Читать книгу Как белый теплоход от пристани - Сергей Осмоловский - Страница 3

18 февраля

Я долго ждал чего-то нового в жизни. Какого-нибудь такого этапа, чтобы, как водится, бросить всё, перечеркнуть былое уверенной рукой, и начать жить заново. Однако новые этапы медлили. Не приходили. Или приходили, но отскакивали от меня, как кариес от пластикового зуба. Так, ничего не дождавшись, я решился приурочить дневник к началу Нового года. Зря, что ли, рассудил, мы каждую ночь на 1-е января звеним тостами, гремим пожеланиями и пузыримся под стать шампанскому, газированному из баллончиков с углекислотой? Может быть, первое утро нового года, и станет для меня тем самым, новым, этапом и хоть отчасти поможет мне поправить ломаную линию судьбы?..

Вот так я думал 1-го января. А накануне тетрадочку эту купил, поменял настольную лампу, выбрал ручку с удобным корпусом и чернилами приятного мне, синего, цвета. Выспался. Голову помыл. Распелся, раздышался, разулыбался – словом, приготовился. Но вот уже больше полутора месяцев минуло с последнего удара Курантов, а перо моё до сих пор не поднималось. Всё это время голова была, как в дурмане, чувства лихорадило, а эмоции вообще пахли мертвечиной. Вчера закончились сорок дней, как водитель новогоднего такси навсегда увёз от нас нашего Женьку.

Я как раз садился за письменный столик, заботливо подушечку под попу подложил, чтоб слова получались добрее, когда раздался звонок. Это был Женька. Он тоже решил в тот день начать всё заново и, буквально прыгая в ту злополучную машину, открылся мне в том, что дальше скрывать был уже не в силах. У него появилась идея. Та самая, которая спасает жизни и судьбы людей. Я бы даже сказал – большой стратегический план, неотложная реализация которого должна была вернуть его забытый образ в сердце единственной, любимой им девушки Кати. Дело осложнялось, правда, тем, что предыдущий аналогичный план его с треском провалился. Они разругались тогда, как Новосельцев и Калугина на совещании по поводу цирка¹, но в этот раз он обещал, что "всё будет иначе". Он так захлёбывался от ожидания, так дрожал от манивших успехами замыслов, что мне в телефонную трубку было слышно, как восторженно горят его глаза. Галиматью он нёс, конечно, несусветную. Столько наивности о мире, который на самом деле лишён розовых красок, я в последний раз слышал, когда произносил октябрятскую клятву, но:

– С такими романтическими слюнтяями, как вы, это может сработать.

Это я заявил авторитетно – благословил их, в общем. Оно случилось очень кстати, потому что вишенкой на трёхъярусном торте той комбинации было кольцо с бриллиантом и приглашение в загс. Честно признаюсь, тут даже я не устоял и поверил, что у него может получиться. Но ночная иллюминация столицы так благоволит беспечной езде!..

А дальше были БББББ: больница, бескровные, безмолвные, бессонные, бль, ночи друзей. И неподвижные глаза Кати, вернувшейся к нему сразу, как только он к ней не доехал.

Женька умер не сразу. Первую неделю покоился в коме, а потом ещё трое суток мучился, пока отказывало сердце. Мы пытались пройти к нему – нас не пустили даже за стекло.

Когда полтора года назад мы получили известие о гибели Мишки из неправдоподобно далёкой Одессы – тоже было нелегко. Но далеко. За два года мы привыкли находиться без него, поэтому с того, трагического, дня его не было с нами так же, как не было и два года прежде. Но здесь… Женька умирал рядом, буквально в двух шагах, пронзая болью пропитанный тревогой, тягучий воздух больничных коридоров. Если я не мог быть вечером в больнице – звонил его отцу, и тот ледяным голосом Левитана передавал мне слова врачей, как сводки с передовой. А мы – Серёга, Максим, Андрейка и я – до раннего утра, как тыловые крысы, делились между собой ничего незначащими прогнозами и воспоминаниями, вдруг обретшими для нас неутешительную слёзную горечь.

Тяжело невероятно. Он не должен был так умирать. Новый год и новое счастье – никто не должен так умирать. Но едва ты подумаешь об этом, как заходишься ещё сильней от беззащитности перед всей несправедливостью мира.

Справедливость это не когда у соседей тоже протёк потолок, или когда в чёрную пятницу на всех хватает плазменных панелей. Не когда в конверте без адреса вы находите премию за прошедший квартал, или поровну делите детей после развода. Справедливость это не когда вам что-то дарят, а когда не отнимают ничего. Когда никто не штрафует вас за честное соблюдение правил и не лишает вас возможности продолжить то, что вы с таким трудом начинали.

Мы познакомились с Женькой ещё в институте. Он мне сильно не понравился тогда. Протянутую руку он не пожал, а только хлопнул. О его жизни я подумал: без цели и без смысла. Ни учёбы, ни отношений, ни планов, ни забот, ни попыток выразить себя, ни мало-мальски определённых стремлений, ни вообще каких бы то ни было отметок на шкале ценностей. Его интересы сводились к шмотью и развлечениям. Шик и блеск пригламуренной столичной обёртки без малейшего намёка на шоколад, который мог бы в ней лежать.

Впоследствии я бы вряд ли вспомнил даже, как его зовут, но у нас были общие друзья, и мы были вынуждены время от времени пересекаться. Попадались друг другу везде: от столовой до лирических вечеринок в общаге, где мы посвящали первокурсниц в студенческую жизнь без мамы, папы и моральных устоев. Даже в таких местах, где все щеголяли голышом, Женька умел оставаться недоступным, словно бы от солнца прятался в тени. Открываться он никогда не спешил. Даже когда его замели с поддельным зачётным листом, он молчал и талдычил, что говорить будет лишь в присутствии своего адвоката. "Но, – добавил в конце, – это не точно".

Доступ к его тайнам я получил много месяцев спустя, когда в обычном разговоре "о бабах", я послал всех озабоченных к чёрту и попросил его рассказать о маме.

О маме он мне тогда, конечно же, ничего не рассказал, но возникло настоящее доверие. И с той поры его грани проявлялись для меня постепенно, увлекая, словно книга из тех времён, когда книги ещё умели делать нас лучше. Со временем стал удобочитаемым текст, проявились яркие цветные картинки, от пустого шелеста страниц отделилась песня мудрости и тонкости ума. И так, глава за главой, я узнал в нём черты, абсолютно чуждые современному, молодому нигилисту – например, мне.

Первым делом, Женька был необычайно добр. Запредельно. Настолько, что высмеять его доброту или как-то использовать её в личных интересах казалось низостью и даже святотатством. Это качество обнаруживало себя так часто, что нам, простым и смертным, не оставалось ничего иного, кроме как привыкнуть к нему и относиться с плоской широтой потребителя. Теперь же, когда "не уберегли" и горько плачем, вдруг нашли в себе способность наконец-то его оценить. Ни одна другая потеря в жизни ни Серёгу, ни Максима, ни Андрейку, ни меня не заставит мёрзнуть от тоски так безнадёжно, как потеря всесогревающего сердца этого человека…

Как-то будним ноябрьским утром мы двинулись с Женькой в институт. Двинулись прямиком с ночной дискотеки, слегка расшатанные клубной вибрацией. Ситуацию воспринимали кисло и плелись, в темноте развлекая друг друга нытьём о том, как хорошо нам было, как плохо нам стало и как ещё хуже будет, если мы таким же танцующим шагом немедленно не развернёмся обратно, к тем двум парам силиконовых холмов.

Через сто метров проворный мороз залез своими лапами мне в самые недопустимые места. Моя походка сделалась твёрже, я зашагал решительней, и даже пушистый котёнок с беспомощным писком о маме не заставил бы меня сбавить ход. А Женька остановился. И ладно бы встал напротив котёнка, так ведь нет – его остановил вид бездомного пьянчуги, готового за опохмел и зимой заложить последние ботинки, потому как последнюю рубаху и последнее исподнее бельё алчущий уже, по-видимому, пропил. Он был наг, как даже мы на лирических вечеринках в студенческой общаге себе не позволяли. То есть, до последней возможности. Совершенно. Даже волосья, ржавыми пружинками скрючившиеся на груди, не внушали согрева. Никудышный и жалкий, промороженный и насквозь пропитый он балансировал на скамье безлюдной автобусной остановки, как сонный петух на жерди. И я летел мимо него по измёрзшей Москве без тени сантиментов.

Женька же не просто остановился напротив! Он подошёл, скинул свою верхнюю обновку и укрыл ею голодранца без слова. Ни за грош, ни за спасибо² отдал пальто прет-а-порте, в котором только что с успехом штурмовал одну из двух пар силиконовых холмов.

Поступок тем более примечателен, что в ту пору Женёк ещё не был востребованным графическим дизайнером, каким умер сорок дней назад, а был всего лишь студентом третьего курса со всеми вытекающим отсюда нестабильным финансовым положением. Тогда его гардероб не пестрил обилием штанов и курток, на трюмо не громоздились импортные ароматы, в "стиралке" не болтались комплекты шёлкового постельного белья. И стеснённый в средствах он ещё две недели после того случая сморкался, хрипел, чихал и кашлял, пока папа не расщедрился на новое пальто.

Доброта была его органикой. Женька по-другому не умел. Раздаривать кусочки горячего сердца, как хлеб-соль предлагать душу с золотого подноса – это и было его главным движущим смыслом. Разумеется, разглядеть такое с первого пожатия руки невозможно. Понять, наверное – тоже…

Где-то за месяц до автокатастрофы мы компанией гудели на очередной квартирной пирушке. Беспечные, ненужные трудностям и живущие вечно. Набились, как запах в солдатские сапоги, и, подливая, красовались, делились друг с другом идейной и творческой бессмыслицей. В общем, обычный сюжет. Когда мы уже были хороши, порядочно разошлись и беззастенчиво шлёпали по ляжкам случайно подхваченных с собою девиц, вошёл Евгений. Почти – Онегин. Впереди лёгким шагом ступала внутренняя красота, чуть проникновенно грустная от расставания с Катей. Мы встретили его шутками, лихими и простецкими возгласами, типа: "О-оо! Кто это к нам пришё-оол!" и штрафной стопкой. Но бокалы с пойлом возгорелись от стыда за неуместность, а мы как-то сразу притихли, едва он коснулся каждого взглядом Кабирии³ и произнёс:

– Спасибо.

Я долго пытался понять: в чём же корни такого отношения к миру? Анализировал повседневные привычки Женьки, его образ жизни. Отъявленный пижон, завсегдатай самых высокомерных ночных заведений он вместе с этим был человеком редчайшей, подчас абсурдной душевной чуткости. Как это могло помещаться под одной грудной клеткой, для меня было загадкой.

Я уверен, что врождённые качества тут ни причём. Черты характера формируются не шальным слиянием сперматозоида и яйцеклетки, а планомерным участием семьи. Человек рождается со следами огня между папой и мамой, а умирает с отпечатками их внимания друг к другу. Как правило. Говорю "как правило", потому что из этого правила есть одно исключение – Женька.

Назвать его семью неполной это сильно преувеличить её количественный показатель. Она почти не существовала. Не было ни матери, ни дедушек, ни бабушек, ни братьев, ни сестёр, ни тёть, ни дядь, ни кузенов, ни кузин. На земле жили только два человека с одинаковой фамилией, связанные кровным родством, как яблоко и яблоня: сам Женя и его отец, Игорь Валерьевич. Жили мирно, в ясной, душевной тишине, как разорённая большевиками церковь.

Я, зелёный бунтарь, взрослым привык не доверяться. Что они знают, вообще, о жизни? Но Игорь Валерьевич переучил меня той основательностью, выдержкой и крепостью, которые от него исходили. Сила, шедшая от его ненавязчивых суждений, буквально завораживала формирующуюся мужественность молодого человека. Проникнутый вопросами познания, щедрый на благородство души и обогащённый терпением, словно воздух кислородом в лесу, он говорил не много. И только в тех случаях, когда этого требовала воспитательская мудрость. Из широкой и ровной груди его, придерживаемой заправленной под мышку рукой, выходил звук голоса уверенный и чистый, как эхо веков. Всегда точно попадавшие фразы он чутко перемежал паузами – для осмысления их незрелыми, студенческими умами. Уже тогда я легко принимал на веру всякий его тезис. А со временем, нахватав собственным лбом ссадин и шишек, выстрадал и тысячекратную аргументацию к каждому из них: "Мужчину делают Мужчиной потери, а женщину Женщиной – приобретения".

Даже если бы я не любил Женьку ради него самого, стоило бы с ним подружиться ради знакомства с его отцом, которым я искренне гордился и горжусь по сей день. "Примерив на глаз" многие черты Игоря Валерьевича, я старался их напялить на себя, как помпезный наряд, как багаж за спиной, хотя он мной ещё не был оплачен. Но я задумался, а нужен ли мне такой багаж или, может быть, ну его нафиг, когда однажды подвыпивший сын обрушил на меня откровение о содержимом этой папкиной "ноши", делающим её такой ценной, а её носителя таким богатым. Основная мысль свелась к тому, что старуха Жизнь подбросила мальчику Игорю путеводный клубок с плохо скрученной нитью.

С рождения оставшись без материнской заботы, Игорь первое, главное слово в каждой судьбе произнёс больше риторически, повинуясь одному лишь младенцу понятному импульсу, нежели на подъёме адресных эмоций. Воспитывался у деда и бабки на сдобных пирожках, на шерстяных вязаных носках и на тяжёлом запахе махорки, пока те не преставились, завещав ему кота и успешно кончить школу.

Далее был бессмысленный подвиг духа как расплата народом за слабость Генсека ЦК КПСС к интернациональному долгу. Сухой афганский ветер выметал однополчан из будущего, как дворник метлой, и вскоре потери стали восприниматься отрешённо даже самым чувствительным сердцем. Солдат держался лишь мечтой о жизни в раю после "этого ада". Но фотокарточку и доброе имя первой любви, обещавшей дождаться, перечеркнули для ветерана войны рассказы друзей о её свадьбе с "каким-то мажором из МГИМО".

Год за годом клубочек разматывался, и нить его казалась длиннее человеческой жизни.

Начались проблемы с жильём, психикой, алкоголем. Однако сила духа, претерпевшего афганской закалки, помогла справиться с каждой из них поочерёдно. Как засадная обманка на пару-тройку лет установилось некое затишье, но потом клубочек снова пустился под гору: на кочке подлетел – родился сын, Женя, и опустился – не выдержав родов, скончалась жена.

Теперь вот не стало и сына.

Игорь Валерьевич стоически переносил потерю. Ни когда нёс цветы за гробом с телом собственного сына, ни когда, одиноко сторонясь, слушал панихидные речи, ни даже когда бросал в могилу первую горсть сырой и холодной земли – ни мускул не дрогнул на его бледном лице. Среди размякших и залитых слезами оно казалось вылитым из металла. Возникло ощущение, что человек свыкся с трагической судьбой и уже не реагирует болью на её удары. Но, когда все разошлись, а я на правах близкого друга семьи задержался и заглянул к Игорю Валерьевичу в кухню с предложением помочь, то вдруг увидел, как застигнутый врасплох он конфузливо прятал в карман брюк скомканный носовой платок. Красные, воспалившиеся глаза его наконец-то сказали всю правду.

– Спасибо, Саша, не надо. Ступай домой. Я сам тут, – выговорил один на всём белом свете мужчина.

19 февраля

Записки начались не так, как я хотел, тяжеловато. Между тем я человек, как ни удивительно, весёлый, люблю посмеяться и стараюсь это делать регулярно – раз в неделю. Однако настроение стоит в горле, как засор в сливной трубе ванной, и собственные шуточки в рот не пропускает – приходится довольствоваться шутками других.

Вчера в "Ведомостях":

"Государственная медицина должна стать лучше и дешевле. Подтолкнёт её к этому смена принципа финансирования и суровый контролёр – Пенсионный фонд России".

Согласно статистике, у меня есть ещё шесть дней на очередной повод расхохотаться. Ждём-с.

26 февраля

Статистика не подтвердилась. Вынужден пробивать засор анекдотом:

"Поручик Ржевский рассказывает офицерам:

– Вчера был на похоронах в знатной семье. Выносят покойника. Заиграла музыка. Все в оцепенении, а я ничего – даму пригласил!.."

Перечитал его дважды.

Трижды.

Норму шуток придётся менять на "раз в месяц".

27 февраля

Дабы немного облегчить тяготы работы над собой, одолжил у Иры книгу. Зарисовки Фаины Раневской о собственной жизни. После Женьки и вышеупомянутой Иры она единственная, с кем мне так космически хорошо. Когда сквозь бетонные стены времён ты ощущаешь с человеком единство переживаний и чувствуешь с ним прочную соединённость мысли, тогда "хорошо" становится вашим общим достоянием – неопределённым, как воздух.

Тётя Фая – дама уникальная. Она умеет такое, из-за чего делается мучительно стыдно. Стыдно быть ограниченным, стыдно быть угрюмым, стыдно гордиться тем, что ты самодостаточен, потому что на самом деле просто – одинок. Она дразнит, тревожит, радует, наставляет, ужасно смешит, знакомит с актёрами ушедших подмостков. В общем, отвлекает и от Ржевского, и от его танцев, и от похорон. Я окунаюсь в её строки, погружаюсь в её мир и встречаю там людей эпохи Красоты, Ума, Просвещённости, Отзывчивости, Честности, Любви.

Похоже, люди в ту эпоху были детьми и жили так, словно эти ценности – вечны. Я так же думал когда-то. Лет до двенадцати, когда впервые узнал о правилах дворовой войны. С тех пор я всё больше убеждаюсь, что "вечные ценности" никому не нужны. Они потому и вечны, что никто и никогда по ним не сверялся, никто себя по ним не равнял, иначе давно скорректировали бы их под естественную тягу человека к моральному уродству. Их всегда держали только для гимнов, лозунгов и романтических вздохов. Что написать на это? Жаль, что эпоха взрослых детей ушла безвозвратно на страницы воспоминаний…