Читать книгу Калейдоскоп - Сергей Надымов - Страница 5

Треск продолжался трое суток. Потом он перестал считать. Этот звук исходил отовсюду, сводил с ума, не давал уснуть, не давал сбежать. От него не спасали ни наушники, ни крики, свои или чужие. Люди выпрыгивали из окон, стрелялись и глотали таблетки, лишь бы больше не слышать его. Многие не выдерживали и сходили с ума, бесцельно шатаясь по улицам, возвещая о наступившем конце света, или просто выли, стараясь заглушить звук Раскола. Сначала их чурались, потом игнорировали, потом начали убивать. А треск все никак не хотел заканчиваться.

Все новые и новые куски Города вырывались из реальности, вместе со всеми своими обитателями, заменяясь на что-то немыслимое, превращая мир в смертельную мозаику. Это невозможно было осмыслить, немыслимо пережить. Но звук заговорил с ним, вошел в резонанс. Он остался ужасным, но еще стал… приемлемым. Этот звук означал перемены, которые невозможно обратить вспять. Смерть старого и приход нового. Звук сказал «Привыкни», и он привык.

Город умирал. Пока еще бился в агонии, изображая жалкое подобие жизни, но уже покрылся трупными пятнами пожаров, руин, мусора, гниющих трупов и баррикад. Превратился в опасный лабиринт из осколков и искореженной архитектуры. Символ достатка, безопасности и порядка стал смертельной ловушкой для сотен тысяч выживших, чье число, впрочем, сокращалось пугающе быстро.

Как только мир сбросил оковы цивилизации, люди избавились от масок цивилизованности. Если ты был сильнее, владел оружием, если твоих сторонников было больше, ты мог убивать, грабить, насиловать. Воплощать в жизнь свои влажные подростковые мечты о гареме из послушных рабынь, выплескивать из воспаленного рассудка в реальность свою ненависть к обществу, к мужчинам, женщинам, старикам, детям. К любому, отличавшемуся от тебя. К любому, кто раньше находился выше тебя, был талантливей тебя, богаче, красивее. Любое блюдо находилось на выбор для каждого социопата, для каждой сволочи. И они делали это, они кормились и не могли насытиться.

Каждое столкновение с другими выжившими превратилось в смертельную лотерею. Попытка добыть пищу и воду могла окончиться тем, что они тебе больше не понадобятся. Лечь спать могло означать, что ты имеешь все шансы не проснуться. Усталость захлестывала выживших с головой, она делала их неосторожными, и даже безрассудными, потому что никто не знал, сколько еще пройдет времени, прежде чем сил останется лишь на то, чтобы лечь и умереть.

Вернулись давно забытые болезни, стали смертельными даже те, которые в обычных условиях были почти не опасны. А еще пришли новые, бороться с которыми было невозможно. От одних человек сгорал от нестерпимого жара буквально за час, от других тела зараженных покрывались гнойными язвами, которые разъедали их, оставляя мозг живым до последней стадии разложения. Третьи, наоборот, превращали выживших в слюнявых идиотов, медленно но верно питаясь их мозгом вплоть до наступления смерти.

Обезображенные груды мяса и гноя лежали на перекрестках проспектов и кричали от боли и ужаса до тех пор, пока не превращались в лужи розового желе, источающего умопомрачительную вонь. Стоило коснуться такой лужи или любого предмета, к которому до тебя успел прикоснуться прокаженный, и ты был обречен. Странная сыпь поражала сотни людей, заставляя их чесаться круглые сутки, не давая заснуть, пока они не сходили с ума и не сводили счеты с жизнью или не превращались в агрессивных безумцев, рыскавших по округе в поисках смерти для себя и всех, кто попадался им на пути. И еще многое, многое другое. Смерть носила тысячи лиц, и Город стал одним из них.

Но Город заговорил с ним. Он слышал шепот его обманчиво пустынных улиц, предупреждавших о таящейся за темными фасадами опасности. Слышал зов складов и магазинов, где находил все самое необходимое. Чувствовал опасную сторону улицы, видел малейшие намеки на засаду. Все его чувства обострились, все потребности затаились. Ему стало нужно меньше есть, меньше пить, меньше спать. Он видел слабых и видел сильных, и среди последних различал безумцев и тех, кто еще сохранял рассудок. Он еще не опустился, еще не лишил никого жизни, лавировал между опасностями, не допуская этого. И среди разумных чувствовал тех, кто еще держался на тонкой грани между хаосом и порядком.

Он хотел жить, и хотел, чтобы выжила она. Поэтому привел ее на стадион, где собирались все, кто еще пытался играть в людей в мире, где это слово теряло смысловую нагрузку с каждой минутой. Поэтому стал одним из тех, кто нашептывал людям вокруг о том, что нужно уходить. Поэтому стоял за спинами тех, кто говорил это же в рупор с импровизированной трибуны посреди вытоптанного поля. Поэтому шел впереди, бок о бок с теми, кто возглавил Исход, советовал, помогал и ждал, пока представится случай. И когда люди уходили, он вставал на освободившееся место, и снова ждал. Город сказал ему «Приспособься», и он приспособился.

Кто-то не мог идти. Их оставили. Кто-то не захотел. Про них забыли. Кто-то пытался их предостеречь. Их не слушали. Против них были болезни, они умирали десятками, но продолжали идти. Против них были голод и жажда, и они забирали все, что могли забрать, и отбирали то, что не могли. Играть в людей становилось все труднее и труднее. С ним говорила совесть. Она сказала ему «Так нельзя», она сказала «Цель не может оправдывать средства». Но когда на их пути встали те, кто не хотел их выпускать из умирающего Города, когда они потребовали их оружие, еду, женщин, когда они потребовали их жизни, совесть пообещала, что вернется, и замолчала. Тогда с ним заговорил Раскол. Он спросил его «Хочешь жить?» Он сказал ему «Убей». И он начал убивать.