Читать книгу С тобой и без тебя. Стихи о любви - Сергей Степанов-Прошельцев - Страница 6

Ты всех на свете лучше,

но мне открыться – в лом,

что обморозил уши

я под твоим окном.

Невелика потеря —

я без того лопух.

И наплевать теперь мне,

что буду лопоух.

Я знаю это точно:

мы вроде не враги,

меня тревожит то, что

ты, кажется, с другим.

Я думал: это сплетни,

их сочиняет враг,

но это был последний

предупрежденья знак.

Стирает, словно ластик,

следы твои метель…

Среди девятиклассниц

ты лучшая модель.

Ты хороша на диво,

ты символ красоты…

Но как же ты строптива,

как своенравна ты!

И от такой непрухи

хожу я, как больной,

и буду лопоухим

назло тебе одной.

* * *

В шумном муравейнике, где мы выросли,

старую халупу экскаватор снёс.

Только уж, пожалуйста, не надо сырости,

только вот не надо бы глупых слёз.

Здесь играли в прятки мы душным вечером,

здесь пыхтел под чайником керогаз,

но искать здесь прошлое больше нечего —

спрятано надёжно оно от нас.

Притаилось прошлое за туманами,

лечат каземат его и дурдом,

лечат как обманами, так дурманами,

даже тем, что всё ещё мы живём.

Нас прельщали райскими с детства кущами,

только не попали мы в пансион,

и звучит, как эхо, жалобой минувшего,

угасая в вечности, колокола звон.

* * *

Окатил не июльский ливень,

это – лишь на него намёк.

Но зачем я такой счастливый,

если я, как губка, намок?

И не знает судьба слепая,

и не знает тьму-таракань,

что с дождём к тебе прилипаю,

словно платья влажная ткань.

И дневник в моём школьном ранце,

в дневнике я том не пойму,

почему не могу пробраться

к сердцу гордому твоему.

Пасмурь муторная в округе,

влажный сумрак лесных утроб,

горечь первой моей разлуки,

прожигающей всё нутро.

И надежде опять не сбыться,

да, наверно, и ты не ждёшь,

что не может она забыться,

как тот хилый весенний дождь.

* * *

Обдуваемый ветром июня,

я стоял, незнакомый с тоской,

бесконечно счастливый и юный

и беспечный, как ветер морской.

Плыли тучи над берегом плоским,

запоздалый закат оттеня,

и девчонка в костюме матросском

неумело ласкала меня.

И глядела, как быстрою рысью

волны мчат на дощатый настил.

И грустила со мной бескорыстно,

если я ненароком грустил.

И не знал я, что гулкие грозы

жизни выпятят горькое дно,

и не сбудутся вовсе прогнозы,

что сулили блаженство одно.

Фейерверком тонуло светило,

в воду блёстки роняя огня,

чтобы помнить мне это хватило

до последнего самого дня.

* * *

Всё в жизни было не мило,

был я, как на фронте, ранен:

тоска меня прищемила,

как будто палец дверями.

Прогноз на поправку зыбкий,

но, к счастью, мне просияла

припрятанная улыбка

забытого карнавала.

Деревья усыпал иней,

и было так мало света…

Снегурочкой в шубке синей,

мне встретилось чудо это.

Оно меня вдаль уносит,

туда, где печалей мало.

Сиянием лунной ночи

оно меня обнимало.

Я мог от него согреться,

забылась навек подагра.

Так счастьем сияют в детстве

от маминого подарка.

* * *

С печалью затяжною

храню обрывки сна,

где я иду с княжною,

что вовсе не княжна.

Тогда я был румяней,

чем юный пионер.

Всё было, как в романе, —

там я искал пример.

Всё так банально было,

и повод, вроде был:

она меня любила,

а я себя любил.

Ответить ей? Куда там!

Какая тут нужда?..

Уехала куда-то

в Прибалтику княжна.

И лишь подруге Даше

сказала: это – месть,

поскольку знает даже,

что я не тот, кто есть…

Я был от злости чёрен,

обидно мне до слёз.

Скучал я, как Печорин,

по никому всерьёз.

Судьбой не оглушен,

никем не покорён,

я вешал всем на уши

гирлянды макарон.

Но совесть укоряла,

проклюнувшись опять:

искомкав одеяло,

не мог я ночью спать,

рвал из подушки перья,

бросая на диван,

и вспоминал свой первый,

неконченый роман.

* * *

А ты была какая-то другая,

и не похожа на себя нисколько.

Тебя такую я совсем не знаю

и собираю в памяти осколки.

Но досконально всё это не помню,

я помню лишь слова, да твоё имя.

И образ этот мишурой наполнен,

деталями какими-то другими.

Прости великодушно, если это

поможет в чьей-то памяти остаться

любимой неизвестного поэта,

которому всего-то лишь семнадцать.

И он наивен. Он – совсем ребёнок,

как первогодок в армии, салага.

И в сердце столько у него пробоин,

что даже меньше было у «Варяга».

…теперь уже тепла не будет и в помине…

* * *

Какой я всё же был болван —

не рассчитал орбит,

где размещаются слова

надежды и любви!

Другими их не заменить —

те лишь сплошной обман,

другие могут заманить

в какой-нибудь капкан.

Я говорил слова не те —

как будто бред сливал,

и повисали в пустоте

те нищие слова.

И я ушёл. И ты ушла —

попутал нас лешак.

Но те слова, как серый шлак,

на дне души лежат.

* * *

То были дни, когда с тобой мы жили вместе,

когда я покупал в комке аперитив,

и расцветал пион в бутылке из-под пепси,

доверчивый, как мы, к тому, что впереди.

Теперь уже тепла не будет и в помине,

а без него наш мир мгновенно опустел,

и отблески тех дней души не опалили,

концовка тут одна – остывшая постель.

Увы, ценить тепло мы просто не умели,

не разглядели явь сквозь призрачную муть.

Нам трудно было жить, свой резвый пыл умерив,

теперь безумно жаль всего, что не вернуть.

Торопятся часы. Уже осталось мало,

и я как будто сник, и к худшему готов,

но хочется опять того самообмана,

той мягкой теплоты оранжевых тонов.

* * *

Ты печали свои не смакуй,

отгони дней усталый табун.

Я помочь всё равно не смогу

вспомнить всё. Не нарушу табу.

Вечер был по-февральски уныл,

обвиваясь вокруг, как лассо.

Карнавальную маску луны

он напялил тебе на лицо.

Я сказал: «Дорогая Луна,

улыбнись, всё останется сном».

Ты была, как луна, холодна,

холоднее, чем снег за окном.

И к тебе больше нет мне путей,

всё горит, как в духовке пирог.

То предчувствие горьких потерь

оправдалось, хоть я не пророк.

Что осталось? Лишь зимние сны,

этот белый, как мельник, январь,

карнавальная маска луны

и холодная черная гарь.

* * *

Вовсю курортная страда,

но едешь ты не в Крым —

ты исчезаешь навсегда,

как туч летучий дым.

Кишит людьми большой вокзал,

как рисинками плов…

А я тебе и не сказал

каких-то важных слов.

Теперь меня и не проси,

слова уже не те:

они застряли, как такси,

в вокзальной суете.

И наше время истекло.

Прощается родня,

и ты глядишь через стекло

уже не на меня.

* * *

Желтый бисер фонарей,

в окнах – белый шёлк.

Я прошу тебя: налей

мне на посошок.

На дорожку посидим,

глядя на паркет…

Стану я совсем седым

через десять лет.

Давят сверху этажи.

Вот пора и в путь.

Я прошу тебя: скажи

ну, хоть что-нибудь!

Я шагну сейчас в мороз,

выстудивший двор.

Я бы легче перенёс

этот наш раздор,

если б не глядела вслед,

как глядят друзья,

чтобы всё свести на нет,

что уже нельзя.

* * *

Лупит в стёкла дождь шальной,

пахнет сшибленной сиренью.

Подожди, побудь со мной

ветром, шелестом, цветеньем!

И опять, беспечно юн,

слышит этот старый город,

словно звон гитарных струн,

светлых струй веселый говор.

И пускай все дни дожди,

пусть идут они стеною,

только ты не уходи,

будь со мною,

будь со мною!

Ты до крайности нужна.

Я того не принимаю,

чтобы робкая весна

вдруг заканчивалась в мае.

* * *

Ах вы, девочки дискотечные,

импозантные, бессердечные,

где же эта – несовременная?

Опустела моя Вселенная.

Как снежинка, порхнув, истаяла,

даже карточки не оставила —

только дни, что до боли дороги.

Только шелесты. Только шорохи.

Цветом вишенным сыплет с дерева…

Что же, милая,

ты наделала?

* * *

Прохожу на исходе зимы,

весь в снегу, словно в краске маляр,

и опять отбиваюсь от тьмы,

обступающей плотно меня.

Только нет у меня ни угла —

как всегда, основательно влип.

Только холод ночной. Только мгла.

Только ветра простуженный всхлип.

Совладать нужно с новой бедой,

но уже поубавилось сил.

Отзовись! Ну, хотя бы звездой,

хоть бы промельком этим косым!

* * *

Дальнейший наш путь неведом,

анализ всего потерян.

И совы – ночные ведьмы —

бесшумно летят, как тени.

Они не выносят света,

они собрались на саммит.

Они на нас смотрят с веток

опаловыми глазами.

И я, как сова-неясыть,

скольжу над листвою лета.

Но мне до сих пор неясно,

кто напророчил это.

Я жизнь свою проваландал,

но я не скулю, не ною,

поскольку запах лаванды

теперь навсегда со мною.

И нет ничего дороже

реки, что свернулась шалью,

чем лунная та дорожка,

ведущая в Зазеркалье.

Но ночи светлеет колер,

очнулись от спячки птицы,

и страшно от горькой боли,

что это не повторится.

…где эта девочка с русой косою?..

* * *

– Ты вернулся?

– Я лишь на три дня.

Я – туда, где дальних гор гряда…

Только ты не дождалась меня,

да и не дождёшься никогда.

Был я словно ветром унесён

за границы призрачных держав.

Извини, что это был лишь сон,

извини, я слова не сдержал.

Я по льду скользил – он, как фарфор,

Он глазурью абрис твой облил.

Принимал он много разных форм,

но остался призраком любви.

И сегодня вновь в прожилках лёд

и такой же кучерявый дым,

и январь вновь делает облёт

по владеньям голубым своим.

Я плохой, наверное, рыбак:

невод пуст, печален мой удел,

и так долго стынут на губах

те слова, что я сказать хотел.

* * *

Нет, позабыть я уже не способен

этот июль, хоть авральная гонка.

Где эта девочка с русой косою?

Как отыскать в стоге сена иголку?

Как мне вернуть это лунное лето,

где уже места для нас не осталось?

Где эта девочка в женщине этой

В чёрном реглане, скрывающем старость?

Где ты? Ведь ты мне попортила крови,

кроме притворства не вижу я цели.

Где притаилась ты в строгой матроне,

чтобы меня удержать на прицеле?

Где ты? Ответь, прояви ко мне милость…

Но уплывает виденье, как жерех,

как отраженье чего не случилось,

в этом пустом тонкостенном фужере.

* * *

Я всё как должное приму:

тебе – цветы, репейник – мне.

Мне будет легче одному,

с бедой своей наедине.

Я буду жить, себя гнобя,

всему на свете поперёк.

Мне будет легче без тебя —

ведь ты не выскажешь упрёк.

Я не нарушу твой покой,

я не желаю вовсе зла,

ведь помню я тебя такой,

какой ты сроду не была.

* * *

Там, где кафе за продрогшим бульваром,

ветер встречает реликтовым сором.

Всё относительно. Я забываю

наши с тобою случайные ссоры.

Наши обиды, что чёрною тенью

пересекают ленивое лето.

Я забываю твоё раздраженье,

я не хочу даже думать про это.

Память свою расщеплю, как лучину:

счастье оставлю, сожгу только горе.

Надо ли помнить, что нас разлучило,

если гораздо важнее другое?

Если, прости, представляется чётко

мне постоянно, не с бухты-барахты,

девушка в джинсах, с короткою чёлкой,

где ты, в каких параллельных мирах ты?

Где ты? Откликнись! Мигни мне зарницей,

дальней кометой и вспышкой сверхновой.

Не довелось нам с тобою проститься —

это ль не повод, чтоб встретиться снова?!

* * *

Я ехал с пересадкой, и случай был такой:

соседка по вагону, согнутая клюкой,

мне говорила: «Знаешь, навряд ли есть шкала

определять красавиц – я первою была.

Страдали ухажёры – такая канитель.

Гармошки вызывали друг дружку на дуэль.

А я всё выбирала: тот хил, тот ростом мал…

И самый раскудрявый меня поцеловал…»

А я сидел, не верил. Я думал: это – бред.

Чего ни сочиняют теперь, на склоне лет!

Морщинистые щёки и складки возле рта…

С годами исчезает былая красота.

Я был тогда наивен, упрямее осла,

и вот я сам старею, весна моя прошла,

а с ней – две трети жизни, одна осталась треть.

Нет ничего печальней, чем в зеркало смотреть.

Как в сказке, не умоешь лицо живой водой.

Одна теперь отрада – попутчик молодой.

И пусть в купе вечернем пойму я по глазам,

что мне он не поверит, да я не верю сам.

* * *

Нет, не истратил я свой пыл.

Пусть много суеты,

тебя я видел средь толпы,

но исчезала ты.

И в этом городе большом,

что был душе не мил,

к тебе я приближался, шёл,

увы, не находил.

Пойми, мне только двадцать лет,

и твёрд я, как наждак.

Цеплялся каждый турникет

в метро за мой пиджак.

Но я не думал в эти дни,

свой продолжая путь,

что я цепляюсь, как они,

за то, что не вернуть.

* * *

Не найти твоих следов —

хоть справляйся в МУРе.

Нрав у октября суров —

небо брови хмурит.

И, как эпилог всему,

свистопляска буден —

это тризна по тому,

что уже не будет.

В лужу тень от фонаря

плюхнулась, косая.

В огород соседский я

камешки бросаю;