкие и родня были, мягко говоря, обескуражены тем, каким вывел Жуков в своих «Воспоминаниях и размышлениях» дядюшку Михаила Артемьевича Пилихина. Собственник, владелец производства, торговец, а стало быть, эксплуататор и стяжатель, волевой и непреклонный до жестокости… Не пожалел родную кровь. Забыл, кто его выдернул из нужды, кто дал в руки хлебную профессию и кто наставлял на путь истинный, пусть порой и грубовато, и вдоль спины. Помните упрёк Анны Михайловны Пилихиной? А ведь трижды права была двоюродная сестрица: когда бы, мол, не «наш отец», пасти бы Егорке Жукову гусей в родной и беспросветной глухомани…

И ещё одно, весьма важное: как бы там ни было, что бы автор «Воспоминаний и размышлений» ни писал, а пример дядюшки, выбившегося в люди из Чёрной Грязи, его непреклонная воля и последовательное стремление к поставленной цели будут вести Жукова всю жизнь. В самые трудные моменты помогало именно пилихинское – воля, твёрдость, способность ориентироваться, казалось бы, в безвыходных ситуациях и выходить из них победителем или с минимальными потерями.

Слишком многое было поставлено Жуковым на выход мемуаров, на ожидаемый гонорар, а поэтому всё в книге должно было быть выверено в соответствии со временем, да и обстоятельствами, в которых тогда пребывал автор. Более подробно об этом мы расскажем в своё время.

«Первое время я очень скучал по деревне и дому, – писал маршал о своей скорняцко-московской одиссее. – Я вспоминал милые и близкие сердцу рощи и перелески, где так любил бродить с Прохором на охоте, ходить с сестрой за ягодами, грибами, хворостом. У меня сжималось сердце и хотелось плакать. Я думал, что никогда уже больше не увижу мать, отца, сестру и товарищей».

Но начались побывки, поездки на родину, и тоска детского, неокрепшего сердца, внезапно оторванного от матери, улеглась. Тем более что рядом был не только дядюшка, пусть и строгий, но всё же родной, а также братья и сестра.

Двоюродные были роднее родных. В мастерских помогали друг другу. Вместе осваивали скорняжное дело и искусство торговли. Вместе и развлекались. И учились. Старший брат Александр неплохо знал немецкий язык. Егора восхищало, как ловко он лопочет по-немецки с некоторыми клиентами и покупателями. И тогда Александр, видя интерес младшего брата, предложил ему брать регулярные уроки немецкого.

В свободное время бродили по Москве. Захаживали в разные лавки, в том числе и в книжные. В одной из них приобрели хорошие учебники по немецкому языку, а также накупили дешёвых, как говорилось в рекламе, «превосходных изданий приключений лондонского сыщика Шерлока Холмса и американского его собрата Ника Картера»[3].

Ещё в Стрелковке чтение стало для Жукова любимым занятием. Своего рода тайной свободой, когда он мог уединиться где-нибудь в сарае или на сеновале под щелью в кровле, куда проникал весёлый солнечный луч, и только он, тот сноп яркого света, делил с Егором сокровенный диалог с автором и его героями. В деревне книг было мало. А тут Первопрестольная открыла перед ним не только лавки, но и библиотеки, а также книжные шкафы знакомых и друзей.

Теперь, сидя у Протвы и наблюдая ход её бесконечных вод, маршал снова вспомнил Стрелковку времён своего детства. Школу в Величкове. Учитель Сергей Николаевич Ремизов время от времени давал ему что-нибудь из своей домашней библиотеки. Он помнил и тот старый книжный шкаф со скрипучими стеклянными дверцами. Когда Сергей Николаевич поворачивал ключ и распахивал дверцы, на них веяло теплом старых и новых книг, и этот запах будил ассоциации. Так на старого солдата действует запах порохового дыма. Из глубины шкафа смотрели на Егора ровные ряды книжных переплётов: А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, И. С. Тургенев, И. С. Никитин, В. А. Жуковский, Ф. И. Тютчев…

Тютчев! Маршал на мгновение потерял и ход мыслей, а взгляд уже не контролировал ровный ток воды, устремившись куда-то в глубину. Однажды в Одессе на Приморском бульваре, бывшем Фельдмана, в ясный летний день, когда, кажется, все горожане и отдыхающие высыпали из домов и санаториев, заполняя парки и скверы, к нему подошла пожилая дама, одетая в обветшавшее платье, в старомодной шляпке и назвалась то ли дочерью, то ли внучкой поэта Тютчева. От неожиданности он на мгновение смутился, потом приказал сопровождавшему его офицеру-ординарцу предложить ей, если она согласна принять, некоторую сумму денег. Женщина деньги взяла и удалилась. Действительно ли та приморская дама была потомком Фёдора Ивановича Тютчева, он так и не узнал. В Одессе в те годы можно было встретить кого угодно. Всем там хватало места.

Когда Егор всё возможно и посильное для его возраста из шкафа учителя перечитал, тот улыбнулся и сказал:

– Вот окончишь школу, подрастёшь и поедешь в Москву. Там устроишься учеником в типографию. Станешь мастером-печатником. Вот уж где, Егор, книги будут вольные!»

Все ему прочили Москву.

И вот он в Москве.

Александр уже тогда был человеком хорошо образованным. Это качество в старшем брате особенно притягивало к нему Егора. Брат умел рассуждать и о прочитанной книге, и о только что просмотренном сеансе синематографа, делал какие-то, порой совершенно неожиданные выводы, связанные и с их повседневной жизнью, и с мечтами. И эти мысли были так же удивительны, как и мечты. Младшие слушали брата раскрыв рты. Детективы и приключения Егору вскоре наскучили, и они принялись с Александром за учебники математики, русского и немецкого языков, географии. Всё хотелось знать глубже. Вчерашний выпускник трёхклассной церковно-приходской школы с некоторым разочарованием вдруг понял, что в Величкове он успел только прикоснуться к знаниям. Хотя и старался изо всех сил. Теперь погрузился в научно-популярную литературу. Описания природных явлений, записки известных путешественников, справочники. За всем этим стоял Александр Пилихин. Хозяин скорняжных мастерских, наблюдая за увлечениями детей книгами и синематографом и не обнаруживая в том и другом ничего дурного, сдержанно поощрял их небольшими суммами денег.

Потом эта постоянная жажда знаний не будет оставлять его на протяжении всей жизни. Круг интересов сузится на теме военного дела. Клаузевиц, Мольтке, Сунь-Цзы, Суворов, письма Кутузова, Свечин, Михневич, Фрунзе, Шапошников. Но и русская классика нет-нет да и будет появляться на прикроватной тумбочке и в полевой сумке.

Образование нуждается в системе. Приобретение знаний требует последовательности и упорядоченности. Иначе это будет разорванная картина, бессвязная речь. И вскоре Жуков поступил на вечерние общеобразовательные курсы. Курсы «давали образование в объёме городского училища». Сочетать работу и учёбу было непросто: «…уроки приходилось готовить ночью на полатях, около уборной, где горела дежурная лампочка десятка в два свечей».

5

В воскресные дни и по великим праздникам Михаил Артемьевич всех домашних вёл в храм Воскресения Словущего, что стоял неподалёку. Пилихин-старший был ревностным прихожанином этого храма и щедрым вкладчиком. Он полностью содержал хор, и тот хор был великолепным. Тщательно подобранные, сильные, как сама вера православная, голоса. По воспоминаниям Жукова, дядюшка приходил в буквальном смысле в священный трепет, слушая церковные песнопения.

Храм Воскресения Словущего на Успенском Вражке.

[Из открытых источников]

Как-то сыновья и дочь уговорили отца сходить в театр – откуда-то с юга России в Москву приехал на гастроли хор. Михаил Артемьевич вышел после выступления с постным лицом.

– Неужто, дядюшка, выступление вам не понравилось?

– Чего ж, знатное выступление. Голоса хорошие. Да только мои бережней за душу трогают.

После воскресной службы всегда был торжественный обед. Михаил Артемьевич подходил к настоятелю и целовал руку. Потом, строем, как солдаты, по ранжиру, подходили остальные Пилихины и Жуков. Дядюшка незаметно совал в руку настоятелю новенькую, как накрахмаленная салфетка, радужную.

После обеда глава семейства отпускал всех на волю. Когда хор пел особенно ладно и на обед настоятель не жалел ни севрюжины, ни говяжьих копчёностей, которые ему привозили откуда-то с Волги, а в постные дни груздей, выдержанных в меду, тогда Михаил Артемьевич мог подарить сыновьям и племяннику по серебряному николаевскому полтинничку. Сестра Анна послушно отправлялась домой. А братья с сей минуты были предоставлены сами себе. Денежки, и кроме воскресного полтинничка, у них водились, так что могли себе позволить и посетить сеанс синематографа, и в чайную зайти, и в парке на каруселях покататься, и девушек пирожным угостить. Но не всегда воскресенья проходили так. Изредка отец вёл их на молебен в собор. Там не трапезничали.

Михаил Пилихин-младший вспоминал: «В 1911 году отец взял меня из школы на своё предприятие в ученики на четыре года на тех же основаниях, как и других учеников. Георгий Жуков взял надо мной шефство, знакомил меня с обязанностями, в основном убирать помещения, ходить в лавочку за продуктами, ставить к обеду самовар. А иногда мы с Георгием упаковывали товары и короба и носили в контору для отправки по железной дороге. Во время упаковки товара Георгий, бывало, покрикивал на меня, и даже иногда я получал от него подзатыльник. Но я в долгу не оставался, давал ему сдачи и убегал, так он мог наподдать мне ещё. За меня заступался мой старший брат Александр. А в основном жили очень дружно…

В воскресные дни отец брал нас в Кремль, в Успенский собор. Он всегда проходил к алтарю, где находился синодальный хор, который состоял исключительно из мальчиков. Отец очень любил слушать пение этого хора. Нас он оставлял у выхода из собора, так как мы не могли пройти сквозь толпу к алтарю. Отец уходил к алтарю, уходили и мы из собора, бродили по Кремлю. А когда после службы звонили в колокол к молитве «Отче наш», мы быстро возвращались к входу в собор и потом все вместе шли домой. Синодальным хором дирижировал Николай Семёнович Голованов, впоследствии главный дирижёр Большого театра. Мой отец с Головановым и его женой Антониной Васильевной Неждановой, знаменитой певицей, был хорошо знаком, и, когда отец умер в декабре 1922 года, Голованов с синодальным хором принял участие в похоронах».

Дружба старого скорняка и молодого дирижёра пришлась на самое начало музыкальной карьеры Николая Семёновича Голованова. Время от времени Пилихин просил синодального прийти в церковь Воскресения Словущего и поставить голоса певцов. Кроме того, и дирижёр, и его жена, известная оперная певица, перед которой преклонялась вся театральная Москва, были постоянными клиентами Михаила Артемьевича. Голованов и Нежданова жили по соседству с пилихинским домом – там же, в Брюсовом переулке, дом 7. Голованов был тогда молод, всего лишь на пять лет старше Жукова. И судьбы их во многом схожи.

Николай Семенович Голованов.

[Из открытых источников]

Родился Голованов в бедной мещанской семье в Москве. В 1909 году окончил Московское синодальное училище церковного пения. Руководил Синодальным хором. И сразу проявил свои и дирижёрские, и композиторские способности. Когда Жуков окончил учебную команду и получил свой первый армейский чин унтер-офицера, Голованов окончил Московскую консерваторию и выступил как дирижёр в концерте оркестра Большого театра. В начале тридцатых годов Голованов стал главным дирижёром созданного им Оперного радиотеатра. Жуков возглавил кавалерийскую бригаду, а вскоре и кавдивизию. В конце тридцатых Голованов становится главным дирижёром Большого симфонического оркестра Всесоюзного радиокомитета. Жуков возглавляет 1-ю армейскую группу на Халхин-Голе, блестяще проводит боевую операцию против японцев и в звании генерала армии получает Киевский Особый военный округ. Почти одновременно, в один год, они получили звания: Голованов – народного артиста РСФСР, Жуков – Маршала Советского Союза. Голованов имел четыре Сталинские премии первой степени. Жуков – четырежды Герой Советского Союза. Кстати, во время войны, в отличие от особо ценных деятелей культуры, Голованов не поехал в эвакуацию, продолжал работать в Москве, выступал с оркестром на фронте перед бойцами и командирами Красной армии. И Голованов, и Жуков неоднократно отстранялись от своих должностей, находясь на самом верху Олимпа. В судьбе и того и другого особую роль сыграл Сталин. Жукова обвиняли в «бонапартизме», для Голованова же изобрели термин – «головановщина». По этому поводу сейчас можно судить-рядить что угодно, но всё же надо признать: социальные лифты тогда работали превосходно. Из стрелковской крапивы – в маршалы…

«В воскресные дни мы играли в футбол, – вспоминал Михаил-младший, – мячом служила нам старая шапка, набитая бумагой. Играли в городки, в бабки, в лапту с мячом. В те времена игры эти были в большом почёте. В ненастные дни, когда отца не было дома, мы играли в прятки или в футбол в проходной комнате, «воротами» служили нам двери. Мы так возились, что соседи с первого этажа приходили с жалобами, у них с потолка сыпалась штукатурка. В дальнейшем нам были запрещены навсегда игры в комнате. Мы тогда стали собираться на кухне и играть в карты – в «21 очко». Играли на старые пуговицы, мы собирали их во дворе, их выкидывал сосед – военный портной…»

Азартного картёжника из Жукова не вышло. Страстишку пресёк всё тот же главный семейный педагог и воспитатель – дядюшка. Однажды, не застав сыновей и племянника на рабочих местах, Михаил Артемьевич вошёл в их комнату. Те все трое азартно резались в карты. Он схватил первого попавшегося за ухо, им оказался племянник, и сказал наставительно, с расстановкой:

– Не там, не там твои червонцы рассыпаны, Егорий Константиныч… Не там, племяш мой золотой и серебряный…

Последние слова Михаил Артемьевич договаривал уже ему одному, потому как сыновья хозяина, опрокинув табуретки, пулей выскочили из комнаты и попрятались в тёмных кладовках.

Ухо потом долго горело огнём и даже постреливало. К картам «Егорий Константиныч» больше не притронулся, даже когда опека дядюшки прекратилась. У братьев азарт тоже остыл.

6

Полный курс учёбы Жуков окончил в 1912 году. Ему в ту пору стукнуло шестнадцать. В автобиографии, написанной для личного дела в 1938 году, он уточнил по поводу своего изначального образование буквально следующее: «Образование низшее. Учился 3 года до 1907 г. в церковно-приходской школе дер. Величково Угодско-Заводского района Московской области[4] и 5 месяцев учился на вечерних курсах при городской школе в Москве, в Газетном переулке. Не было средств учиться дальше – отдали учиться скорняжному делу. За 4-й класс городского училища сдал экстерном при 1-х Рязанских кавкурсах ст. Старожилово Р.У.Ж.Д. в 1920 г.».

Всё здесь символично. Всё неоднозначно. Хотя и всё верно. Учиться на родине было негде. Разве что в уездном Малоярославце. Но на это у семьи действительно не было денег. Скорняжное же дело оказалось прибыльным, и когда Жуков попал в московскую мастерскую дядюшки и начал осваиваться и обживаться, судьбу он не корил.

Егору исполнилось шестнадцать. Дядюшка успехи племянника и его шестнадцатилетние поощрил некоторой суммой денег сверх причитающегося жалованья, а также подарком: костюмом-тройкой, парой ботинок, комплектом добротного белья и двумя пальто – демисезонным и зимним на меху, с каракулевым воротником.

Был канун Рождества, период отпусков. Егор отблагодарил дядюшку за щедрые дары и тут же уехал в Калужскую губернию, в родную Стрелковку. На этот раз он предстал перед родными и друзьями настоящим московским франтом.

Отпуск, пожалованный хозяином скорняжной мастерской, Жуков счастливо провёл в Стрелковке и Чёрной Грязи. Навестил в Величкове учителя Сергея Николаевича Ремизова, подарил для его домашней библиотеки дорогую книгу в переплёте – роман модного среди москвичей писателя Максима Горького. Дома помогал сестре управиться с повседневными домашними делами. Маша души не чаяла в брате. Вечерами за ним заходил с гармошкой Лёшка Колотырный. Эх, какие вечеринки закатывали они тогда на пару! Лёшка рвал гармошку, не жалея меха. А он плясал, с дерзкой надеждой заглядывая в девичьи глаза. Так что были и поцелуи, и, конечно же, драки.

Рождественские дни пролетели быстро, Егор возвратился в Москву и снова встал за прилавок. Дядя после Рождества положил ему десять рублей в месяц, притом что жил и столовался он по-прежнему в гостеприимной семье Пилихиных.

Десять рублей в месяц – по тем временам и ценам для молодого человека жалованье весьма хорошее. Средний москвич счастливо жил-поживал на рубль в день. Жукову в день можно было тратить не больше двух пятиалтынных. Но он столько не тратил. Стол и кров были бесплатными. Так что кое-что удавалось откладывать, чтобы родители поскорее выплатили долг за сруб.

В те годы в Москве фунт муки стоил меньше гривенника – 6 копеек. Десяток яиц – 44 копейки. Фунт шведской сёмги – 90 копеек. А вот снять квартиру из двух-трёх комнат стоило недёшево – 40–50 рублей в месяц. Билет на концерт знаменитости стоил от одного рубля до десяти. Дешёвые книжки стоили копейки. Жукову они были вполне по карману.

Иногда в лавку заходили офицеры. Эти расплачивались весело, щедро открывали кошельки, особенно когда были с дамами. Офицеры считались выгодными заказчиками. Среди них выделялись кавалеристы – длинные, до пола, шинели, ремни, шашка на узкой портупее, шпоры, которые при ходьбе звонко и почти театрально брякали. С завистью замечал Жуков и то, как при этом посматривали на своих щедрых кавалеров дамы.

В это время братья часто посещают театры, бывают на различных концертах. Особенно внимательно Жуков следил за плясовыми номерами. «Смотри, смотри, Егор!» – толкали его в бок братья, когда по сцене горохом раскатывались танцоры. А у него у самого уже дух захватывало. Он примечал некоторые движения, коленца. Потом, дома, повторял их, репетировал, отрабатывал, уже представляя, как ахнут в Стрелковке.

В Москве к тому времени стало довольно много кинотеатров. Дорогих и дешёвых. Михаил Артемьевич отпускал сыновей в синематограф со спокойным сердцем, зная, что никакого непотребства, как это случалось раньше, им там не продемонстрируют: ещё в 1908 году московский градоначальник генерал Джунковский наложил запрет на демонстрацию фильмов «парижского жанра» в кинотеатрах Москвы. К «парижскому жанру» были отнесены картины «фривольные или порнографические по содержанию».

И всё же Михаил Артемьевич, не вполне полагаясь на запретные меры генерала Джунковского, присовокуплял к ним и некоторые свои, чисто педагогические. В очередной раз наблюдая, с какими раскрасневшимися лицами сыновья вернулись с сеанса домой, он перед сном заходил в их команду и говорил:

– Ну что, насмотрелись на девок? Нагляделись на ненаглядных? Теперь ночь спать не будете. Глядите у меня, завтра проспите, больше на француженок смотреть не пущу.

Слово «француженки» в устах дядюшки было ругательным. При женщинах он его не произносил.

7

«На четвёртом году учения», как свидетельствуют биографы маршала, Михаил Артемьевич взял Георгия с собой на ярмарку в Нижний Новгород. Таких шумных ярмарок, такого раздольного торга молодой приказчик ещё не видывал, не знавал. Дядюшка заблаговременно арендовал лавку и вёл оптовую торговлю. Меховые изделия здесь шли по более дешёвой цене, но – оптом, большими партиями. Поэтому оборот был огромным! Жуков только успевал упаковывать проданный товар и отправлять контейнеры на волжскую пристань для дальнейшей транспортировки по назначению. Часть грузов отправлялась по железной дороге. Отправку этих контейнеров Жуков оформлял в железнодорожной товарной конторе. Такого хваткого и надёжного помощника Михаил Артемьевич подбирал для своего дела давно. Каждый год перебирал из продавцов, из приказчиков, из подмастерьев, как орехи в лукошке: тот ненадёжен, тот, кажись, из хорошей семьи, но работает с разинутым ртом, тот вороват… И вот, кажется, гожий нашёлся, да вдобавок ещё и из своих, из кровных – племяш пилихинской крови. Поднял, как говаривали в Чёрной Грязи, из гусиного помёта. Сыновья-то – ни Сашка, ни другой – не годятся. Печёные да задумчивые. А племяш – хваткий и характер имеет. Ему уже и в шею двинуть страшновато, такой и ответить может. Правда, его, дядюшку и благодетеля, слушает беспрекословно и дело любое разумеет с первого слова.

Года брали своё, и Пилихин уже задумывался о преемнике, кому можно было бы передать налаженное производство. Да так передать, чтобы не обмишнуться да в дураках не остаться и семью не обездолить и по миру не пустить.

Сам Жуков в своих мемуарах об этом периоде своего московского житья рассказывал так: «На четвёртом году учения меня, как физически более крепкого мальчика, взяли в Нижний Новгород на знаменитую ярмарку, где хозяин снял себе лавку для оптовой торговли мехами. К тому времени он сильно разбогател, завязал крупные связи в торговом мире и стал ещё жаднее».

Вот чего в нём не могла простить двоюродная сестра Анна Михайловна. Эта черта небрежной забывчивости и избирательной благодарности проявится и многие годы спустя уже в маршале.

Нижегородская ярмарка, её имперское изобилие и щедрость, разноликий и разноязыкий людской поток и ходкая торговля, словно именно для этих дней копились связки банкнот и необъятные тюки товара, поразили впечатлительного Жукова. Волга восхитила особенно. Он увидел её, когда поезд переезжал мост. «До этого я не знал рек шире и полноводнее Протвы или Москвы. Это было ранним утром, и Волга вся искрилась в лучах восходящего солнца. Я смотрел на неё и не мог оторвать восхищённого взгляда».

Чувство прекрасного в нём воспитали родная Протва, пейзажи Стрелковщины, беседы учителя Сергея Николаевича Ремизова, чтение русской классики, охота на уток и вальдшнепов с Прошкой Хромым. Картина величественной Волги на рассвете в лучах молодого солнца была лишь отражением того света, который рождался на родине. Через родину он потом разглядывал все пейзажи, в том числе и заморские. Вспыхнет это и в мемуарах, но эпизодами сдержанными и лаконичными. «Воспоминания и размышления» писались пером солдата, а не поэта.

Младшая дочь маршала Мария Георгиевна Жукова в книге «Маршал Жуков – мой отец» напишет: «Когда мне было лет тринадцать, отец послал меня в поездку на теплоходе по Волге и по возвращении домой задал вопрос: «Расскажи, Машенька, как тебе Волга понравилась?» И рад был, что «понравилась о-о-чень».

После удачного торга в Нижнем Новгороде дядюшка взял племянника на другую ярмарку – в казачий городок Урюпино в области Войска Донского. Но в последний момент вместо себя назначил приказчика Василия Данилова, по воспоминаниям Жукова, «человека жестокого и злого». Эта ярмарка Жукову не понравилась: «Урюпино был довольно грязный городишко, и ярмарка там по своим масштабам была невелика».

Нижегородская ярмарка. Начало XX в.

[Из открытых источников]

Однако впечатление о поездке и торге испортило совсем другое. На ярмарку с ними Михаил Артемьевич отрядил четырнадцатилетнего мальчика на побегушках. Ученик ходил в ту пору в подчинении у Жукова. Приказчик ни с того ни с сего невзлюбил мальчика и по каждому поводу и без повода «с какой-то садистской страстью» избивал его. Тот в слезах жаловался Егору как старшему. Несколько раз Егор заводил с приказчиком разговор, пытался словами и уговорами унять его начальственный гонор. Не помогло. Василий Данилов только ухмыльнулся и бросил:

– А ты, дядин племянник, в своё дело гляди, а со своим я сам управлюсь.

– Ну-ну. – И Жуков стал ждать.

Долго ждать не пришлось. Когда приказчик в очередной раз замахнулся, чтобы ударить замешкавшегося мальчика, Жуков схватил лежавший на контейнере ковырок[5] «и со всего размаха ударил [приказчика] по голове. От этого удара, – вспоминал маршал, – он упал и потерял сознание. Я испугался, думал, что убил его, и убежал из лавки. Однако всё обошлось благополучно. Когда мы возвратились в Москву, он пожаловался хозяину. Хозяин, не вникая в суть дела, жестоко избил меня».

Видимо, именно этот поступок Михаила Артемьевича – чудовищная несправедливость, усугубленная мордобоем, – оказался главным воспоминанием о добродетелях дядюшки, навсегда засев в душе юноши, одарённого не только природным умом, смекалкой и трудолюбием, но ещё и обострённым чувством собственного достоинства. При всей житейской мудрости дядюшка не поверил ему, не вник, не доискался правды.

8

Война началась в 1914 году. Её уже ждали. Закрутилось, завертелось всё так стремительно и необратимо, что вскоре узел противоречий и взаимных претензий одних государств к другим нельзя уже было развязать и распутать дипломатическими усилиями. С какого-то момента его и не старались распутать, а только туже и туже затягивали. Оставалось одно – война.

Георгий раскладывал на прилавке свежую газету, бегло просматривал колонку новостей с фронта и пока ещё никак происходившее там не связывал ни со своей семьёй, ни тем более с собою самим.

Австро-Венгрия объявила мобилизацию и придвинула свои войска к границе с Россией. Россия объявила мобилизацию и начала стягивать войска на западных рубежах. Германия объявила войну России. Россия вторглась в Восточную Пруссию. Англия объявила войну Германии. Австро-Венгрия – России. Сербия и Черногория – Германии. Франция – Австро-Венгрии. Япония – Германии. Австро-Венгрия – Бельгии. Россия, Франция и Англия – Турции. Британские войска высадились во Франции. Корабли Её Величества атаковали германский флот у Фолклендских островов. В Европу прибыл Канадский и Австралийский экспедиционные корпуса. Чем дальше от берега, тем глубже вода…

Москва заклеена плакатами патриотического содержания. На тумбах, там, где раньше висели театральные афиши, – плакаты, плакаты, плакаты… Броские воззвания, похожие на газетные заголовки. Мальчики-газетчики кричат о победах русского штыка, размахивали «Московскими ведомостями».

На призывных пунктах необычное оживление – шла запись добровольцев. Газеты сообщали о сражениях с германскими войсками при Гумбиннене, о тяжёлых боях в Мазурских болотах. На австро-венгерском фронте разворачивалась Люблин-Холмская операция.

Осенью 1914 года в одном из армейских эшелонов на фронт уехал Александр Пилихин. Уехал братец добровольцем – ратником ополчения 1-го разряда. Обычно в эту категорию призывников входили лица мужского пола в возрасте от 20 до 38 лет. В связи с военными действиями возраст снизили до 19 лет. Брат вполне соответствовал этой «льготной» категории.

Русская армия мирного времени насчитывала 1 миллион 423 тысячи человек. В ходе войны по мобилизации призвали ещё 13 миллионов 700 тысяч человек. Россия была страной крестьянской, так что солдаты шли в основном от сохи, из деревень. Призывали, соблюдая следующую пропорцию: от каждой тысячи человек под «красну шапку» стригли 112 здоровых мужчин от 19 до 38 лет. В деревне: от ста дворов – 60 призывников. В результате мобилизации больше половины крестьянских хозяйств осталось без самых эффективных работников, на плечах которых держалась вся сельскохозяйственная экономика.

Егор тоже было хотел двинуть на призывной пункт вместе со старшим братом. Загорелся патриотическим духом Александра. Но в последний момент решил посоветоваться со старшим мастером Фёдором Ивановичем. Фёдор Иванович был человеком давнишним в пилихинской мастерской. Его все уважали за рассудительность и мудрость, за то, что умел растолковывать трудные места, попадавшиеся в московских газетах, а также житейские трудности.

Старик выслушал Жукова и сказал:

– Что Сашка на войну рвётся, мне понятно. У него отец богатый. Если даже ногу бомбой оторвёт, Михаил Артемьевич ему дорогой протез купит. Ему есть что защищать. А коли ты вернёшься калекой – кому будешь нужен? Ещё одна обуза матери. Матерь-то не бросит своё дитя. Но что ж ты: в Москву приехал, а вместо того, чтобы помощником матери быть, совсем её в нужду загонишь…

И Александр ушёл на сборный пункт один.

9

Без старшего брата Егору в доме Пилихиных стало скучно и мрачно. А после поездки на родину, когда узнал, что его любовь Нюра Синельщикова просватана за другого, и вовсе свет стал не мил.

Какое-то время спустя Жуков съехал из просторного, но ставшего вдруг тоскливым дома дядюшки на съёмную квартирую. Причин тому было много. Не забывалась и урюпинская история, тяжёлая и несправедливая дядюшкина рука…

Но причина озлобленности хозяина оказалась другой. И это ещё сильнее обозлило Жукова. Однажды услышал он сетования хозяина, что в войске Донском выручили они маловато, много товара привезли назад, и товара доброго, который в прежние годы в Урюпине уходил не хуже, чем в Нижнем Новгороде. Михаил Артемьевич отчитывал приказчика, выспрашивал, выведывал, как шёл торг, по каким дням лучше, по каким хуже. Ваську Данилова Жуков перед этим прищучил в лавке и сказал, что если будет ещё жаловаться хозяину, то оторвет ему язык вместе с головой. На этот раз приказчик отвечал хозяину сдержанно. Мальчонку больше пальцем не трогал.

Из воспоминаний маршала: «В то время я по-прежнему работал в мастерской, но жил уже на частной квартире в Охотном ряду, против теперешней гостиницы «Москва». Снимал за три рубля в месяц койку у вдовы Малышевой. Дочь её, Марию, я полюбил, и мы решили пожениться. Но война, как это всегда бывает, спутала все наши надежды и расчёты. В связи с большими потерями на фронте в мае 1915 года был произведён досрочный призыв молодёжи рождения 1895 года. Шли на войну юноши, ещё не достигшие двадцатилетнего возраста. Подходила и моя очередь».

Войны кормятся молодым мясом. Через два с небольшого десятка лет разразится другая война, ещё более масштабная и кровавая, и на неё погонят уже восемнадцатилетних.

Жукову шёл девятнадцатый. По меркам сорок первого года он давно бы уже сидел в окопе где-нибудь на Ярцевских высотах или под Рославлем с винтовкой и тремя обоймами патронов.

Старший брат изредка присылал из действующей армии письма. Письма, независимо от того, кому они были адресованы, прочитывал сперва Михаил Артемьевич, а потом кто-нибудь из мальчиков читал всей мастерской. О боевых действиях Александр почти ничего не сообщал. В одном из писем написал: «Я, сын своей Родины, не мог оставаться без участия…» Александр будто оправдывался. Видимо, знал, что письмо его читать будут вся мастерская.

Письмо то пришло на имя Георгия. Дядюшке он принёс его уже распечатанным. Михаил Артемьевич сжал губы, но промолчал. Когда дочитал до слов «Я, сын своей Родины…», вспыхнул:

– Ты сук-кин сын! Сын Родины он…

Глаза дядюшки сверкали, как шилья в руках мастеров. Егор не проронил ни слова, знал, что, когда хозяин в ярости, ему под руку лучше ничего не говорить. Но про себя решил: драки больше не позволит, и предусмотрел путь для отступления. Не поднимать же руку на родного дядюшку, который воспитывал его, кормил-поил и был все эти годы вместо отца.

– А он забыл, что прежде всего он мой сын! Мой! Сбежал! Доброволец! Патриот!

В какой-то момент Жуков понял, что драки не будет, что дядюшка целиком перевёл свой гнев на старшего сына и терзал его всякими словами, чуть ли не проклятиями, и видно было по его лицу, по мерцающим морщинам, которые то глубоко прорезали лоб, то исчезали вовсе, что и сам он ужасается своим словам.

– Может, и ты тоже туда же!.. Вояки! А фронта удержать не могут!

Дела на фронте действительно были тяжелы. Русская армия несла большие потери.

Судьба старшего брата Александра Михайловича Пилихина будет короткой. На Германском фронте он получит несколько ранений, последнее – тяжёлое. Их добровольческий полк будут бросать на самые горячие участки. В санитарном поезде из фронтового лазарета его эвакуируют в тыл. В конце концов Александр окажется в Москве, в одном из госпиталей. Перенесёт несколько операций. Из госпиталя выйдет списанным подчистую, полным инвалидом. Отец встретит его со слезами, как блудного сына. Потому что к тому времени на фронт уйдёт любимый племянник – его надежда и опора. Старший сын начнёт быстро восстанавливаться. В феврале 1918 года, вполне окрепший, он так же добровольцем вступит в Красную армию. Командиром стрелкового отделения его зачислят в стрелковый полк, только что сформированный из бывших фронтовиков и московских рабочих. Полк бросят под Царицын, в самое пекло Гражданской войны. Александр Пилихин погибнет в одном из первых же боёв.

Многое в своей жизни, и в службе тоже, Жуков будет делать по заветам старшего брата Александра, порою даже копировать его поступки. Биографы это совершенно не заметили. А ведь выстраивал себя Жуков, создавал по старшему брату. Много в нём было пилихинского, пожалуй, больше, чем от Жукова-отца. Тут Михаил Артемьевич точно приметил. Всю жизнь он имел перед собой образ брата: а как бы поступил Сашка… И его фразу из письма, которое писал, видимо, в госпитале, помнил всю жизнь, так что потом без потерь бережно перенёс её в «Воспоминания и размышления»: «Я, сын своей Родины, не мог оставаться без участия…» Не этот ли завет старшего брата, который по большому счёту и был его воспитателем в Москве, служил девизом всей его жизни…

10

Весной 1915 года Москва бурлила. По городу прокатилась волна погромов против «немецкого засилья». В Зарядье, на Варварке и в других местах, где изобиловали «венские» булочные и «немецкие» колбасные лавки, с хрустальным звоном осыпались витрины. Патриотического порыва бушующей «народной» толпы порой только на то и хватало, чтобы разграбить лавку какого-нибудь несчастного курляндца с русским паспортом и ни слова не разумеющего по-немецки да растащить товар с мелкооптового склада, принадлежащего тому же Карлу или Вильгельму.

Февральский 1917 г. номер «Русского слова»

[Из открытых источников]

Как позже выяснилось, погромы во многом провоцировало правительство Николая II. В начале февраля были приняты законы «о правах подданных воюющих с Россией государств на недвижимое имущество». Один из этих законов касался подданных Австро-Венгрии, Германии и Турции и указывал, что им воспрещается, «и притом навсегда, приобретение каких бы то ни было прав на недвижимое имущество на пространстве всей Империи, включая и Финляндию». Введённые ранее временные ограничения для иностранцев, подданных воюющих с Россией государств, отныне становились постоянными: немцы, турки, австрийцы, венгры, чехи, хорваты, румыны, словаки, словенцы и даже часть сербов, поляков и итальянцев могли теперь в России лишь нанимать квартиры, дома и другие помещения, и то лишь на определённый, ограниченный законом срок. Им также «запрещалось заведовать недвижимым имуществом в качестве поверенных и управляющих, состоять на службе в акционерных обществах и товариществах, обладающих правом приобретения недвижимых имуществ, занимать должности председателей, членов правления или совета, и отмечалось, что эти лица не могут быть представителями и даже обыкновенными служащими».

Каждое утро Михаилу Артемьевичу приносили свежую газету. С тех пор как старший сын ушёл добровольцем на фронт, Пилихин пристрастился к чтению газет, особенно новостей. Раньше газеты недолюбливал, считал, что пишут в них разную дрянь, с умыслом и для пустопорожнего развлечения. Читал одни счета. Вот это было полезным чтением, нужным для жизни и процветания империи. А теперь вроде смирился. Читая «Московские ведомости» или «Русское слово», Михаил Артемьевич буквально рычал по поводу некоторых статей и заметок, топтал газеты и бросал их в печь. Бранил и Николашку, и министров, и их законы и нововведения. Преуспевающий московский скорняк негодовал, что ему, добропорядочному подданному империи, и царь, и его бояре совали палки в колёса: ведь среди заказчиков и клиентов, и весьма выгодных, было немало подданных и Австро-Венгрии, и Германии. Но вскоре успокаивался: что ж поделаешь – война… Не живётся правителям мирно, надо запалить всё, чтобы побольше молодёжи под штык и картечь сунуть… Если так и дальше пойдёт, сокрушённо думал Михаил Артемьевич, то и племянника из его рук выхватят, в серую шинельку нарядят, да и под пули пошлют. Война питается деньгами, а увеселяется кровью. Чего опасался, то и произошло: летом 1915 года вышел указ о досрочной мобилизации лиц 1896 года рождения.

Михаил Артемьевич первым вычитал этот указ в свежей газете, махнул рукой и сунул газету племяшу:

– Это, Георгий Константиныч, по твою душу. Государь и тебя под ружьё зовёт. Твой год подошёл.

– Что-то уж больно рано, – отозвался старший мастер Фёдор Иванович.

– Досрочно.

– Стало быть, дела на фронте плохи.

На этот раз в мужской разговор вмешалась и Матрёша. Она явно расстроилась:

– Что деется! Только парни в пору вступают, а их тут же – на войну. Сколько невест без женихов останется…

Слова Матрёши раздражали Михаила Артемьевича. Бабы – вечно о своём. А тут всё дело рушится. Но, вопреки обыкновению выговорить кухарке всё, что в это мгновение вскипело и просилось на язык, он промолчал и даже согласно кивнул.

Надежды Пилихина-старшего действительно рушились. Возможно, он уже тогда чутьём, которым умел безошибочно угадывать, где из копейки можно сделать гривенник, а из гривенника рубль, почувствовал, что рушится гораздо большее – вековой уклад, распадаются семейные скрепы, слабеют вера и законы, расшатывается, как старый зуб, то, что всегда казалось несокрушимым, – сама империя. А раз пошла такая шатость, то в первую очередь пропадёт и достаток. Люди ведь не ведают что творят, под собой сук рубят…