Читать книгу Фёдор Достоевский. Идиот. Рецензия - Сергей Овчинников - Страница 2

Примечателен монолог князя в первых главах о виденной им (в Лионе) смертной казни. Считается, что в его сочувственном присоединении к состоянию приговоренных нашло отражение пережитое самим автором в те часы, когда он ждал исполнения собственного приговора.

Но я бы хотел обратить внимание на другое.

Во-первых, для человека, пережившего подобное, собственно переживаний в тексте романа крайне мало, а я бы наверное готов был почитать в деталях. Кто знает, возможно без этого приговора у нас бы не было того Достоевского, которого мы знаем (пардон, мне ещё только предстоит).

Но с другой стороны, с чего бы вообще зашёл этот разговор. Напомню контекст. Князь сразу с поезда явился в дом генерала Епанчина с неясной целью, которую он пытается объяснить камердинеру. Неизбежно навлекает на себя подозрения в том, что пришел "просить на бедность" и пускается в ещё более неловкие и неуместные объяснения.

Кстати, сцена этого объяснения просто великолепная. Вся неловкость и неуместность развернута и живая даже теперь.

Так вот, откровения по поводу жестоко убиенных звучат так же в разговоре с камердинером.

Мне, не будучи современником Фёдора Михайловича, сложно судить, насколько невозможна была бы подобная беседа между "нормальным" графом и условным камердинером. Однако, подозреваю, что всех этих прекрасных объяснений просто не состоялось бы.

Но у нас же не обычный граф. Нашему уже в сцене знакомства в вагоне навешивается маркер юродивого. А значит теперь на этот образ – святого, ну и идиота, в обывательском представлении будут работать многие детали и сюжетные линии.

Ох, тут так много надо сказать – затрудняюсь, с чего начать. Ну во первых, о правилах. Правила устанавливаются честно, то есть в самом начале. Кто назначает князя юродивым? – Правильно, Рогожин. По чьей воле? Ну, конечно, по воле автора. Автор считает, что он таким образом ни при чем, дескать, собеседники сами определили за разговорчиком. Но мы-то, Федор Михайлович, опосля девятнадцатого века пожили уже. Познакомились с разными приемчиками. Значит ждём их, таких же и дальше. А они последуют. Уже последовали.

Уже в доме генерала Епанчина, когда Иволгин допытывается у Князя о возможности составить партию Настасье Филипповне:

" – Я не могу жениться ни на ком, я нездоров, – сказал князь.

– А Рогожин женился бы? Как вы думаете?

– Да что же, жениться, я думаю, и завтра же можно; женился бы, а чрез неделю, пожалуй, и зарезал бы ее.

Только что выговорил это князь, Ганя вдруг так вздрогнул, что князь чуть не вскрикнул."

Михалыч, ну зачем ты так со мной? Я же только читать начал, а ты интригу палишь!

Меня конечно сильно расстроила предыстория взаимоотношений Тоцкого и Настасьи Филипповны и объяснения их. Ну сколько текста и всё буквально в пересказе. Учитывая, насколько шикарно автору удаются тоньчайшие оттенки в диалогах, я очень бы хотел, желал даже, всю эту историю, да прямой речью. Пересказ, впрочем, неплох, но мне все равно кажется, что у меня украли.

Фёдор Михайлович, наверное, не был знаком с правилом show don't tell – Чехов и Генри Джеймс были несколько моложе. Ладно, будем любить его тогда не за это.

По завершении четырех глав первой части могу с радостью признаться, что текст сам по себе при всех оговорках, сделанных ранее, мне крайне приятен и даже симпатичен.

А вот и ответ на мою просьбу подробностей о казни. В разговоре с генеральшей и дочерьми – здесь прямо поток откровений. Тогда точно не было термина автофикшн. Да и он здесь замаскирован под речь не вполне здорового персонажа. Но для читателя – уж для меня по крайней мере – за всеми переживаниями приговоренного к казни через "расстреляние" маячит пульсирующим титром: основано на реальных событиях. И меня здесь, прошу прощения, накрывает до слёз. Наверное, лишним будет напоминать, что в пространстве нарратива князь видел и сопереживал приговоренному к казни на гильотине. А к "расстрелянию" в ряду Петрашевцев 22 декабря 1849 года был приговорен сам Достоевский. Ну а в 1867 году он начал Идиота.

А расстреляние, тем не менее, тоже звучит в похожем контексте – что пережил человек, которому заменили в последний момент казнь на каторгу.

Между тем святейший образ князя приобретает всё более радикальные черты. Радикальной святости, разумеется. И всё это во время беседы, немыслимой содержательно и по форме с генеральшей Епанчиной (в девичестве Мышкиной) и тремя её дочерьми. Сказал бы, что Фёдор наш Махайлович, конечно, лихо разговоры закручивает между едва знакомыми людьми. Но при всём они отлично срежиссированы и их интересно читать. Со святостью хотя, мне кажется, несколько перегибает тов. Достоевский. Эпизод с Марией, над которой князь, будучи на излечении в Швейцарии, взял своего рода опеку вместе с образумленными им же ребятишками. Он рассчитан, видимо, на самого набожного читателя – для него как дважды два: где Мария, там и Иисус. Прошу прощения, если слишком цинично для кого-то звучит. По мне, можно было бы и не так густо этот бутерброд намазывать. Уже ведь ясно, что герой кристаллен.

А вот по поводу доверительности между едва и случайно увидевшими друг друга людьми в седьмой главе первой части:

" – Да каким же образом, – вдруг обратился он к князю, – каким же образом вы (идиот! – прибавил он про себя), вы вдруг в такой доверенности, два часа после первого знакомства? Как так?"

Обращается к князю – нет, не просто обращается – вопиёт Гаврила Ардалионович Иволгин, он же Ганя.

Конечно, мне крайне неприятен сей персонаж – тут автор тоже очень качественно постарался. Но я, по простоте душевной, готов в этом вопле к нему присоединиться. Мне тоже эта доверительность покоя не даёт. Неужели тогда в Санкт-Петербурге любого юродивого с узелком, назвавшегося князем, готовы были принимать, как дорогого гостя за завтраком, поверять в интимные секреты и прочие оказывать знаки внимания. Милые люди, честное слово!

Я бы пожил в Питере в подобной версии Федора Михайловича, но только, хоть вы меня режьте, не в ноябре!