Читать книгу Горькая соль войны - Сергей Синякин - Страница 24

У них был подвал и первый этаж.

А двадцать седьмого немцы ушли из дома. Или команда им поступила такая, или сами они поняли, что ловить им нечего, только ночью, по-немецки дисциплинированно, они собрались, спустились со второго этажа там, где рухнула стена, и ушли в расположение своих, оставив дом русским.

И сразу вспомнилось, что Новый год на носу.

От немцев остались только бинты, какие-то тряпки, несколько трупов, сложенных в комнате в ряд. Немецкая аккуратность и тут проявилась – все убитые лежали по росту, как в строю. Сержант Зямин, искавший в самый канун нового года дерево на растопку, поморщился и пошел прочь. В комнатах валялось какое-то грязное, истоптанное и оттого заскорузлое барахло, попадались детские игрушки, обрывки газет и книг, еще не использованных немцами на растопку. В одной из квартир Зямин нашел подшивку «Всемирного следопыта» за двадцать девятый год и «Крокодила» за тридцать девятый, не удержался и взял их с собой, прошел еще несколько квартир, держа автомат в одной руке и подшивки журналов в другой, но немцев не встретил.

Зато еще в одной квартире он нашел патефон и с десяток случайно уцелевших пластинок на антресолях. Пластинки были заграничные, с круглыми ярко-синими наклейками, на которых золотились иностранные буквы. Он собрал пластинки и взял патефон, сожалея, что придется оставить журналы. «Потом зайду», – успокоил он себя.

Товарищи встретили его радостными возгласами.

Патефон тут же открыли, поставили пластинку и закрутили ручку, накручивая завод.

Игла коснулась черного диска, послышалось шипенье, а потом хрипловатый грассирующий голос вдруг запел по-русски.

– А я знаю, кто это поет, – сказал из угла смуглолицый и мрачный дед Шумейко. Ему было сорок лет, и для остальных бойцов он был стариком. – Я этого мужика пацаном в Одессе слышал. Он тогда в черном балахоне выступал с длинными рукавами. Александр Вертинский ему фамилия.

– Так он что, эмигрант, что ли? – удивился Карагичев, подсаживаясь поближе к патефону. – Душевно поет!

– Вроде бы, – пожал плечами Шумейко. – Я точно не знаю, но говорят, он туда уехал.

– Из бывших, значит, – кивнул Карагичев. – А хорошо поет, гад! Теперь небось фрицам поет.

В разрушенный проем, бывший когда-то дверью, просунулся ефрейтор Щекин, покосился восторженно на патефон:

– Хорошо живете! Музыкой обзавелись. А пожрать нету?

– Пожрать будет, – сказал Шумейко. – Старшина на связь выходил. Узнал, что соседи наши ушли, обрадовался. Обещал, что доставят. И сюрприз, говорит, обязательно будет!

– Это он про водочку? – Щекин потер руки. – Вот это уже совсем замечательно. Будет у нас, прямо как до войны: выпить, закусить, да еще и музычка играет. Прямо как до войны в ЦПКиО.

Старшина не подвел.

Продуктов он принес много – в расчете даже на тех, кого уже не было в живых.

– Только с водочкой аккуратнее, – хмуро предупредил он. – Кто ж знал, что вас столько осталось! Давайте, мужики! Мне еще в два дома идти.

Ближе к полуночи, когда за Волгой начали взлетать зеленые и красные ракеты, сержант Зямин поднял крышку от котелка, в которой плескалась резко пахнущая ледяная водка, и негромко сказал:

– Ну, ребята, за победу?

– За победу само собой, – степенно сказал Шумейко. – А давайте выпьем за то, чтобы все мы с войны домой вернулись.

И все выпили.

Потом помянули убитых, выпили за домашних, которым несладко приходится в тылу.

– Заводи, – сказал Зямин.

Запел Вертинский:

Они сидели рядом с костром, в котором догорали обломки довоенной сталинградской жизни – детская кроватка, остатки шифоньера, два табурета, случайно уцелевшие на верхних этажах. Красноватое пламя высвечивало импровизированный стол с котелками и еще дымящимся термосом, закопченные и забывшие умывальник лица: сержант Зямин, девятнадцатого года рождения, будет убит снайпером за два дня до капитуляции немецких войск под Сталинградом, боец Шумейко, девятьсот шестого года рождения, пропадет без вести в бою под Прохоровкой на Курской дуге, боец Щекин, двадцатого года рождения, потеряет обе ноги при бомбежке под Ростовом, боец Карагичев, восемнадцатого года рождения, будет убит бендеровцами в сорок пятом в Карпатах, боец Кривулин, семнадцатого года рождения, покончит с собой в январе девяносто третьего, когда станет ясно, что идеалы его жизни окончательно втоптаны в грязь. Сейчас они еще были живы, сейчас в стылую новогоднюю ночь они, еще не зная своего будущего, при всполохах медленно угасающего костра сосредоточенно и задумчиво слушали заграничную пластинку.