Читать книгу Зимовьё на Гилюе - Сергей Шаманов - Страница 9

Вторую сеть мы поставили в отбойнике. Отбойник – это искусственный перекат, сооружаемый на месте природного для большей эффективности рыбалки. Отбойник мы делали вдвоём с Максом, а дед Илья руководил.

Выбрав подходящий перекат, с тихой, не сильно глубокой ямой за ним, мы вбили в каменистое дно несколько толстых ивовых кольев, так что ряд этих кольев тянулся перпендикулярно течению, подтащили разбросанный по берегу топляк – белые тяжёлые, пропитанные водой и песком брёвна – и накидали их поперёк кольев. Между толстыми брёвнами просунули хлысты потоньше. Под загородку набросали крупных камней. У нас получился рукотворный гибрид переката и залома. Сверху бурлили и клокотали речные волны, а снизу была неглубокая тихая яма, простирающаяся по реке на несколько десятков метров. К дальнему краю отбойника, где подплыв на лодке, а где забредя до верхнего края болотников, мы привязали сеть с мелкой двадцатипятимиллиметровой ячеёй и пустили её параллельно берегу по границе водосбоя.

Яму сразу облюбовали хариусы. Мы проверяли сеть каждый час и вынимали из неё по пять-шесть небольших, размером со средний охотничий нож, серебристых рыбёшек, остро пахнущих свежим надрезанным огурцом. А тех хариусов, которые не хотели идти в сеть, ловили удочками. На наших удочках было по два крючка: один крючок был с короедом и находился под водой, а на другом – искусственная мушка, которой мы играли, имитируя движения комара, летящего над рекой и слегка касающегося речной глади. Поскольку была ранняя весна и летающих насекомых ещё не было, хариус охотнее брал на короеда, чем на мушку, чувствуя в ней подвох. Пойманных хариусов мы сразу потрошили и солили в алюминиевой кастрюле, принесённой с зимовья. Удочки, крючки и короеды у нас троих были одинаковые, но за то время, которое мы с Максом тратили на поимку одного хариуса, дед Илья успевал выудить пять. Почему так происходило, мы не понимали.

За работой и рыбалкой день пролетел незаметно. В сумерках мы развели там же, на косе, возле отбойника, костёр, повесили над ним котелок, подтащили к нему толстые брёвна и, усевшись на них, принялись есть малосольных хариусов с чёрным хлебом. Мясо у хариусов было настолько нежное, что его можно было не жевать, оно само таяло во рту. Мы с Максом ели жадно, с удовольствием, а дед Илья почистил две рыбки, медленно посмаковал их и принялся за чай. Чай был вкусный: сладкий и крепкий, из крупного индийского листа; от кружек пахло горьковатым дымом весеннего гилюйского костра.

Где-то над нами в чёрном небе шёл в Якутию большой косяк гусей. Птицы громко нестройно гоготали. От этого далёкого гогота тайга казалась ещё более первобытной и таинственной.

– Дедушка Илья, а почему вы ружьё не взяли? – спросил я. – Сейчас бы гуся убили.

– Ружьё-то? – переспросил старик. – Да жалко мне их – гусей да уток. Хватит уже на мой век.

Допив чай и выплеснув остатки заварки на речную гальку, Макс вдруг сказал, обращаясь ко мне:

– В понедельник я на практику не пойду.

– Почему? – удивился я.

– Я вообще больше на медкурсы ходить не буду, мне и школы хватает.

– Это всё из-за клизм? Ты клизмы не хочешь ставить? – шутливо, с улыбкой произнёс я.

– Не в клизмах дело, – серьёзно ответил Макс. – Хотя и в них тоже.

Он немного помолчал, вороша веткой затухающие угли в костре, а потом продолжил:

– Не хочу быть хирургом.

– И то верно, – подтвердил дед Илья, – попробуй-ка каждый день человека живого ножом резать.

– Я решил стать лесником. Или егерем, – продолжал Макс. – Буду жить один на лесном кордоне или в охотничьей избушке, как дед Илья. Не хочу расставаться с тайгой.

Дед Илья посмотрел на него одобрительно.

– Если душа к тайге легла, то оно, конечно, дело хорошее, – сказал он, потом задумался о чём-то и продолжил, вздохнув: – А расставаться с тайгой я и сам не хочу. Да вот приходится…

От этого разговора стало грустно. Мы долго молчали, слушая тайгу и думая каждый о своём. С реки потянуло морозцем. Изо рта у нас пошёл пар, как зимой.

– Ну а теперь, ребятки, самая рыбалка начинается, – нарушил молчание дед Илья.

– Какая рыбалка? – недоверчиво спросил я. – Ночь уже, и рыбы спят.

– Ну, скажешь тоже, спят! – усмехнулся старик. – Это люди по ночам спят, а у рыб самый жор.

Дед Илья встал, покряхтел и, опираясь на палочку, тяжело ступая протезом, направился к тальниковым кустам. Мы последовали за ним. Срубив крепкий узкий ствол, мы вернулись к нашей стоянке. При свете костра старик обтесал его и насадил на получившийся черенок металлическую заготовку, которую достал из рюкзака. Острога не была похожа на те палки с прикрученными столовыми вилками, которыми я колол налимов и вьюнов на Шахтауме, а напоминала большую расчёску. Она состояла из куска арматуры длиной в пятнадцать сантиметров. Снизу были приварены длинные тонкие зубья с заострёнными крючкообразными, как гарпун, концами, а вверху – кусок металлической трубки, в который вставлялся ивовый черенок. После того как острога была готова и проверена на прочность, дед Илья извлёк из рюкзака шахтёрский фонарик, и мы пошли к реке.

– Ночь сегодня тёмная, луна тучей закрыта, лучить хорошо будет, – констатировал он. Затем раскатал болотник на одной ноге, а на второй задрал повыше сползшую на протез штанину и шагнул в реку. – Идти надо повдоль косы по мелководью, не сильно глубоко, а то луч от фонаря до дна не достанет, но и не близко к берегу, там рыбы крупной нет. Двигайтесь только против течения – снизу вверх по реке, иначе от ряби и бурунов от ног рыбу видно не будет…

Мы медленно шли рядом: я по одну сторону от деда Ильи, Макс – по другую. Внимательно слушали старого рыбака и загипнотизированно наблюдали за бледным желтоватым лучом фонаря, скользящим под водой по неровному каменистому дну.

Вдруг луч высветил неподвижную, лишь слегка колышущуюся у самого дна тень. Дед Илья медленно опустил острогу в воду, осторожно подвёл к тени и тихо и взволнованно зашептал:

– Острогой надо целить в голову. Когда бьёшь, рыба всегда вперёд дёргается, и зубья если уж не под жабры, то в середину тела точно войдут.

С этими словами он резко вонзил острогу в рыбу, металл зубьев приглушённо скрежетнул по речному дну. Рыбак надавил на острогу для верности и затем выдернул её из воды. На остриях блестел мокрый извивающийся серебристый ленок.

Дед Илья снял рыбу и положил её в сетчатый мешочек, привязанный к поясу.

– Теперь пробуй ты, – протянул он мне фонарик и острогу.

Под руководством деда Ильи мы с Максом закололи ещё одного ленка, небольшого щурёнка и трёх хариусов. Но много рыбы ушло из-за нашей неопытности невредимыми.

После рыбалки мы снова пили чай на косе и в зимовьё вернулись только под утро. Затопили печь и стали укладываться спать.

– Дедушка Илья, а почему рыба луча не боится и не уплывает? – спросил я, скидывая болотные сапоги и взбираясь на нары.

– Так она ж слепнет, потому и не уплывает.

– А бывает такая рыба, что света боится? – спросил Макс.

– Бывает, – ответил дед Илья, загружая печку очередной порцией поленьев. – Например, чебак. Да и щуку трудно лучить, хотя сегодня щурёнка всё же взяли. А вот налим, ленок да хариус света не боятся.

Перед сном дед Илья разбинтовал мой пораненный палец и рассмотрел его при свете свечи.

– Ну вот, заживает твоя «производственная травма», – сказал он удовлетворённо. – Сейчас мы его ещё зелёнкой помажем, но забинтовывать больше не будем, чтоб не загноился. Пусть подсыхает.

– Дедушка Илья, а тайменя можно заколоть острогой? – снова пристал я к старому рыбаку.

– Тайменя-то? Можно, отчего ж нельзя, – ответил тот, раскуривая трубку и пуская по зимовью пласты синего дыма.

– Большого? – поинтересовался Макс, располагаясь на нарах рядом со мной.

– Ну, это уж какой попадётся, – ответил дед Илья.

– А вы какого кололи? Большого? – сонно пробормотал я.

– Острогой-то? Не, острогой я шибко большого не бил. А вот с ружья как-то на перекате огромного стрельнул, всё равно что бревно, сейчас таких уже нет, – проговорил дед Илья, покашливая, и задумался о чём-то. – Мы тогда – в шестьдесят втором – шли с зятем на дюральке[27] вверх по Мульмугé на его участок…

Засыпая, мы слушали тихий скрипучий голос деда Ильи и ровное уютное гудение печки. Но утром я так и не вспомнил, как же дед Илья застрелил тайменя.

Спали мы долго, до полудня, пока дед Илья не разбудил нас:

– Вставайте, курортники, пора сеть проверять!

Мы поели ухи, приготовленной дедом Ильёй, и отправились к берегу, где оставили лодку. За ночь она полностью сдулась и лежала на заиндевевшей траве бесформенной чёрной кляксой. Мы накачали её и поплыли к сети, стоявшей на протоке. Поплавки в двух местах были утоплены. В одном месте сидела такая же щука, какую мы поймали вчера вечером, а в другом – парочка очень крупных чебаков. Рыбы были ещё живые. Мы сняли сеть, а добычу положили в металлический садок.

Из сети на отбойнике мы вытащили два десятка хариусов, и все они были окоченевшими. Несмотря на течение и холодную проточную воду, хариус быстро погибает в сети, в отличие от щук и чебаков, которые могут жить в намотанном на себя капроновом коконе несколько суток. Но при этом хариусы были свежие и вполне годились в пищу.

В этот день мы снова ловили рыбу на перекате. Дед Илья рассказывал нам о реке и давал наставления, где какая рыба ловится, где нужно ставить сеть, где закидушки, где колоть рыбу.

– Летом на улове[28] под тем берегом ставьте пятидесятку – там таймешата хорошие. На мыша опять же можно ночью попробовать. Осенью закидушки бросайте на косе – налим пойдёт. Зимой там вон и там тальники задымят – полыньи незамерзающие. Днём пескаря в них полно-нáполно, а ночью налима стучите на стукалку…

Мы внимательно слушали и запоминали.

– Дедушка Илья, а мы браконьеры? – обратился я к старому рыбаку с мучившим меня со вчерашнего дня вопросом.

– Вот те раз! – удивился он. – С чего ты это взял?

– Ну, сетью ловим, фонариком лучим, – смущённо ответил я.

– Да какое ж это браконьерство? – удивился дед Илья. – Я, ребятки, тут всю жизнь сетями ловлю да острогой бью, а рыба, как видите, не перевелась. А на тех речках, где старатели золото моют, рыба за одно лето вымирает. Вот они-то, старатели, настоящие браконьеры и есть. Или вот, к примеру, наши очистные сооружения за Сталинским мостом. Туда ведь вся канализация с города по огромной трубе идёт. Уж не знаю, чего они там очищают, да только вся эта грязь с отстойников прямиком в реку идёт. Деревья люди рубят, болота осушают, мазут, да нефть, да химию всякую в реку льют. А посмотри, что на городском пляже делается – бутылки разбитые, пакеты целлофановые. Много народа трудится, чтоб рыбу загубить, а крайним остаётся рыбак с сетью и острогой.

Дед Илья замолчал, подсек и вытащил из воды крупного хариуса. Положив рыбу в садок, поменяв короеда и забросив удочку на прежнее место, продолжил:

– Наш брат рыбак тот браконьер, кто всю реку сетями запутывает, рыбу мешками ловит да продаёт. Или тот, кто молодь истребляет сетью-трёхстенкой. Динамитом глушит, электроудочкой, зазря рыбу переводя. А если для еды, для души да без жадности – самому поесть, друзей угостить – это не браконьер. Сеть да острога – добрые снасти. Ловите без жадности да не слушайте никого.

Я на всю жизнь запомнил слова деда Ильи. Сеть и острога с той весны стали моей любимой снастью. И по сей день ловлю рыбу сетями и бью острогой. Добываю немного, не больше, чем иные на спиннинг или на удочку. Не пользуюсь китайскими трёхстенками-путанками. Ячею подбираю крупную, чтобы не ловилась молодь. И, несмотря на то что способы такой ловли считаются браконьерством, мне не стыдно ни перед людьми, ни перед своей совестью.

Вечером мы засобирались обратно. Близилась ночь, а мы всё искали и складывали свои вещи в рюкзаки. Дед Илья во время наших с Максом суетливых сборов стоял, опершись о ствол лиственницы, смотрел на зимовьё и шевелил губами, неслышно говоря о чём-то. А когда мы упаковали наконец вещи, произнёс:

– Лодку я вам, ребятки, за так отдам и сети тоже. Не могу я с вас деньги брать. И избушку свою на вас оставляю, пользуйтесь, мне уже ни к чему.

Мы поблагодарили деда Илью, но к нашей радости примешивалась грусть.

Переплыв протоку, мы сдули лодку и направились в город. Наступила ночь. Тропа на мари была хорошая, твёрдая. Подо мхом был ещё лёд с зимы, и ноги не проваливались. Но шли мы медленно. У нас с Максом были тяжёлые рюкзаки с лодкой и другим скарбом. А дед Илья хоть и шёл налегке, но часто останавливался, то хватаясь за сердце, то потирая ногу выше протеза.

На Лебяжьем озере мы сделали большой привал, дед Илья достал трубку и задымил. Светила луна – большая, жёлтая, с загадочными тёмными узорами кратеров. Эвенки-орочоны считали, что луна – это зеркало, в которое смотрится хозяйка Вселенной и рода человеческого Энекан Буга, а кратеры – её расплывчатое отражение. Луна освещала неподвижную гладь озера, кривые чахлые лиственницы на его берегу и дальние серые силуэты сопок. В лунной дорожке плыла, удаляясь от нас, ондатра. И я вдруг отчётливо осознал: медицина с её клизмами, инъекциями, скальпелями и зажимами совсем не моё призвание. Моя жизнь – тайга с серыми сопками и лиственницами, луна и бесконечный космос, в котором она невесомо плавает. Моя жизнь – это таёжная избушка, сеть на протоке и морозное дыхание весенней ночи. Я знал, что, бросив медицинские курсы, огорчу мать и наши отношения с ней испортятся навсегда, но я уже принял решение.

– Я тоже ухожу с курсов, – сообщил я Максу.

Друг понимающе кивнул, дед Илья кашлянул.

А где-то там, за сопками, блестела светом фонарей Тында, и до неё было ещё далеко. Там ложились спать люди. У них были наборы мягкой мебели, телевизоры, деньги на сберкнижке и шторы на окнах. У нас была бескрайняя тайга, блестящие льдинки звёзд над головой, озеро и ондатра, плывущая в лунной дорожке.