Читать книгу Как белый теплоход от пристани - Сергей Осмоловский - Страница 4

1 марта

В творчестве только гармония есть. Почти цитата. Из песни. В ней тихим, ослабленным авитаминозом голосом поётся про День рожденья, проходящий без гостей, про дождь, про уныние и душевный холод – про всё вокруг какое-то не такое, какое-то кривое и ложное. В общем, обо мне песня. С той лишь разницей, что из своего любимого рабочего кабинета, где так уютно журчит вода по сантехническим трубам, я позволяю себе смотреть на ситуацию чуточку шире. Гармонию я нахожу не в одной только музыке, а в любом занятии, более настоящем, чем проливание слёз, и более питательным, нежели воздух, спёртый бранью и стонами о тлене бытия. Главное здесь – найти занятие, которое подействует именно на тебя, которое приведёт в согласие именно твои внутренние разлады и заполнит тебя не как избирателя, налогоплательщика или целевую аудиторию телевизионного канала, а тебя неповторимого, как дар Вселенной.

Во что же такое можно было бы броситься с головой, чем же таким интересным заняться, чтоб это оно тебя заполняло, а не наоборот? Уж не офисными буднями, конечно. Это было бы плевком Вселенной в лицо, если бы своё появление на свет я оправдывал белым воротничком и отчётами о проделанной работе.

А чем? Наверно, и не воспитанием детей. Их нет пока, равно как нет и предпосылок к тому, чтобы они появились. А как появятся – так и бросят своего старика рано или поздно у разбитого, точно корыто, осознания скомканной, как грязные пелёнки, молодости.

Клубы, выпивка, танцы? Это всё иллюзия. В тумане ночного веселья, в ритме неудержимых па хмельного танца тебе лишь кажется, что жизнь полна событий, что она кипит, бурлит, плещется, омывает тебя волнами новых удовольствий. Впрочем, тебе это даже нравится. Но ровно до того момента, когда ты находишь себя неизвестно где, неясно как, в непонятном состоянии в постели с каким-то п*дорасом.

Отшельнический подвиг? Медитативное уединение в далёкой пустоши ради эзотерических тайн? Для этого я слишком слаб.

Война? Уехать куда-нибудь, в горячую точку и закопать своё здоровье или сразу целую жизнь в неплодородную землицу государства, чтобы те, кто оказался поумней, остались бы, как черви в заднице, в собственной зоне комфорта? Для этого я слишком слаб тоже.

Так как же почувствовать себя по-настоящему живым? Что сделать? Пролистать ещё один мимолётный романчик? Или развлечь себя остросюжетным интимным приключением? Надоело. Если бы кто знал, как мне надоело вот таким вот образом использовать женщин. Как яичницу с беконом на завтрак, употреблять их природную слабость и пользоваться, как проездным билетом, их страхом одиночества. Женщина создана из тонких, шёлковых нитей. Ими она привязывается ко всему, что оказывается рядом. Включая мужичонку. Проходит час или два, случайная встреча в её голове уже становится вовсе неслучайной, и она, сверив в уме ваши с ней гороскопы, убедившись в хорошем сочетании имён, начинает загадывать, что ты появился не на час или два, а вообще. И она уже мысленно готовит тебе завтрак. А до завтрака мысленно бежит в магазин, чтобы купить скорей "чего-нибудь мужского", потому что в её холодильнике только обезжиренный йогурт и увядшее пирожное "для погрустить". И пусть даже ночь коротка, и пусть она старается выглядеть распутной – она уже потянулась к тебе теми шёлковыми нитями света, что свились гнёздышком в её сердце в те ещё времена, когда маленькая девочка, закутавшись в тюль, воображала себя невестой. И она до последнего момента, до хлопка дверью не верит, что ты, с которым так сошлись гороскопы, оставишь её так же просто, как и все, кто приходил и не оставался. У меня уже башка звенит от этих хлопков. И ещё один, мне кажется, разорвётся внутри моей головы настоящей гранатой.

Вот и получается, что человеку с синдромом внутренних противоречий остаётся гармонизировать лишь в уединении с самим собой. Это не значит – запустить руки в трусы и наяривать там. Это значит, заняться творчеством. Созданием чего-то доброго и вечного. Самовыражением на уровне бога. Но столько вариантов для этого предлагает неуёмная выдумка творцов – от гербария до икебаны, от лепки снежинок из соплей до художественного свиста – как выбрать тот, что подходит именно тебе?

В детстве я рисовал карандашами. Очень любил космические корабли, но получались всё время домики с трубой и родители с руками из жопы. Даже выигрывал за это фломастеры и леденцы. То есть, подавал какие-то надежды. Но закончились мои художества в учебнике английского языка. Подстрекаемый разнузданной фантазией подростка я там к иллюстрациям добавил такого, что на приличных джентльменов и леди вдруг стало неприлично смотреть. За это я был награждён уже не леденцами, а славой юного маньяка и вызовом родителей в школу, которые тем же вечером очень доходчиво мне дали понять, из какого места у них растут такие тяжёлые руки.

Потом были танцы. Пластичные или резкие движения телом – в зависимости от музыкального аккомпанемента. Спустя лет десять этих движений, тело осознало, что так оно двигаться больше не хочет, а хочет уже полежать.

Оно остановилось, осмотрелось и влюбилось. Безответно. И в разбитом сердце стали рождаться стихи. Поэт страдал, оплакивал свою горькую судьбину, терзал бумагу рифмами "всегда-никогда", купал в слезах чернильные строчки, но великой поэмы о жизни, которая, как известно, полное *овно, так и не кончил, потому что благополучно влюбился опять, и всё опять стало вокруг "голубым и зелёным".

На радостях я начал петь. То есть, я и раньше пел, но, как правило, не выходя из туалета, а тут меня разрывало на всю округу из открытого настежь окна. Стало понятно, что важнейшим из искусств для нас является песня и без песни дальше никак. Настала пора овладеть музыкальным инструментом – и я овладел: научился бацать на губной гармошке. Хотел сколотить на этом фундаменте феерический поп-рок-метал-джазовый бэнд, и идею даже поддержали, но репертуар малолетних рецидивистов не очень лёг на мои трели, а другого вечно пьяный дворовый гитарист Алик не имел, и она как-то не пошла.

Я убрал губную гармошку в ящик и взял в руку перо. Чужих книжек уже начитался – захотелось почитать что-нибудь своё. Но для того, чтобы прочесть что-нибудь ненужное, надо сначала написать что-нибудь ненужное, а у меня для этого не было таланта. Однако я упёрся и наработал кой-какие способности при помощи труда. Сперва это были пересказы драматичных разговоров с папой моей возлюбленной из шестого класса. Потом я поднялся до сценок в школьном КВН – настолько гениальных, что ни школьники, ни педагоги не хотели марать о них свою репутацию. И вот так пришла пора трагедий. Я писал о подростках, открывших истину, и о взрослых, которые ничего в истинах не понимают. Постепенно, от страницы к странице, я добрался до того, что сам стал таким же взрослым и с меткостью беллетриста принялся изобличать невежество подростков, плюющих, как в колодец, в мой уникальный жизненный опыт. В конце концов я научился тому, что все – и подростки, и взрослые – одинаково хороши, больше никого не наставлял, никем не притворялся и ухватил-таки парочку литературных премий для начинающих писателей, которым больше нечем заняться.

Издательства таких не замечают. И несут признание мимо. Но мне всё равно легче живётся, когда я вижу, как подрастает стопочка моих авторских стараний, моя свобода и независимость от дивана. И чем выше эта стопочка – тем меньше мне нужно чего-то ещё. Развлечения, знакомства или новый магазин дизайнерских шмоток открылся – мне не интересно. Низменные потребности сведены почти до нуля. Жаль только, что жрать хотеть не перестаётся. И денежки, как ни крути, а всё-таки пока ещё нужны. Значит, нужно увольняться с работы.

Логично? Нет. Противоречиво? Да. А это как раз то, что нужно, чтобы творчеством позаниматься. Давно пора – чувствую, на подходе шедевр. Настоящий такой, минут на сорок сидения в любимом рабочем кабинете. Бумаги-то хватит? Ой, всё – я побежал!..

Семейный триллер. Начало

"Середина лета. Погода стояла теплее обычного. В северный город въехала тёмная ночь, будто вернулась в свою квартиру, сданную белым подружкам на время. Прогревшийся за день ветерок тихо шуршал мягким, сетчатым тюлем у настежь распахнутых окон и распространял по спальне, как блаженство, звёздную пыль, подхваченную в небе.

Она прижалась к нему и с кошачьей мягкостью легла щекой ему на плечо. Её тело постанывало от только что пережитой бури удовольствия, а нежная, безо всяких признаков загара, белая кожа ещё пылала восторгом молодых, жгучих забав. Она лежала и нежилась, а разнузданный ветер, играя тенью от занавесок, то открывал, то, словно устыдясь своей наглости, снова прикрывал её наготу. Глазами большими и бездонными, как женское "Да", Она смотрела на него, рассчитывая если не на продолжение ласки, то хотя бы на её справедливое, логическое завершение.

– Скажи что-нибудь, – шепнула Она, прикрыв ресницами чувственные лучики счастья.

Он вздохнул, заполнил паузу кашлем смущения и едва слышно пробурчал, даже не взглянув на ту, которая рядом:

– Спокойной ночи.

Затем Он небрежно провел рукой по её волосам, без желания поцеловал в лоб и отвернулся, чтобы тут же уснуть. Но вдруг очнулся от прикосновения чего-то обжигающе влажного к его плечу. Оттуда, где Она лицом прилегла к его телу, Он заметил два сверкающих хрустальных комочка, стремительно бежавших вниз по его груди, расстилаясь в две влажные, блестящие дорожки.

– Ты любишь меня? – всхлипнула Она, обратив взор к его бледным губам.

И губы дрогнули. Ему так стало стыдно за себя, за малодушие, которым Он постоянно её обижает, что Он вдруг повернулся к ней, горячо поцеловал в губы и жарко выдохнул прямо ей в ухо:

– Спи. Конечно, люблю.

С некоторых пор это стало неправдой. И Он знал это. Она также об этом догадывалась, но предпочитала не обращать внимания, и пряталась за верой в хорошее, пока Он ей это позволял. И Он опять ей это позволил. Видимость отношений была восстановлена, и на остаток ночи Они дружно погрузились в теплое течение сна, расцепив холодные объятья…"

3 марта

Эх, Женька! А жизнь-то продолжается!..

Завтра у Андрейки пересдача кандидатского, Андрейка – ни в одном глазу. Накануне он спросил, что я думаю и, главное, что могу сказать по его теме о политической философии. Мне такое внимание лестно, но, откровенно говоря, о политике я хочу думать меньше всего. Знаю, что все они подлецы там, и этого мне хватает. Знать остальное автоматически теряется смысл. Я могу припомнить лишь одну политическую историю, от которой не возникает изжоги. Случилась она ещё в те времена, когда большой советский брат держал в своих объятиях не только шестую часть суши, но и добрую половину мира…

В одном студенте из Африки, сыне крупного функционера тамошней коммунистической ячейки, зарделось светлое и неразделённое к девице с русской душой, но вполне себе европейскими стандартами запросов. Страдая без взаимности, очернённый её насмешками и клеветой несчастный решил отомстить бесчувственной самоубийством. Но не тихим, забитым и одиноким, как у большинства добровольных жмуриков, а громким и славным – таким, чтобы неприятностей от этого хлебнуло как можно большее число человек.

И не ампулу он с ядом приобрёл. Не верёвкой с мылом разжился. Не чёрный пистолет на Большом Каретном выменял на саксофон. Он раздобыл кусок оружейного урана и примотал его к спине. Так он стал похаживать, высокомерно озирая красавицу с намёком, что она очень скоро получит сполна. День ходил, другой, третий. Уж и посмертную песню о себе заказал поэту Тимченко, а героическая кончина, окутанная легендами потомков и нравственным укором современникам, всё не приходила. Вместо этого молодой африканский организм подвергся верному, но издевательски медленному, ступенчатому угасанию всех жизненных функций.

Сначала заболела поясница. После печенюшка отнялась. Затем предательски отключилась селезёнка. Отказались работать двенадцатиперстная, толстая и прямая. Глаза стали видеть фиолетовые круги. Круги были красивы, но их красота оптимизма почему-то не внушала. И лишь когда с безумным трудом стали передвигаться полинявшие ноги, мститель, смекнув, что так дело дальше не пойдёт, обратился за помощью к бесплатной советской медицине.

Сделав качественный осмотр и сокрушённо покачав головами, врачи нечаянным движением смахнули с насквозь облучённого пациента остатки волос, умыли свои белы рученьки и дали сигнал, Куда Следует. Там, Где Следует, умирающему задали несколько коротких вопросов и с первым же рейсом отправили делать помирание к папе.

На следующий день по возвращению своего отпрыска в знак непримиримой оппозиции к политике апартеида всё партийное население африканского государства сошло с освещённого Марксом и Лениным пути таким же бодрым маршем, каким заступило на него одним чёрным днём своей истории. Об этом "вопиющем случае" с возмущённым дребезжанием обвислых щёк поведала народу советская "Правда". Сколько оборонщиков за недобросовестный догляд за ураном послетало тогда со своих должностей!..

Вот это я понимаю – политика.

5 марта

"Писать надо только тогда, когда каждый раз обмакивая перо, оставляешь в чернильнице кусок мяса" – каково, а? Мощно, правда? Интересно, Дарья Донцова⁴ тоже пользуется этим наказом графа Толстого? Я вот внушению Его крестьянского Светлейшества взял за правило. Наверное, поэтому нигде не издаюсь… Зато я бросаюсь царапать пером бумажную плоть только тогда, когда остриё её заточено внутренней болью, поиском чувств, эмоций, испытанием страстей, анализом переживаний. Мои "чернильницы" – капканы вдоль жизненной беспутицы, в каждой из которых осталась моя отгрызенная волчья лапа. И быть бы уже моей тушке вконец раскромсанной и разбросанной окоченелыми кусочками под толстым слоем гниющей листвы, если б меня так легко можно было бы вырвать у жизни. Поэтому я всё ещё ползаю на четырёх огрызках, всё ещё раздражаю волчьим запахом нюх сторожевых псов и даже привычки время от времени радостно помахивать хвостом не утратил. Наверное, завалить сюжетной "свежатинки" у меня уже не выйдет, но в засмердевшую падаль я пока ещё могу вонзить свои клыки.

Завёл дневник – и брызжу теперь "кусками мяса", что не остановить. Основы нервной системы расшатаны до предела, и солью сыплются на ранки даже, казалось бы, такие мелкие дрязги, как давка в метро. Пихаясь и пинаясь, затаптывая того, кто сбоку, подминая того, кто впереди, мастера изворотливости и напора каждое утро расчищают себе дорожку к пенсии. Прут плотною толпой и никого не замечают. Включая меня в чёрных, замшевых ботинках.

Только отчистил ботиночки, как наступили опять. А потом ещё раз. Да ё-моё, сколько же ж можно! Стою и почти физически ощущаю, какими грязными они – замшевые, чёрные, по двести долларов за пару – там стали. Рыдаю, можно сказать, смотрю с намёком и жду "извините". Но нет "извините", как нет "пожалуйста" или хотя бы "юноша, подвиньтесь". Разменяли на "ты здесь не один" и успокоились, как будто ни в чём не бывало. Эх, перешибить бы вас лопатой да размесить бы кулаками ваши самодовольные хари!

Люди злы, когда они несчастливы. Голодный может быть заботливым, больной – верующим в чудо. Бедный может быть щедрым, завистливый – великодушным. Беспокойный может быть терпеливым, а обиженный – милосердным. Несчастливый же бывает только злым, потому что несчастье приносят страдания, в которых, как правило, некого винить. И каждая минута проходит в аду. Каждая минута мучает его за то, что он не совершил – что всё не так, что жизнь идёт каким-то не своим чередом, что зимой слишком холодно, а летом слишком жарко. Что нет той верной и надёжной цели, к которой бы ты двигался, как к собственной звезде на небосклоне – одной из мириад таких же, но одновременно единственной и для тебя неповторимой. И невыносимо злят все те, у кого она есть. Их самодовольные улыбки, их умиротворённость, которая, как плевок, в твою мятежную, против всего бунтующую душу. И ужасно бесит их простота, раздражает спокойствие их голосов и скромность блеска во взгляде. И ни вкусная еда не помогает, ни новая машина, ни шмотками набитый шкаф, ни золотое напыление свежего загара – ничего, пока они так тебе улыбаются и так на тебя смотрят. И ведь они, мерзавцы, смотрят только на тебя! На тебя на одного, как будто издеваются нарочно! Перешибить бы их физиономии лопатой, размесить бы кулаками, чтоб не смотрели и не улыбались!

Люди злые, потому что они несчастливы. И это утверждение работает только в одну сторону.

Последнее я домысливал уже в КПЗ, куда я приехал почти в том же вагоне, где чистил ботинки о задницы тех, кто мне их загваздал.

Семейный триллер. Продолжение

"Следующие два дня не были чем-то примечательны. По утрам Они вставали, сонливо потягивались, приветствовались на выходе из ванной, завтракали кто чем и отправлялись на работу, привычно пожелав друг другу удачного дня. Вечерами же, встречаясь дома для убийства времени в ложной брачной сцепке, Они чудился в воздухе какой-то плохо уловимый гул. Это гудело напряжение их нервов. Стоило прислушаться к этому звуку, как он начинал звенеть, словно тревога, подавляя музыку их взаимопонимания, которая хотя и слабо, но ещё поигрывала в спальне.

Раньше, когда колодец семейного счастья казался неиссякаемым, а чистота и крепость чувств были сродни бриллиантовым, каждый вечер и все выходные Они спешили провести только вместе. Тогда ещё были горячи воспоминания о безрассудных приключениях до свадьбы: как Они убегали в осенний лес, чтоб заблудиться там и уставшими, но счастливыми найти обратную дорогу только под утро; как однажды Он нагрянул к ней среди ночи и повёл гулять по крышам и смотреть на звёзды, отсчитывая каждую из них поцелуем; как Они, перехитрив охрану музея Императорского дворца, остались там ночью одни и в огромной зале танцевали вальс, пока Их, забывших об осторожности, не обнаружили и не заперли в одном кабинете с прокурором; как Он часами сидел у изголовья её кровати, когда Она болела, и читал ей сказки Андерсена, пока голос не осипнет, а книжка не вывалится из рук; как Она тогда вся светилась от жара и любви и, когда Он засыпал, тихо, чтоб его не разбудить, плакала от счастья; как… Да мало ли было всего!

Тогда Они смотрели друг другу в глаза и не могли насмотреться. Дышали друг другом и не могли надышаться. Желание одного тут же поддерживалось желанием второго. Встречи за ужином из омлета с колбасой по своей теплоте походили на предложение руки и сердца. Уже позже, когда Они расписались, времени на романтику стало почему-то не хватать, но даже тогда Он поддерживал её огонёк, каждый вечер возвращаясь с букетом и читая ей свои простые, но такие милые стихи. Она же смотрела на него полными слёз благодарности глазами, а в голове носилось: "Силы Небесные, спасибо!.."

9 марта

Что может принести год, начавшийся с гибели лучшего друга? Как там у них говорится: "Что ни делается – всё к лучшему"? Даже представить боюсь, к чему такому "лучшему" это может меня привести. К депрессии? Самоизоляции? Снобизму? Чувствую себя лягушачьей тушкой на ужине француза. Обнажённой и разделанной настолько, что самое щадящее дуновенье пробегает болью по голой кости. Что это? Критический возраст? Очередной этап подведения итогов прожитого или просто дурное настроение оттого, что я сам такой дурной?

Сегодня на работе понял, что должностные обязанности забросил совершенно. От слова "совсем". А, потеряв Женьку, только тем и занимаюсь, что подыскиваю ему замену. И нельзя сказать, чтобы я поставил себе такую задачу – найти себе нового Человека, нет. Это как-то само получается – оставшись на зыбкой почве одиночества, непроизвольно ищешь, к кому бы прислониться.

Впрочем, поиски всё равно не дают никаких результатов, кроме истощения. Устаю сильнее, чем после ночной разгрузки вагонов худыми руками студента. Человека в мегаполисе найти оказалось трудней, чем точку "G" в стоге сена. Но почему? Что с нами не так? Я – что, настолько невыполнимые требования предъявляю? По-моему, я жду увидеть самые элементарные вещи: чтоб Человек хоть радоваться чему-то умел, а не был бы похож на робота без батарейки, тупого, с синдромом приобретённого скудоумия в обесцвеченных глазах. Искусственного и безынициативного, перемещающегося, как холестериновая частичка, которую кровь сама несёт по сосудам. Такие для меня, что пугало для птиц: вроде и поза есть, и руки расставлены широко, и выражение лица таинственно сокрыто под соломенной шляпой, но в движение способно прийти, только когда ветер задует. Да и не тот ветер, что ветерок-безобразник, а тот, который ураган, который разметёт в клочья ветошь их голов, повалит и шарахнет оземь, вырвав подчистую их гнилое корневище.

При этом они умудряются цепляться за жизнь с упорством вирусных инфекций. Создают семьи и бледные, скучные, обречённые на безмолвное затухание в беспощадных бытовых страстишках выращивают потомство под светом телевизионного экрана и в парнике стоптанных домашних тапок.

А я – нет. Я хочу эмоций. Чувств-с желаю я! Я не хочу покоя лежачего камня, я хочу восходов–закатов, чтобы цветы в душе распускались, чтоб ветер срывал и разносил их семена по полянам!

Это много? По мне, так минимальный набор. Я же не о мечте какой-нибудь из розовых снов гимназистки толкую, а о реальных вещах: о простой и понятной задаче, для которой нас вынашивали мамы – быть счастливыми. Но с момента рождения до периода стоптанных тапок с нами, видимо, слишком много всего происходит, отчего мы успеваем забыть, как это делать, а удачные примеры других нас только раздражают.

Почему? Ведь жить уметь – это же так просто! У того же итальянца может не хватать на моцареллу, но bello, benissimo и grazie⁵ у него всегда в избытке и остаётся не только на себя, но и на соседа, и даже на хмурого, русского туриста. Он полон интереса к простым удовольствиям, растворённым в воздухе, как аромат балконных цветов. Датчане ещё лучше радуются жизни, хотя солнца у них даже меньше, чем у нас, а день короче полезного отрезка между рекламными паузами на телеканале. Для этого ими придумано несколько нехитрых правил, позволяющих создавать атмосферу дружелюбия, тепла и покоя.

Мы же ходим с печатью прожитых неудач на лице и в лучшем случае огрызаемся в спину прохожему, если тот нам покажется сильным, и презрительно фыркаем ему в глаза, если заметим в них слабость.

Мы привыкли быть самыми большими и важными, и мы ненавидим оставшуюся мелочь за то, что она уже в целых восемь раз крупнее нашей "великой и необъятной". Мы целую вечность сидим на своём Полярном кругу и целую вечность гавкаем на мир, который подвижен, который меняется, как жизнь, и проходит мимо. Мы как будто мстим всем "им" за то, что нам тянуться до их благополучия, как до "того света", и, однажды дотянувшись, мы на долгую память аборигенам оставляем широкую, от души, по-русски, как мочой на снегу, выведенную имперскими вензелями роспись в своём невежестве.

Мы ненавидим "их" за то, что это мы выиграли войну, но победа осталась за ними. За то, что у них есть свобода изъявления воли, а у нас – право голосовать за вождя. За то, что они мылом моют улицы, а мы – намазываем мылом верёвки. За то, что испанец с гитарой в руках, грек с веткой оливы, англичанин с тростью или ирландец с ножницами для стрижки овец так и зыркают, подлюки, как бы напасть на нас, духовных, и захватить, чтоб отнять последнюю тельняшку.

Мы ненавидим себя за то, что у нас остался всего лишь один повод для гордости – 9 мая. За то, что даже с помощью первой космической ракеты мы так и не смоги перелезть с телег в безопасные автомобили, что так и не переобули кирзу на удобную обувь, что так и не сменили рупор на технику чистого воспроизведения звука. За то, что самым надёжным и качественным жильём в Москве до сих пор считаются дома, возведённые пленными немцами, а мы ничего путного своими руками делать так и не научились, кроме того, как махать киркой на лагерных рудниках да перегонять нефть в самогонку.

Мы ненавидим своих предков за то, что разбазарили их достояние и прокутили их наследство, что в душе не осталось ничего, о чём со слезами восхищения пели Гоголь, Чехов, Бунин, Тютчев, Пушкин, Есенин. За то, что сами, добровольно, обменяли молочную сладость великого и могучего тургеневского на приправленный жаргонный хруст и разговорный иноземный смак. Звонишь в Министерство культуры, а попадаешь в прачечную. Книги пишут райтеры, их читают ридеры, а пользуют – юзеры. Фрилансеры креативят, продюсеры пиарят. В супермаркетах – дисконты, в найтклабах – пати. Хорошо, что хоть милицию в полицию ещё не переименовали!..

Любите речь родную, граждане, уважайте её – это единственное, что у нас ещё осталось своего. И наша самобытность, и наша историческая правда, и наша общность, и наша индивидуальность, и границы нашей глупости, и безграничность внутренней свободы – всё там, всё в русском языке. Вы с ним хоть куда! Он аж до Киева вас доведёт! На нём вы можете "Евгения Онегина" читать в оригинале! На нём Белинский писал Гоголю письмо⁶, отмеченное подвигом храбрых! На нём часы могу идти, когда лежат, и стоять, когда висят, а фраза "Косил косой косой косой" может ввести в когнитивный диссонанс любого, кто русского не знает!

Послушайте его – и ваша грудь развернётся. И вы, наконец, улыбнётесь. Ладно я такой хмурый – я родного друга только что похоронил, но вы-то, вы – улыбайтесь! Поверьте, это куда действенней, чем толкаться локтями.

Что-то я раскомандовался сегодня. Вспомнилось, как однажды мы с Женькой чинили старый патефон, купленный за гроши у какого-то деда, которому нечем было угостить внуков. Вернее, Женька чинил, а я командовал. Тут подкрути, там подверти. Но любимым моим было: "Хватит, пойдём". Женька не послушался меня, доделал. И заскрипел на семидесяти восьми оборотах Александр Вертинский.

– Ну пойдём уже, хватит, – вздохнул я.

– Пойдём, – выдохнул Женька.

И мы пошли. Обратно к деду. С патефоном. Женька сказал, что тот теперь сможет продать его дороже.

Женька был добряк. А я брюзга. Зануда. Я недоволен, настойчив, нетерпим. К себе – в особенности, кстати. Хочу жить не как принято, за косым забором со злющей собакой, а как моя мама хотела бы, чтоб жил – счастливо, по образцу savoir vivre⁷. И что же – я зануда после этого, брюзга? Да хоть бы и так, но с дневником-то я могу этим поделиться? Я бы с радостью прокричал об этом всем и каждому, но… Нет Человека. В рот смотрящей публики навалом, а слушателей – ни одного. И пока был вынужден молчать, душа загадилась. Ей бы прос*аться хорошенько, да куда ей без жопы!

Потому я и сел за дневник, потому и выбрал его как вид испражнения, что после Женьки поговорить больше не с кем. Остаётся испытывать терпение бумаги. Рубить правду-матку втихаря на этих туалетных страницах…

Семейный триллер. Продолжение

"Любовь текла размеренно и плавно, как молочная река, огибая крутые выступы и благополучием орошая сладкие, плодородные берега совместной жизни. Но то ли солнце их сердец припекало слишком, то ли затор какой случился по течению – скисла речка, заквасилась. И вместо обильного цвета и богатых урожаев принесла лугам гниение застоя.

И вроде бы всё менялось постепенно, но изменилось как-то неожиданно, вдруг. И никто из них не смог бы внятно ответить – когда и почему. Просто – раз, и голоса стали звучать по-другому, и глаза по-другому стали смотреть. Фокус размылся, и в его отражении картина семейного благополучия предстала нестройной мозаикой из тысячи разрозненных кусочков.

С тех пор Она часто просыпалась ночью. Проснётся, откроет глаза, посмотрит в потолок, посмотрит на него – а Он спит, как будто у него всё было отлично, и тогда она тоже успокаивалась.

Но однажды ночью Она лежала на боку, нервно кусая губы и вея холодом без любви оставленной плоти, а мысли в голове спутывались в комок: "Что случилось?.. Почему?.. Ведь он никогда не был таким раньше… У него, наверно, кризисный возраст. Точно, у него – кризисный возраст. Но мне-то что делать? Я же не хочу вот так вот, чтоб его потерять!.. Как же встряхнуть его? Как вернуть к жизни?.."

С этим Она проворочалась часов до четырёх, а в пятом не выдержала – встала и быстро набрала номер.

– Алё, – послышался сиплый, заторможенный голос с того конца провода.

– Дорогая, это я… Извини меня… Ну лапуль… Я знаю, который сейчас час… Я знаю, что я "редиска такая", но у меня не было другого выхода. Мне очень нужна твоя помощь. Просто необходима. Тут такое, понимаешь… Я не могу… И по телефону – не могу… Я сейчас забегу к тебе, окей?.. Ну пожалуйста! Я не шучу, лапуль, правда… Спасибо, заенька, я мигом. Целую.

Она повесила трубку, быстро оделась и вышла, оставив мужа прикидываться спящим в одиночестве. Подруга жила в этом же доме, на несколько этажей выше, поэтому путешествие к ней было лёгким и совершенно безопасным…"

10 марта

Дневник – это место, где в одинаковой степени рады мне и всем моим друзьям. Всем, о ком, рассказывая, перо летит без оглядки вскачь по гладким строчкам. Женьки теперь нет. И больше не будет. Ищу силы, чтоб окончательно с этим примириться, и верю, что мне помогут в этом другие мои близкие тире дорогие.

Однажды вскользь и без сравнений упомянул о б Ируське – но кто она и что делает в моей жизни?

Любовниками мы никогда с ней не были. Обходимся без грязи.

То, что существует между нами, не поддавалось описанию ни тогда, когда всё это по малолетству началось, ни сейчас, когда словарный запас ощутимо пополнился. Никто, в том числе и мы сами, не в состоянии до конца постичь всю глубину таинства, высоту духовности и безбрежную чистоту наших отношений. Какие-то попытки предпринимал в своё время Зигмунд Фрейд, но и он, извиваясь мыслями исключительно промеж собственных теорий, не найдя взаимосвязи, вскоре бросил это дело за полной безнадёжностью как-то в нём разобраться.

Природу наших чувств друг к другу нельзя ограничить ни одной из известных взаимностей. Это, скорее, симбиоз самых достойных и лучших человеческих флюидов. Квинтэссенция. Эдакий хмельной коктейль. С удивлением обнаружив, что с противоположным полом можно прийти к согласию не только в вопросе "Который час?", мы наполнили чашу знакомства горячим личным интересом, окропили его схожестью во взглядах, для аромата покрошили туда наличие вкуса, приправили теплом нерастраченных чувств, здоровым цинизмом всё усугубили и, пожелав друг другу приятного аппетита, приступили к трапезе, смакуя, облизываясь, но ни в коем случае не пресыщаясь.

Будучи рядом, мы отдыхаем. Блаженствуем. Кровь друг другу не портим. И очень опасаемся потревожить наши нежные чувства мыслью о принятых в обществе стандартах. Нас нельзя назвать ни любовниками, ни парой, ни семьёй, ни иным каким-то словом, подразумевающим узы. Поэтому меня не волнует, умеет ли она готовить что-нибудь кроме чая, а ей совершенно безразлично, до какого состояния я занашиваю одну и ту же пару носков. К проблеме, кто, позвонив ей среди ночи, взволнованно молчит на другом конце провода – я полностью равнодушен, она же не стремится узнать о моей страсти петь, закрывшись в уборной. Я не интересуюсь, какую долю от её красоты составляет косметика, а ей абсолютно всё равно храплю ли, смеюсь ли, пускаю ли я слюни во сне.

Мы не тревожимся подозрениями о взаимных интрижках на стороне, и самим уровнем отношений как бы застрахованы от бытовых, междоусобных стычек на тему "Кто сегодня моет посуду, а завтра – вытирает пыль?" или "К говядине надо было купить Бородинский, а не это пшеничное сено с отрубями!". Мы ни в чём друг друга не упрекаем и обязанностей не навязываем – любим смиренно. И был бы я жив – я бы памятник нашим отношениям поставил. В виде праздничной вербной веточки с распухшими почками.

Где-то с полгода назад у каждого из нас появилось новое увлечение, посильнее "Фауст" Гёте. У меня – театр, у Ирки – верховая езда. И можно сказать, что я частенько изменяю Ире с Мельпоменой, она в это же время изменяет мне с лошадьми. Причём на глазах у конюших. Так что, пока мои нервические вспышки о недостаточном внимании теряются в топоте копыт – господа Островский и Шекспир пристраивают к её голове ветвистые рожки. Статус-кво сохранён, паритет установлен, мир приведён в равновесие и жизнь продолжается.

Да, Женька, она продолжается…

11 марта

Мне кажется, я умею писать (на слове "кажется" перекрестился – ничего не изменилось – кажется). Облекать мысли в доступную для прочтения форму. Особых оснований утверждать это у меня мало, но я почему-то твёрдо убеждён в своих способностях. И пусть я не кончал "академиев" и школ литературного искусства, пусть не увешаны дипломами стены уборной, и никто из авторитетов не цокает от услады языком: "Ай да, Самородский! Ай да, сукин сын!", но я пишу. Не понимаю – что, не осознаю – как, а просто сажусь, кладу перед собой белый лист и делаю шаг. Иду вперёд, не глядя под ноги и не озираясь по сторонам.

По прошествии дистанции в один творческий кризис, там, наверху, что-то такое открывается и обрушивается на меня всей своей беспокойной массой. И я, как медиум, разгадываю одному лишь мне понятное послание. Вот в этот самый миг и постигает разгадка. Чувствуешь, что знаешь ответ на всё на свете. Что нет больше неразрешимых вопросов. Становишься человеком, которому по-настоящему есть чем за себя оправдаться. И дрожь пробирает до кости, и не понимаешь – что, не осознаёшь – как, но точно знаешь – зачем.

Семейный триллер. Продолжение

"Тот летний вечер был прекрасен! Он был подобен тем, которые обволакивают тебя ароматом шампанского, бессовестно пьянят душу и всё делают просто и легко, и запрещает тебе вспоминать, что всё на самом деле гораздо сложнее. В такие вечера хочется сделать что-нибудь, какую-нибудь глупость – назначить, например, свидание незнакомке. В такие вечера сами собой всплывают в голове картинки о дерзновениях юности, о романтических переживаниях и крушении наивных надежд, а потом они сами собой перетекают в сердце, умиротворяя его светлой печалью о былом.

После работы ему совсем не хотелось домой – напротив, настроение располагало к променаду. Он неторопливо двинулся по любимому проспекту, и свежий ветер с реки ласково трепал его за волосы, а солнце на золотистых куполах улыбалось всеми лучами, от души желая ему приятной прогулки.

По пути он купил мороженое в стаканчике из вафли, медленно, с предвкушением его развернул и потом не кусал, а только слизывал его освежающую сладость. Когда проспект закончился бликами на спокойных и сильных глянцевых волнах, от стаканчика осталось лишь несколько сливочных капель на пальцах. Он хотел почувствовать себя ребёнком, которому мама запрещает облизывать грязные руки, но точно так же, как его фланирующий шаг упёрся в гранитный парапет, упёрлись мысли в семейные проблемы.

Он понимал, что чувства изменились. Любовь к жене если и оставалась ещё в сердце, то лишь как осколок стекла в сердце Кая из сказки о Снежной Королеве. Ситуация назрела, и пришла пора радикальных, хирургических действий мер, но – как? Как до этого дошло? Как он, такой влюбчивый и необязательный, сумел однажды полюбить так, что, казалось, и жизни не хватит, чтобы в этой любви изъясниться? Тогда, стоя перед работником загса, Он не лгал – Он действительно чувствовал в себе силы на борьбу до самого гроба. А теперь… Она по-прежнему старалась быть для него самой лучшей, но его силы, как видно, уже были не те…"

12 марта, среда

Читаю Раневскую, как псих влюблённый – то есть, неотрывно. Почему, когда она говорит, что "Анна Каренина" в балете это пошлость, с ней большинство согласится, а остальные хотя бы задумаются, но когда я то же самое вслух произнесу, то большинство покрутит у виска пальцем, а остальные бросят небрежно: "Самый умный?" Авторитет – вот в чём дело. Вес мнения, которого у меня недостаток. И на рупора эпохи я не претендую, и на голос поколения едва ли сгожусь. Но молча тоже не могу смотреть на то, как образ бандита стал романтичным и культивируется киношной индустрией среди нестойкой психики подростков под видом Героя Нашего Времени (да не потревожу я прах Михаила Юрьевича⁸).

Печально, что, велением современной реформы языка, "кофе" вдруг сделался среднего рода, а эмансипация довела женщин до мужского.

Прискорбно, что бутылка пива стала для девушек таким же атрибутом прогулки, как некогда для барышень зонтик.

Раздражает, что мерилом успеха выступает количество пройденных, продавленных голов.

Немыслимо, что в наши дни вдруг снова возможна купля-продажа людей.

Коробит, что ходьба по набережной превратилась в эквилибристику между соплями, мочой и блевотиной.

Дамская сумочка, этот всего лишь элемент туалета, стоимостью в годовой доход учительской семьи кажется мне совершенно неприличным.

Пять детских жизней, спасённых операцией по пересадке косного мозга, эквивалентны стоимости часов с золотым браслетом. Без комментариев.

И, конечно, меня удручает, что обвинение человека в бесчестии не воспринимается теперь как оскорбление. Не будоражит подлеца, не рождает в нём пусть и ложное, но стремление восстановить честь имени в окружении, подающим ему руку.

Фаина Георгиевна, прошу Вас, давайте ещё погуляем немного!..

Семейный триллер. Продолжение

"Он спустился к реке и сел на скамейку. За спиной клокотал беззаботный туристов. Лёгкий ветер обдавал прохладой его плечи и грудь, а невесёлые мысли разогревали голову кровью.

"Но я не знаю, что делать, – отвечал Он на этот назойливый шёпот в голове. – Куда мне – направо или налево? Надо решаться, а я не могу. Но и болтаться на прямой, как на ниточке, не могу тоже. Надо либо уходить, либо оставаться. Уходить? А как же она? Она ведь ничем этого не заслужила. Она меня всё ещё любит, хоть и тяжело любить безответно. Слова ей какие говорил, сколько всего обещал. А времени сколько потрачено, нервов и сил! Она же верила мне. Руку давала – верила мне!.. Уйду – и буду последним мерзавцем. В общем-то, я мерзавец и есть, это правда, но не хочу, чтобы она об этом знала.

Но если остаться – что тогда? Улыбаться и выдавливать раз в день нежное-рвотное "люблю"? Отравить жизнь терпением, превратить её в раздоры, дождаться ненависти, а потом наговорить друг другу проклятий за бесплодность лучших лет и разбежаться с мокрыми лицами и камнями в сердцах? Не знаю, как она, а я так с этим камнем прямо к речке и прибегу. Утоплюсь к чертям да и покончу с этим…"

Он разгорячился и моментами даже походил на безумца. Он вышагивал туда-сюда, резал ладонями воздух, тискал себя за волосы, рвал узел галстука, закатывая глаза, будто от удушья совестью. В итоге, упал на скамейку, снял ботинки и бессильно отложил решение проблемы на "как-нибудь потом". Полежал, вытер липкие пальцы о доску, сгрыз ногти, затем поднялся, неаккуратно обулся, сломав на ботинке задник, встал, развернулся и побрёл домой, расталкивая плечами прохожих. Вечер был безнадёжно испорчен…"

15 марта, суббота (вечер)

Отчасти с перепугу, отчасти из любопытства взял да и перечитал всё вышенаписанное, топором невырубаемое. И что же я увидел? Казалось бы, сформировавшийся человек: юность от меня уже на расстоянии трёх загнанных коней, вот-вот и молодость потянется за стремянной – так почему же я до сих пор настолько малоопытен и наивен? Удивительно просто.

Например, сейчас, ознакомившись с содержанием дневника, сделал открытие: поспешишь – себя устрашишь. Потому что записывать за собой, анализировать всю ту хрень, которая лезет в горячую голову, и подводить итоги можно только, когда она остынет. Иначе в памяти записок я останусь как непроходимый, безнадёжный сноб. Звучит неутешительно…

А может, всё не так плохо? Может, не совсем ещё безнадёжный? Что если не безнадёжный, а надёжный, м? Опустим приставку-то!

Надёжный сноб!

Вот, так уже лучше. Хотя бы потому, что смешнее.

15 марта, суббота (ночь)

"Нет большей трагедии для мужчины, чем полное отсутствие характера", – Сергей Довлатов.

Сноб так сноб!

17 марта

Я сейчас подумал…

Если бы вещи, подобные запискам, позволял себе в публичной жизни, то наверняка не избежал бы предостережений, мол, в старости ты, Самородский, будешь ворчуном, пердуном и бубнилой, а кожа будет шелушиться от несварения желудка. Хорошо, что я таких вольностей себе на людях не позволяю, и нате вам – милейший человек-с! А шелушения подмазываю кремом.

Дневник – это своего рода приём у психолога. Только бесплатный, поэтому ходить к нему хочется часто. Для него это никакая не работа. Это обязанность. Он – лакей, слуга, брошенный в одно погребище с усопшим хозяином. Некая компенсаторная возможность сказать себе всю правду о себе. Не подыхать лицемером двадцать первого века, а выпустить вонь из себя, помочь душе своей просраться – освободить в ней место и самому стать Человеком, которого, возможно, тоже кто-то ищет.

Предугадываю заранее, что ничего из этой затеи не выйдет – но, как проникало в нас из вечного стиха: "Авантюра не удалась, за попытку – спасибо"⁹.

Семейный триллер. Продолжение

"Он нервничал. Он нервничал, как уж, которому показали сковородку. Лёгкость и умиротворение оказались не очень-то верными спутниками и бросили его ради других едва он повесил нос под ноги. Любимый город теперь показался безразличным – и это раздражало: все только о себе, о себе, а до тебя никому нет дела! Он шёл рывками, скрипя зубами от злости, смотрел вниз и не оглядывался – так вдруг опротивело и то, что впереди, и то, что за спиной. Ноги привычно несли его по маршруту до дома, а лицо хранило печать злобного невмешательства в праздник.

И вдруг его взгляд, тупой и разбитый, как стёклышки очков под каблуком, прояснел. Среди мутных и ненужных силуэтов выдвинулась фигура. Это была фигура девушки. Она двигалась, будто плыла, покачивая бёдрами и кокетливо увиливая от липкого внимания прохожих. Темноволосая, в белом обтягивающем платье до колен с глубоким вырезом на груди и в открытых белых туфельках на шпильке!

Она выделялась в толпе не просто красотой, а какой-то исключительной особенностью, загадкой более непостижимой, чем улыбка Джоконды. Перед такой силой обычно рассыпаются в прах самые непроходимые двери. Подошвы таких ножек, как правило, умащены слезами самых бесстрастных сухарей. Такие улыбки проскальзывают в сердца самых закоренелых интровертов, разжигая в них неведомый огонь жизнелюбия. Такие улыбки пронизывают насквозь, как иголки сердца бабочек в гербарии коллекционера. И Он застыл – беспомощно, точно коряга посреди людского течения, и колыхнулся не раньше, чем девушка скрылась из виду, нанизав его потрясение на каблучки.

"Какая она красивая! – осилил Он вслух. – Глаза! Волосы! Осанка! Улыбка! Боже мой, какая улыбка!.. Как жаль, что я больше никогда её не…" Он не договорил. И даже не успел додумать. Обречённые мысли прервало что-то молодое и смелое, которое схватило его за лацканы и швырнуло бегом в ту сторону, куда скрылась его прекрасная и таинственная незнакомка.

"Чёрт! Женился, что ли? Растерялся, как первоклассник!" Он всё тянул шею, всё высматривал само совершенство, растаявшее облаком идеала в дымке обычных людей. Тщетно. Отвернулся, потом ещё раз посмотрел – тщетно. Кое-как уговорив себя, Он развернулся и зашагал в общем строе, глядя поверх голов…"

21 марта, пятница

Мне приснилась женщина. С усами.¹⁰

Всё же, думаю, что это была не женщина, а девушка. Почти девочка. Разница принципиальная – усы её только-только зарождались и созревали на ней уверенно, как прыщевая подростковая сыпь. Началось с едва заметного пушка, но уже спустя несколько мгновений невинные уста её сокрылись под исключительно пышной меховиной.

Девочка стояла в фате, под руку с каким-то офицером (безусым, кстати) и вся меркла под ветвистыми гирляндами усов, будто углём нарисованных детской ручкой.

Она молча стояла и смотрела на меня. Я тоже смотрел на неё и тоже молчал. Молчал оттого, что мне совершенно нечем было её утешить. И приглашённые вокруг – молчали. Без звуков, без движений ждали, во что выльется наша с ней встречная бледная монументальность. Если и бывает ещё тише, то после смерти.

Ассоциация с кончиной прилипла к сознанию, точно стафилококк на кожу, и превратила забавный сон в кошмарный. Не без доли брезгливости я ощутил, как, повинуясь второму закону Ньютона, со лба, превозмогая рельеф лицевого устройства, к моему подножию устремились борзые капельки пота.

Известно, что при определённых обстоятельствах молчание – золото. Не уверен, входит ли сновидение в число таких обстоятельств, однако наше упрямое безмолвие явно принадлежало к чему-то ценному и постепенно материализовалось в свадебные подарки. Я пригляделся: все они были на моё имя. Но распаковывать их бросился почему-то женишок в аксельбантах. Делал он это второпях – некрасиво, жадно и тоже почему-то молча.

И пока мы с усатой девственницей бестолково молчали друг на друга, её суженый неловкими руками расстроил механизмы всего, что должно было работать, грубой челюстью надкусил всё, что можно было съесть. Помню, я был против его такого поведения. Факт с подарками причинил мне, впечатлительному, желчное расстройство. Молодая же, будто ни при чём, вовсе утаилась под сенью чёрного надгубного боа, разросшегося пуще пальмовых ветвей.

Страшный сон длился недолго. Но за каких-нибудь пять–шесть минут подо мной на простыни успело скопиться граммов двести убедительной солёной влаги.

А потом на меня напала голодная муха, и я проснулся. Подумал о том, что с четверга на пятницу сны, как говорят, сбываются, и с тягостным чувством вслух пропел: "Мне приснилась женщина с усами".

23 марта, воскресенье

Толоконников подарил мне коробку швейцарского шоколаду. Срок его годности истёк ещё два года назад, и пусть теперь задница расчёсана в кровь расчесал, зато сколько углеводного питания для мозга! Даже почувствовал, что начал умнеть. Сначала обрадовался, думаю: ого!.. А потом то здесь решу какую-то загадку, то там на что-то откроются глаза.

И тут понеслось.

Микки? – Маус. Джон Бон? – Джови! Да здравствует мыло? – Душистое! Ху из он дьюти? – Тудэй!..

Вернулся с работы, сел за яичницу, взял в руку вилку, взял в руку нож. Хм, а всё-таки, если откровенно, если без дураков, Ландон из зе кэпитал оф Грейт Британ или не из зе кэпитал оф Грейт Британ?.. Внезапно явилось озарение. Я осознал причину своей асоциальности. Почему мне, если и хочется поговорить с кем-то, то скорее с лошадьми, как делает Ира, нежели с людьми, как это делал Женька. Ухватил причину за кончик, потянул её, как ниточку, а вытащил клубок. Даже не клубок, а целую обмотку, укатавшую меня, словно кокон. Это значит, что процесс пошёл. Что я перерождаюсь. Но, блин, не в бабочку! А в мерзкую, ядовитую гусеницу с вонючей утробой.

Это значит, что в жизни настала пора что-то менять. Кардинально и срочно. И начать лучше с главного, а главное в наше время – это работа. Думаю, что не особо от этого потеряю, поскольку, во-первых, работа и без того, как правило, самая переменная величина в системе социальных уравнений; а во-вторых, если там остаться, то можно уже сейчас писать о себе некролог, ибо до самого конца ничего не изменится: то же болото, те же хором орущие жабы, та же вонь и зараза, тот же погибельный субстрат государственной службы. Наглотавшись тины, реагирую на неё спазмами желудков. Сказать, что уже тошнит от неё – не сказать ничего. Выворачивает.

Это всё, конечно, образность, но за нею стоит и самым незначительным дуновеньем колышется то, что вполне можно пощупать руками. А именно – моя тонкая, блин, натура, алчущая гармонии с окружающим миром. Это и сам окружающий мир, готовый на диалог с "натурой" при определённых условиях. А условия просты и незатейливы, понятные даже кухарке: творческая реализация, душевное равновесие и материальное благосостояние. (Фи, какие протокольные слова я произношу!)

Творческая реализация – это больная тема, о ней распространюсь немного позже, выслушав ещё пару рецензентов. Морально как-то помогает держаться эпистолярная дрожь, а материально – журнальные заказы. Разумеется, этого мало, чтобы планировать жизнь, но – баста!

Всё!

Менять работу!

Уходить, уносить себя, спасаться бегством!

Решение принято – и завтра же я без оглядок вступаю в пору его осуществления. Впрочем, если б это было так просто…

Семейный триллер. Продолжение

"Конечно, потрясение от улыбки незнакомой девушки бесследно для него не прошло. Домой идти теперь совсем расхотелось, и Он поменял направление на кинотеатр. Где-то на окраине городских достопримечательностей давали ретроспективу фильмов с участием Греты Гарбо. Посетителей в зале было не много – и Он расположился на том месте, на каком захотел, безо всяких стеснений, смутив школьников, пришедших сюда целоваться.

События на экране его занимали мало. С гораздо большим увлечением Он отдавался мыслям о той девушке, одной улыбкой подарившей ему все богатства влюбленного. Почему-то Он назвал её Бонни.

"Бонни… А как она сверкала! Как росинка на лепестке ландыша в лучах рассветного солнца. Эта улыбка, боже мой, Бонни… Она прожгла мне сердце, уничтожив в нём сорняки бессмысленных лет и бесцельного отчаяния жизни!"

Когда фильм кончился, уже была ночь. Он вышел из кинотеатра, вдохнул грудью прохладный воздух, закинул пиджак на плечо и с мечтательным взглядом в пространство двинулся к жене, на ночёвку. Наступили выходные, и торопиться спать было не к чему. Он шёл медленно, слегка покачиваясь и озираясь на звёзды, и благодарил жизнь за такие вечера, как этот, когда эти самые звёзды становятся непостижимо яркими даже в пелене городского смога. Ведь, если подумать, что такого – девушка всего лишь улыбнулась, а как изменилось настроение!

Мысли быстро сменялись, перетекая одна в другую, как лужи под гирляндами весенних сосулек. Не сказать, чтобы все они были о Бонни – скорее о чём-то общем, ностальгическом и перспективном одновременно, выскользнувшем на язык поэтической фразой:

– Я зажег бы на небе звезду, было б это кому-нибудь нужно…"

30 марта, воскресенье

Молчание бывает от бессилья, как во сне, а бывает от могущества. Бывает от пустоты, но случается и от крайнего переполнения.

Наверное, мне необходимо кому-то оказаться нужным. Кому-то, кто появился в этом мире неслучайно. Потому-то я и спросил Ируську:

– Как, по-твоему, воспринимала бы меня Фаина Георгиевна, если б мы с ней познакомились?

Нет на земле человека, которого я любил бы нежней, чем Ируську. Моя любовь к ней настолько окосмичена, что без инсинуаций и намёков будет жить, пока во мне теплится то, что называется душой. Если и на самом деле у человека несколько жизней, то нынешняя – это моя предпоследняя, а во всех предыдущих я был Ирке любящим братом.

Крепко сбитая и стремительная, что пингвинчик в стихии воды, она, как и я, имеет в генеалогии благородные польские корни. А также несправедливую фамилию Самусько, против которой бесплодно сопротивляется вся её величественная и претензионная натура.

С безупречным чувством вкуса во всём, к чему так или иначе прилежат её жизненные интересы, она мудра и не по годам рассудительна. Иронична, честна и откровенна. Если кто-то в её присутствии "звóнит" или "красивéе" – того она открыто презирает. Поцелованная богом всюду, где может целовать только бог, она ещё задолго до сознательного возраста определилась со способом реализации себя, избрав путь театральной актрисы. Сейчас учится на втором курсе. Единогласно признана одной из лучших студенток в трагикомедийном амплуа.

И вот это Творение четырёх элементов на мой вопрос, не смутясь, ответило:

– Она влюбилась бы в тебя, Самородский.

– Ты шутишь? – спросил я, страхуясь от её особого чувства юмора.

– Абсолютно, – опровергла Ира, помотав головой.

Тогда я подумал: "А в самом деле! К чёрту бы всех этих подхалимов, лицемеров, вампирюг с красивыми ногами, приспособленцев разных мастей, если б моей обожательницей стала не кто-нибудь, а Фаина Раневская, чьей неземной любовью в свои времена были обласканы Качалов, Станиславский, Ахматова, Вульф, Михоэлс, Тренев, Певцов, после спектаклей с которым она, потрясённая, рыдала и не могла уняться даже в гримёрной". Встать, пусть и гипотетически, в один перечень с этими людьми – и можно умирать спокойно…

Мы ещё поговорили с Ирой немного, настраиваясь на священнодействие, и уселись смотреть чудом добытую запись спектакля "Дальше – тишина", снятым на сцене Театра имени Моссовета аж в 78-м году.

Какого бы каскада эмоций мы ни ожидали, актёрские работы застали нас врасплох. Раневская – величайшая. Парадоксальная. Всю вторую половину спектакля Ира заливалась тихими слезами сострадания, глядя на те огромные глаза умной коровы – глаза с трагедией жизни, утаить которую едва ли возможно даже под светом софитов.

Мы смотрели "Дальше – тишина", не проронив ни звука. И всё, что в тот вечер было между нами дальше – тишина. Потому, что молчание бывает не только от пустоты, но и от крайнего переполнения.