Читать книгу Зимовьё на Гилюе - Сергей Шаманов - Страница 10

Избушки не всегда разбросаны по тайге равномерно. Бывает, что на сотни километров простирается дикая тайга без признаков человеческого присутствия. А бывает, что несколько зимовий, особенно рыбацких, лепятся одно к одному на расстоянии звука ружейного выстрела. Дед Илья не сказал нам, что в километре от острова Тополиного – на другом берегу протоки – есть ещё одно зимовьё, в котором почти безвылазно живёт странноватый, замкнутый и нелюдимый таёжный отшельник. О нём мы узнали сами. Случайно…

В июне Макс заканчивал восьмой класс и сдавал выпускные экзамены, поэтому вырваться в тайгу не удавалось. Но в конце месяца, когда друг получил аттестат и со школой было покончено, мы тронулись на остров Тополиный. Для рыбака счастье отправиться на реку с ночёвкой или на несколько ночёвок подряд. Но наше счастье было ещё больше. Поскольку нас ничего не держало в городе, мы подготовили лодку и сети, подаренные дедом Ильёй, запаслись продуктами и вознамерились переселиться на остров Тополиный на всё лето с редкими визитами в город для пополнения запасов. До озёр мы добрались на попутках, а дальше забрасываться пришлось пешком. Тропа до Тополиного долгая, поэтому вещи, снаряжение и продукты носили в два захода. На заброску ушёл целый день.

Продукты у нас не отличались разнообразием. Имелось три буханки чёрного хлеба на первое время, пять килограммов муки, десять килограммов крупы и макарон, много соли, сахара и чая. Основной же пищей должна была стать пойманная нами рыба.

Только на зимовье выяснилось, что с чаем у нас большие проблемы.

– Серёга, а ты какой чай покупал? – спросил Макс, выкладывая маленькие квадратные пачки из моего рюкзака и удивлённо и презрительно разглядывая их.

– Самый дешёвый, – ответил я. – Денег мало было, я экономил.

– Я же тебе говорил брать чёрный листовой грузинский, – иронически улыбаясь, напомнил Макс.

– А я и взял листовой грузинский, – как ни в чём не бывало ответил я, не чувствуя подвоха.

– Да, но ты забыл слово «чёрный»! А это очень важное слово на этикетках с чаем.

– Так это и есть чёрный, – беспечно ответил я, – наверное…

– Это зелёный чай, Серёга! В погоне за дешевизной ты купил двадцать пачек зелёного чая! – рассмеялся Макс.

– Ну, будем пить зелёный, какая разница, – отмахнулся я, не желая казаться растяпой.

Но разница между чёрным и зелёным чаем оказалась неизмеримой, как между пломбиром и обычным снегом, как между петушком на палочке и застывшей древесной смолой, как между арахисом в сахарной глазури и маленькими речными камушками: внешний вид и тактильные ощущения вроде бы одинаковые, но гастрономические качества и количество питательных калорий абсолютно разные. Мы заваривали в котелке по две-три пачки зелёного чая, но у полученной прозрачной субстанции не было ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Вместо чая мы пили сладкую кипячёную воду с нежнейшим, едва уловимым букетом скошенного сена.

– Если высушить и заварить гилюйскую тину, то чай ароматнее и крепче был бы, – морщился Макс, отхлёбывая диетический напиток, изобретённый для худеющих женщин, верящих, что с его помощью можно сбросить несколько лишних килограммов и устроить наконец личную жизнь.

Помучившись, мы выкинули оставшиеся пачки в костёр. С тех пор я не люблю и не понимаю вкус и смысл зелёного чая.

Отсутствие чёрного чая – это единственное, что омрачало нашу отшельническую жизнь на острове Тополином.

Утро начиналось с того, что мы спускались от зимовья к протоке и плыли на лодке проверять сети. Дождей давно не было, река обмелела, и рыба лезла в сеть хорошо. В протоке ловились щуки и крупные чебаки.

Ещё одна сеть – с самой крупной пятидесятипятимиллиметровой ячеёй – стояла на Гилюе, в бездонной тихой яме за перекатом. В первую ночь в эту сеть запутался таймешонок. А потом попадались крупные холодные пятнистые ленки – по одному или по два за ночь.

Щук и чебаков мы варили и жарили. А ленков и таймешонка ели малосольными, почти сырыми – так они были вкуснее. Хариуса почти не было. Он поднялся в верховья и расселился по мелким холодным горным ручьям.

Если сети забивало илом, мы снимали их, сушили, чистили от грязи и мусора и ставили на прежнее место. Днём заготавливали дрова для печки и костра, разбирая завал, который намыла река неподалёку от зимовья. Дни проходили спокойно и размеренно.

Однажды утром, набирая воду в котелок, я заметил на другой стороне протоки, выше по течению, человека. Он пробыл на берегу несколько минут и скрылся в лесной чаще.

– Просто рыбак, – отмахнулся Макс, когда я ему рассказал об этом.

Но на следующий день человек появился снова. До него было далеко, и нельзя было определить, чем он занимается. Мне показалось странным, что незнакомец возится всё время на одном месте, в самой безрыбной части протоки, да и то всего несколько минут.

Всё утро мысль о странном рыбаке не давала мне покоя, и после обеда я предложил Максу отправиться в это загадочное место на лодке.

Приплыв, мы не увидели ни сетей, ни закидушек, зато обнаружили тропу, уходящую в лесную чащу.

– Тут часто кто-то ходит, – сказал Макс, – тропа набитая.

Было интересно выяснить, кто приходит к реке. Оставив лодку на берегу, мы двинули по тропе. Натоптанная дорожка вскоре вынырнула из густых пойменных зарослей тальника и побежала, петляя чёрной лентой, по широкой пустоглядной мари с редким угнетённым лиственничником. Мы шли, а тропа всё не кончалась. Макс предложил возвращаться, как вдруг впереди замаячила синяя гладь озера.

Берега открывшегося перед нами водоёма были топкие, заросшие редкой травой. Но в том месте, куда вывела нас тропа, находился сухой взгорок, на котором росли высокие, несвойственные для этих сырых мест сосны со светлой, медового цвета корой. В этот сосновый пейзаж органично вписывалась большая, крепкая избушка из толстых неошкуренных стволов лиственниц. Перед избушкой стоял вкопанный в землю стол с лавочками, неподалёку валялись цинковые и пластмассовые вёдра, а также пустые винные и водочные бутылки. В дверь по-индейски был воткнут топор.

– Ничего себе, – шёпотом произнёс Макс. – У нас под боком соседи живут, а мы и не знаем.

В избушке никого не было и царил хаос. На земляном полу и под нарами росли грибы-сыроежки с крупными красными шляпками. Повсюду были разбросаны вещи: спальные мешки, телогрейки, лохмотья одежды. На столе возвышалась гора грязной посуды с остатками позеленевшей еды, по которой ходили, потирая лапки, сытые, довольные жизнью мухи. Пахло перегаром, плесенью и кислой сыростью. Надо всем этим хаосом вилась и жужжала мошкара. Избушка казалась нежилой, заброшенной, как будто люди в спешке покинули её несколько дней назад.

– Странно, – сказал Макс, оглядывая беспорядок и не решаясь переступить порог, – тут давно никого не было, но ты ведь видел рыбака вчера и сегодня утром.

Не успел он договорить, как за избушкой послышался слабый стон. Мы бросились туда и увидели человека, лежащего на спине без сознания, с безвольно раскинутыми в стороны тонкими плетями рук и ног. Человек слабо шевелился и стонал. Он был невысокого роста, со свалявшейся светло-рыжей копной волос на голове, которые напоминали болотную кочку с пожухлой травой. Лицо обросло неопрятной щетиной. На незнакомце были до колен подвёрнутые болотные сапоги, зелёные брюки и грязная растянутая майка. Открытые участки тела искусали комары, и кожа покрылась коростами.

Человек застонал громче, а потом вдруг стал неестественно извиваться и биться головой о землю. Лицо его побледнело, на нём проступили крупные синие пятна, сомкнутые губы окрасились в фиолетовый цвет, из-под них пошла пена. Макс подскочил к незнакомцу и, повернув его на бок, начал трясти, пытаясь привести в чувство и не давая ему захлебнутся пеной.

– Он пьян! – испуганно крикнул Макс. – От него водкой несёт! Это приступ, нужно спасать!

Макс передал мне несчастного, сбегал к зимовью и вернулся с вёдрами и алюминиевой ложкой, которую протянул мне:

– Разожми ему зубы и не давай биться головой, а то расшибётся! И смотри, чтоб он не повернулся на спину, иначе захлебнётся! Я за водой! Я мигом!

– Ага! Хорошо! – суетливо ответил я.

И Макс побежал к озеру.

Мне было трудно удерживать взрослого человека, бьющегося в припадке. Я с трудом справлялся с ним, пытаясь ложкой разжать ему зубы. Зубы у него были чёрные, источенные, напоминающие пеньки на старом таёжном горельнике. Они шатались и держались ненадёжно. Разжимая его челюсти, я случайно сломал ложкой один передний зуб, и он выпал. Но зато появившаяся брешь позволила мне глубоко просунуть столовый прибор в рот несчастного и, провернув его, разжать челюсти. Рот раскрылся, из черноты утробы обильно полезла пена. Вскоре вернулся Макс с двумя вёдрами воды и одно за другим вылил на незнакомца. Пена перестала идти. Прекратились судороги. Человек открыл глаза. Посмотрел на нас пластмассовыми глазами куклы, а потом часто заморгал и забормотал что-то невнятное. К лицу стала возвращаться кровь, синюшные пятна пропали, и оно заметно порозовело. Незнакомец закашлялся, хотел встать, но не смог. Он лежал на земле, но уже дышал ровно и понемногу приходил в себя. Через пятнадцать минут он уже смог подняться и дойти до зимовья.

Пока хозяин зимовья отходил от приступа, мы навели порядок. Пропололи избушку от колонии сыроежек, собрали пустые бутылки, вытащили топор из двери, помыли посуду в озере, развесили на вбитых в стены гвоздях одежду.

Нашего нового знакомого звали Санька Мохов. Ему было сорок лет, но выглядел он на полтора десятка лет старше. Сначала мы называли его дядей Сашей, но он категорично потребовал, чтобы мы обращались к нему только как к Саньке. Так его все звали.

Санька всю жизнь провёл в тайге. Сначала был рабочим в геологоразведочной партии, потом штатным охотником в промхозе, но несколько лет назад развёлся с женой, запил, бросил работу и переселился в избушку на озере Медвежьем.

Весной Санька стрелял уток и гусей. Летом ловил рыбу. В Медвежьем озере, как мы узнали, водились огромные, самые большие в окрýге караси, которых Санька добывал не только сетями, но и огромными вентелями. Он делал их из колец толстой проволоки, которые обтягивал сеткой из-под овощей. Вход для рыбы был с обеих сторон. Вентеля имели «крылья» – прямоугольные сетчатые стенки по два метра длиной, которые под углом расходились от входа. На озёрном дне карась натыкался на такое «крыло» и, плывя вдоль него, попадал прямо в маленькое отверстие входа, из которого уже не мог выбраться.

Но главным занятием Саньки Мохова был сбор ягоды. В конце июня поспевала жимолость. Санька собирал её и возил в город. Жимолость – самая дорогая ягода, и в хороший сезон с неё можно получить неплохой навар. В июле и августе на смену жимолости приходила голубика, а в сентябре – брусника.

Продав ягоду, Санька покупал немного продуктов, а основные же деньги тратил на водку и вино. В урожайные на дикоросы годы Мохов мог пить беспробудно несколько дней кряду. Что и произошло сейчас. Неделю назад вернулся из города с полным рюкзаком водки, купленной на деньги от проданной жимолости, и запил.

Мы рассказали Саньке о себе, о том, что живём на Тополином острове в зимовье деда Ильи, которое он нам подарил. Санька хорошо знал деда Илью и отзывался о нём с боязливой уважительностью.

– А что ты на берегу протоки делал вчера и сегодня утром? – поинтересовался у Саньки Макс. – Серёга тебя видел.

– За водой ходил, слыс какое дело, – ответил тот с нар слабым больным голосом, сильно шепелявя. – Доздей-то давно не было, родник мой высох. Вот я канистру-то брал и бегал на протоку. А в озере вода плохая, светёт вода, пить незя. Только так, слыс, посуду помыть, там, руки.

– Ну, посуду-то ты не слишком мыл, – ухмыльнулся Макс.

– Так запил я, – тихо простонал Санька, он был ещё очень слаб. – Если б не вы, то я б уже окочурился. И никто б меня не искал. Присли б музыки́ осенью уток стрелять, а Саньки Мохова нет. Сдулся Санька.

Мы провели в Санькиной избушке весь день, присматривая за больным. К вечеру он оклемался настолько, что вспомнил про сети, которые давно стоят на озере непроверенными, и забеспокоился:

– Надо сетки вытряхнуть, подохнет карась.

Макс готовил суп и поэтому остался в зимовье, а мы с Санькой поплыли проверять его сети и вентеля. Выпутав из снастей рыбу, которая, к счастью, была живой, мы переложили её в плетёный садок и пошли к зимовью. Вдруг Санька остановился, свернул с тропы, зовя меня за собой:

– Иди сюда, Серый, показу тебе кое-чо.

В молодой поросли сосен лежало на земле толстое поваленное дерево, заросшее плотным зелёным мхом. Санька отодвинул в одном месте большой пласт мха, сунул руку в открывшееся дупло и вынул из него болотный сапог. В сапоге, в промасленной тряпке, лежало разобранное двуствольное ружьё.

– Вот чо у меня есть, – гордо произнёс Санька, – Вы мне сёдня зызнь спасли, осенью приходите уток стрелять.

Санька собрал ружьё и дал мне его подержать.

– Рузьё «Белка», низний ствол дробовой, верхний малопулька. Я с малопульки глухарей бью, а с низнего – уток.

– А почему ты его прячешь, а не в зимовье держишь? – поинтересовался я, с трепетным и уважительным любопытством разглядывая оружие.

– Так она з незаконка, слыс какое дело, потому и прячу, – усмехнулся Санька.

Положив ружьё на место и тщательно замаскировав его, мы пошли к зимовью. Суп из вермишели с картошкой и тушёнкой был уже готов и остывал на уличном столе. Санька есть не стал, он был ещё очень слаб. Мы же с Максом с аппетитом поели суп, а потом с величайшим наслаждением пили крепкий душистый настоящий индийский чёрный чай, по которому очень соскучились. Санька, узнав, что у нас нет заварки, выделил из своих запасов две пачки. Ещё он нам дал нескольких самых крупных карасей из сегодняшнего улова. Мы сначала отказывались, но потом согласились, чтобы не обижать нашего нового друга.

Поздно вечером мы вернулись на свой остров.