Читать книгу Дорога горы - Сергей Суханов - Страница 2

Иерушалаим, 760 – й год от основания Рима, месяц тишрей18

1

Шел второй час последней четверицы дня19. Солнце уже приближалось к горизонту, расплескивая остатки жара над фруктовым садом в пригороде Иерушалаима. Свежий западный ветер, едва ощутимый в гуще деревьев, поигрывал листвой яблонь, фисташковых деревьев и финиковых пальм, отчего весь сад наполнялся приятным ненавязчивым шорохом. Двое молодых мужчин тихо беседовали в шалаше из пальмовых ветвей под развесистой сикоморой, обсыпанной разноцветными плодами.

Собеседники возлежали на низких деревянных скамьях с резными бортиками и во время разговора иногда тянулись к столику-серванту, чтобы взять что-нибудь из еды. Ели мало, несмотря на обилие чаш, тарелок и кувшинов, заботливо расставленных на столике слугами. Но не потому, что не испытывали чувство голода. Встревоженный хозяин рассказывал, а гость внимательно слушал, сочувствуя его озабоченности, так что временами оба просто забывали про трапезу.

Гость был одет неброско: в белый льняной куттонет20, подпоясанный кожаным поясом и тонкую шерстяную симлу. Пояс он расстегнул на время еды. Черные кудри палестинца сзади схватывал узкий сыромятный ремешок. Тонкие сжатые губы под горбатым носом и слегка прищуренные глаза придавали его худому лицу выражение сосредоточенности. Время от времени, слушая собеседника, гость хмурился, отчего становился похож на нахохлившуюся птицу.

Одежда хозяина отличалась изяществом. Поверх нежно-голубого куттонета с кистями по краям он накинул вишневого цвета симлу. Из-под распахнутого ворота куттонета выглядывал белоснежный шелковый синдон.

Схваченные лентой из крученого виссона21 волосы открывали полноватое лицо, но эта полнота казалась ухоженной и говорила скорее о достатке и разнообразии в питании, чем о праздном и порочном образе жизни. Его нос был меньше, чем у гостя, и не такой горбатый, а между бровями, несмотря на молодость, уже пролегли две глубокие морщины. Умные карие глаза смотрели на собеседника внимательно и напряженно.

Он говорил, а гость с интересом слушал, иногда перебивая рассказчика короткими репликами удивления или досады. Речь шла о юноше, воспитаннике хозяина, который, судя по всему, попал в серьезную переделку.

– Ты знаешь, Бен-Цион, поначалу все шло хорошо. Я ведь его подробно инструктировал перед церемонией бар-оншин22, просил не утомлять комиссию длинными рассуждениями, не задавать провокационных вопросов. Чего уж проще – прочитал выразительно отрывок из Торы, и свободен. Иешуа вроде кивал, но смотрел на меня исподлобья, не обиженно, а как-то снисходительно. И не понятно, чему кивает – то ли моим словам, то ли своим мыслям. В прошлом году, на Песах, он собрал у входа в Храм целую толпу. Дежурных коханим23 взяла оторопь, потому что ребенок говорил, как взрослый, а паломники стояли вокруг и слушали, раскрыв рты от удивления. Еще немного – и послали бы за первосвященником, а это скандал. Тогда обошлось, потому что вернулись родители и забрали его, но сейчас скандала избежать не удалось.

Гость кивнул, с пониманием глядя на хозяина. Тот взял со столика спелую смокву, вроде бы собрался надкусить, но сразу бросил ее обратно в чашу и с жаром продолжил:

– Так вот, дошла очередь до Иешуа. Вышел он на биму24 и прочитал выбранный текст. Я, как представитель семьи, преподнес ему таллит25 и тфиллин26, а он поблагодарил священников и сел на место. И вижу я, что задумал он что-то. По глазам вижу – в них такие огоньки озорные зажглись. Говорит он всегда спокойно, не по годам рассудительно. Но бывают у него выходки детские. Ведь мальчишка еще, хоть и исполнилось тринадцать, не умеет себя сдержать. Сказано в Торе: «Кто хранит уста свои, тот бережет душу свою; а кто широко раскрывает свой рот, тому беда»27. Так и вышло…

Хозяин замолчал, плеснул себе из кувшина в бокал янтарного фалернского вина и выпил напиток залпом, чтобы успокоиться. Дотянувшись рукой до блюда с тминными лепешками, он закусил, жестом приглашая гостя присоединиться, а затем продолжил:

– Настало время задавать вопросы первосвященнику. Иешуа встал и говорит: «Раввуни, у меня сомнения по поводу некоторых стихов Писания. Вот в «Книге царей» сказано, что Давид перевез Ковчег завета в дом Аведдара Гефянина после победы над плиштим28,29, а в «Книге хроник» говорится – до победы30. Где здесь ошибка?»

– И что ответил Анан? – спросил, хмыкнув, Бен-Цион.

– Сказал, что ошибки нет, есть только слабый разум ученика, не способный познать величие Священного писания. Еще сказал, что его долг – предостеречь молодого человека от неправильного толкования Торы. Но было видно, что насторожился – помнил о прошлогоднем случае в Храме. Спросил, улыбаясь лишь губами, есть ли еще вопросы. Иешуа вскинул голову и говорит: «В «Книге царей» сказано, что Господь возбудил царя Давида исчислить народ израильский и иудейский31, а в «Книге хроник» говорится, что его возбудил восставший Сатана32. Зачем Сатана искушал Давида? Разве Предвечный не доверял царю? Нет ли в Священных книгах путаницы?» Анан посерьезнел. Раввины и родственники испытуемых начали перешептываться. Анан его спрашивает: «Отрок, где ты изучал Тору?» Иешуа отвечает: «Мой отец учил меня, а когда живу у рабби Иосефа, – тут он посмотрел на меня, – учусь у него». Видел бы ты, каким взглядом одарил меня Анан после этих слов мальчика.

Хозяин вздохнул, приподнялся и взбил подушки. Прилег было опять, но потом вдруг передумал и в волнении сел на скамейке.

– У Анана заиграли желваки на скулах, я заметил, что сдерживается, но назидательно говорит: «Искушение – орудие Сатаны против слабых душ, пораженных неверием в мудрость Предвечного. Предвечный сам никого не искушает, но позволяет это делать силам тьмы и света, если у него в этом есть необходимость. Не сказано ли в «Книге царей», как один из ангелов Господних сделался духом лживым и искушал устами пророка Михи царя Ахава идти войной на Рамаф Галаадский, дабы нечестивец пал в ратном деле?33 Так и здесь: Сатана стал орудием Божьего замысла. Как ты смеешь сомневаться в справедливости Божьей десницы? В Священных книгах не может быть путаницы! Толкованием Писания должны заниматься ученые-софрим, а не катан, едва успевший стать гадолом и не имеющий систематического знания. Ибо толкование без знания есть прямая дорога к хулению имени Божия!». Говоря последнюю фразу Анан возвысил голос и поднял вверх палец, давая понять, что экзаменуемый допустил серьезную ошибку. Услышав слово «хуление», зал заволновался. Иешуа побледнел, но молчал, опустив глаза и соблюдая приличия.

Хозяин налил себе еще вина. Гость решил, что на этом неприятная история закончилась.

– И что, Иосеф, парня отпустили? – с надеждой в голосе спросил он.

– Куда там! Анан спрашивает: «Скажи мне, отрок, что ищешь ты в Священном писании?» Иешуа поднимает на него глаза и тихо произносит: «Истину». «Бог есть истина, – говорит Анан, снова возвысив голос, и самодовольно окидывает взглядом зал в уверенности, что ставит точку в этом разговоре. – Ибо сказано пророком Ирмеяху: «Господь Бог есть истина; Он есть Бог живый и Царь вечный. От гнева Его дрожит земля, и народы не могут выдержать негодования Его»34. А Иешуа смотрит прямо ему в глаза и спокойно произносит: «Так, раввуни, но не это главное». «А что?» – спрашивает Анан, округлив глаза. «Бог есть любовь», – тихо говорит Иешуа. Ропот прошел среди ученых мужей. Отрок, только что ставший бенгат-тораг, сыном закона, спорит с самим первосвященником. Да еще смеет говорить о Всевышнем иначе, чем сказано в Торе. Что делать? Я вскочил и обратился к ученому собранию. Говорю, что я – как наставник Иешуа – беру на себя ответственность за дерзость отрока и примерно накажу его. Пришлось при всех отчитать бедного парня. Он стоял, униженный и жалкий, но терпел. Ученые мужи поругались, конечно, покричали. Но меня слушали, потому что я потомственный раввин, а на пожертвования Храму, которые сделал мой род, можно построить не одну синагогу. Никодим с Гамалиэлем помогли успокоить раввинов, напомнив им о смирении накануне великого праздника. Наконец, Иешуа и остальных мальчиков отпустили. Гости расходились, оживленно обсуждая случившееся. Анан увел меня в личный покой и устроил подлинный разнос. Кричал, что за богохульство нужно высечь мальчишку до кровавого поноса и наложить херем35 – это как минимум. Он-де по моей просьбе устроил церемонию не где-нибудь, а в синагоге при Храме, пригласил уважаемых людей, лично принимал экзамен. А я так отблагодарил его. Теперь весь Иерушалаим будет обсуждать, как ам-ха-арец – провинциальный неуч и мой недостойный воспитанник – унизил самого наси Санхедрина36. Я смиренно выслушал, покивал, посетовал, а потом спросил, не поможет ли мое подношение Храму в размере пяти мин37 золота уладить неприятную ситуацию. У Анана загорелись глаза. Он, конечно, для вида еще поворчал, но согласился.

2

– Вот теперь все, – выдохнул Иосеф и снова налил себе вина. Кувшин почти опустел, поэтому пришлось помахать рукой служанке, ожидавшей приказаний у яблони на почтительном расстоянии от собеседников, чтобы не мешать их разговору.

Когда фигура приблизилась, гость разглядел в пляшущем свете масляных ламп красивую девушку в мешковатом хитоне из грубой холстины. Талию служанки стягивал шнурованный пояс. Ткань свисала широкими складками, скрывая очертания тела, но не мешала выполнять домашнюю работу. У рабыни был правильный овал лица с ямочками на щеках, тонкий со слегка приподнятым кончиком нос и красиво очерченные губы. Под высоким открытым лбом изящно изгибались светлые брови, не выщипанные и не покрытые сурьмой, как это делали знатные женщины Иехуды. Коротко подстриженные льняного цвета волосы неожиданно свисали длинными прядями с одного бока, закрывая висок и щеку до подбородка. Все в молодой женщине выдавало прислугу. Все, кроме утонченной красоты.

У слегка опьяневшего гостя захватило дух. Он не отрываясь смотрел на девушку. Иосеф рассмеялся.

– Бен-Цион, видел бы ты себя сейчас со стороны. Ты словно Аврахам, узревший Ангела Господня на горе Мория.

Служанка выслушала хозяина, не поднимая глаз. А потом произнесла с легким халдейским акцентом.

– Не пожелает ли мой господин, чтобы рабыня принесла ему шерстяной халлук? Уже стемнело, и становится прохладно.

– Хорошо, Сона, принеси. И захвати еще один для моего гостя, – добавил он с улыбкой.

Служанка поклонилась и, развернувшись, бесшумно скрылась в сумерках, успев бросить на Бен-Циона быстрый любопытный взгляд. От этого взгляда у гостя застучало в висках.

– Что, понравилась тебе моя Сона? – спросил Иосеф, подмигивая другу. Выговорившись, он расслабился, да и сладкое фалернское вино отлично успокаивало. Недаром ушлые финикийцы просили за напиток пятнадцатилетней выдержки не меньше тридцати денариев за секстарий38 – вчетверо по сравнению с местным вином.

– Откуда она?

– Купил у финикийского купца. Есть тут один – контрабандист и работорговец – ничем не брезгует, ни женщинами, ни детьми. Ты должен его знать – Кефеус.

Гость кивнул, а хозяин продолжил:

– Он ее выкупил у одного старого хрыча в Селевкиина-Тигре. Тот забрал девушку у обнищавших родителей в уплату за долг. Обращался с ней, как с животным, голодом морил, бил, видимо, не мог больше ничего сделать. Ну, ты понимаешь – сам не мог, а виновата она. Вот Сона и сбежала, но попала в лапы разбойников, а те привезли ее обратно в город на рынок рабынь. Там хрыч ее увидел и поднял крик. Когда разобрались, то девушку ему вернули. Так этот гад отрезал ей ухо за побег. Все, вроде, по закону, не придерешься. Потом передумал и опять отвез на рынок. Там ее по дешевке и купил Кефеус, девка-то порченая.

– А почему она так странно одета? Иосеф рассмеялся.

– Это моя жена постаралась. Увидела новую служанку и приревновала. Приказала надеть на нее этот мешок и обрезать волосы, чтобы открыть уродство. Сона терпела, пока дело не дошло до стрижки. Вырвалась и спряталась в саду. Я не стал ее наказывать, она отлично справляется с работой по дому. Кстати, а почему бы не дать ее тебе завтра в помощницы? Ты оценишь ее проворство и исполнительность.

Появилась Сона, поставила на столик кувшин с вином, положила на скамью теплую одежду и, одарив собеседников лучезарной улыбкой, быстро удалилась. Друзья выпили еще по бокалу вина. Закусили овечьим сыром.

– Ладно, – хозяин хлопнул себя по бедрам. – У тебя все готово к отъезду?

– Да, почти. Эзра вчера весь день занимался мулами. Осталось проверить поклажу и собрать кое-что по мелочи.

– Хорошо. Тогда у меня к тебе просьба.

Иосеф внимательно посмотрел в глаза гостю, давая понять, что дело серьезное. Бен-Цион твердо выдержал взгляд друга, демонстрируя готовность выполнить все, о чем его попросят.

– Я хочу, чтобы ты взял Иешуа с собой. Я понимаю, что каравану не нужен лишний рот, но ко рту прилагается отличная голова и пара рук. Я знаю Анана, он не оставит мальчика в покое после скандала в Храме.

Бен-Цион удивлено поднял брови. Он явно не ожидал, что дело примет такой оборот.

– Ну и задачи ты ставишь, танна39, – с сомнением проговорил он. Затем немного подумал, глубоко вздохнул и твердо сказал:

– Ладно, если этот парень для тебя, как родной, то и для меня – тоже. Пусть помогает Эзре. Добавлю в караван еще одного мула. Но хочу предупредить, что путь будет не из легких. За стенами Иерушалаима полно всякого сброда. Я уже молчу про Ярденскую долину, где приличные люди без охраны давно не ездят. Да еще Квириний, наместник Сирии, затеял эту унизительную перепись, и северяне снова взялись за оружие. Даже не знаю, как будем пробиваться через местность Ха-Галил. Там много ссыльных у озера Ям-Киннерет – им вообще закон не писан. Хорошие дороги только до Тадмора, потом начинается пустыня, в которой хозяйничают ишмаэльтяне40. Одному Господу известно, как пойдет дело…

Бен-Цион замолчал, обдумывая, какие еще привести доводы.

– Вот и отлично! – Иосеф воспользовался паузой. – Я все знаю, не надо сгущать краски. А насчет мула не беспокойся, завтра утром он у тебя будет, это мой подарок. Еще добавлю сто золотых ауреусов на расходы сверх комменды41. Иешуа не станет обузой – он обладает способностями, о которых ты пока не знаешь. Ты не пожалеешь, что взял его с собой.

Иосеф загадочно посмотрел на Бен-Циона, который пропустил замечание друга мимо ушей, задумавшись о чем-то своем, а затем продолжил:

– Оставаться в Иерушалаиме ему опасно. Пусть потопчет караванные тропы. Увидит новые страны, лучше узнает людей, наберется опыта. А к тому времени, когда он вернется, страсти поулягутся. Да и наставник у него будет что надо – тертый калач. Правда, неравнодушный к вину и женщинам, но кто не без греха?

Друзья рассмеялись и звонко ударились ладонями. Иосеф налил вина себе и гостю.

– У меня к тебе еще одна просьба, – сказал он, выпив. – Ты от Тадмора как пойдешь – сразу в Неаполис или сначала в Эвропос?

– В Эвропос, в пустыне еще жарко. Колодцев я не знаю, а полагаться только на проводника опасно.

– Ага, значит, будешь проходить Нехардею, так?

– Так.

– Мне нужно передать эксиларху42 Нехардеи занавес для синагоги. Отвезешь?

– Не вопрос.

Иосеф позвал Сону и попросил ее принести занавес. Вскоре девушка вернулась с рулоном чудесного пурпурно-голубого виссона, окрашенного чистейшим тхелетом43. Двусторонний узор на ткани изображал херувимов, очень похожих на тех, что украшали Скинию Завета. Покров был соткан из цельного куска ткани и стоил огромных денег. Передавая рулон Бен-Циону, девушка случайно коснулась его руки и покраснела, а караванщик не мог отвести от нее восхищенного взгляда.

Разговор зашел о товарах. Иосеф поинтересовался, как Бен-Цион собирается потратить полученную от друга ссуду.

– Я на восток дальше Селевкии-на-Тигре не ходил, – ответил караванщик. – Буду решать на месте – идти вперед или поворачивать назад. Ты знаешь мой принцип: прибыль должна быть десятикратной к расходам, иначе нет смысла забираться в такую даль и так надолго. Самоцветы, которые должен привезти Белшаццар, мы продадим в Селевкии. Там нас ждут. Даже не знаю, что еще можно продать с такой же выгодой, как камни. Разве что шелк из Серики44. Серы много чего привозят: шелковую нить, тончайший овечий пух, фарфор, бронзу, лакированные вещицы… Ну, и первоклассную сталь, конечно, лучшую в мире. Но у парфян на ханьские товары монополия, продают с накруткой. Попробую в Ктесифоне достать бирюзу и нефрит или двину в Бактрию за лазуритом и лалами. У купцов из страны Инда можно купить жемчуг, ониксы и агаты. А если повезет, то и адаманты. Жемчуг у индов не такой чистый, как в Тростниковом море45, зато крупный и с оттенком лунного камня. Если взять пряности и волосяные косы – дорожные расходы точно отобью. Главное – сорвать куш в Селевкии!

Друзья подняли кубки и выпили за успех экспедиции. Потом еще долго лежали в шалаше, закутавшись в теплые шерстяные накидки, вспоминая годы совместных странствий и строя планы на будущее. Наконец, замолчали. Откинувшись на подушки, они слушали шелест листвы, стрекот цикад и крики ночных птиц, пока сон не накрыл обоих.

3

С первым петушиным криком обитатели сельской виллы Иосефа проснулись и приступили к выполнению своих обязанностей. День отдыха – первый день Праздника кущей – остался позади. Но время наступило горячее: жатва в самом разгаре, виноград ждет своей очереди на винном дворе, а в оливковой роще все готово к сбору урожая. Иосеф не позволял работникам отдыхать в течение всех семи дней праздника, как это делали безземельные горожане. Большое хозяйство требует непрерывного тяжелого труда.

Постепенно дом и его окрестности наполнялись звуками повседневной жизни. Из стойла, расположенного во внутреннем дворе рядом с воротами, доносилось мычание коров, блеяние коз и овец, ожидающих облегчения раздувшегося от молока вымени. В кузне глухо и ритмично заработал молот. Затем в дело вступили вспомогательные молоточки, наполняя радостным звоном предрассветные сумерки. С крыши послышался шорох каменного катка: слуга утрамбовывал заплату из сырой глины на раскрошившейся кирпичной кладке.

От ворот потянулись стайки работников с серпами и граблями в руках. Одни поденщики шли к полю, засеянному льном, другие направлялись к пшеничному полю, а третьи к чечевичному. На делянке, где сжали чернуху, черный тмин, ток устроили прямо между снопами. Там махали палками. А на пшеничном гумне мулы натужно тянули харуц – толстую молотильную доску с железными шишками. Кое-где на полях оставались несжатые островки. Иосеф свято чтил предписания Закона: «Когда будете жать жатву на земле вашей, не дожинай до края поля твоего, и оставшегося от жатвы твоей не подбирай»46.

Показалась повозка, запряженная парой волов. На ней стоял огромный медный чан с кровью жертвенных животных, которых накануне умертвили в Храме. Иосеф, как лицо, приближенное к первосвященнику, имел возможность покупать ее за символическую плату. Свежая кровь – лучшее удобрение. Но его могут позволить себе только богатые люди, а бедняки довольствуются речным илом, навозом или голубиным пометом.

Поместье Иосефа располагалось неподалеку от Иоппийской дороги. Отсюда до отчего дома в Рамафе рукой подать – всего сорок стадиев. Все окрестные холмы и луга в праздничные дни пестрели разноцветными шатрами паломников, которые не смогли найти пристанища в Иерушалаиме или по причине большого семейства предпочли сельский простор тесноте городских кварталов. Иногда порывы ветра доносили до поместья звуки ритуального пения и игры на музыкальных инструментах. Иосеф знал, что это ненадолго, и по окончании праздника караваны потянутся обратно в сторону своих селений. А еще через пару дней о былом столпотворении будут напоминать только обрывки ткани да глиняные черепки по обочинам дороги – следы неизбежных потерь при любом дальнем путешествии.

Старая оливковая роща отделяла виллу Иосефа от тракта. Приземистые бугристые стволы топорщились редкими ветвями. Шапки мелких остроконечных листьев окутывали деревья словно легкая дымка. У некоторых олив были сдвоенные стволы. Казалось, что их половинки когда-то давным-давно прильнули друг к другу в порыве нежности, да так и застыли, обнявшись. Среди деревьев ходили работники и колотили палками по веткам, усыпанным спелыми темно-синими костянками. Другие подбирали маслины с земли, наполняя ими большие плетеные корзины. Урожай собирают осторожно, чтобы не повредить мякоть, иначе маслины испортятся в процессе засолки. Не все плоды удавалось сбить, но сборщики не усердствовали. Ибо гласит милосердный Закон: «Когда будешь обивать маслину твою, то не пересматривай за собою ветвей: пусть остается пришельцу, сироте и вдове»47.

Со стороны виноградника к стене дома примыкал винный двор. Там, где из земли вспучивались щербатые каменные языки, окаймленные пучками травы. Прямо в скале зияли два углубления. Работники подносили корзины с виноградом к давильне и вываливали в нее тяжелые фиолетовые гроздья. Двое юношей в набедренных повязках, стоя по колено в жидком месиве, топтали ягоды. По каменному желобу струи ароматного сока стекали в цистерну. Еще двое перекладывали лопатой выжимки в полотняные мешки, туго закручивали их и дожимали в каменном чане, пока из них не выходили последние остатки сока. Тогда юноши брали черпаки и переливали его в амфоры. Из такого сока получается вкусное терпкое вино густого красного цвета.

Здесь же хранились финики. Подсушенные фрукты грудами лежали под навесом, а свежесобранные – россыпью прямо на крыше сарая. Работник граблями переворачивал и разравнивал плоды, чтобы те как следует провялились на солнце, а заодно разгонял стаи прожорливых воробьев. У сарая бегали собаки, жадно подбирая упавшие с крыши финики. Если какая-нибудь из них зазевается, с чинара тут же срывается голубь или воробей, и плод мгновенно становится добычей птицы. Вся земля вокруг сарая пропиталась финиковым сиропом.

Внутри поместья тоже кипела работа. В центре прямоугольного двора находился круглый каменный колодец, на локоть48 возвышаясь над полом. Возле него хлопотали женщины. Кто-то стирал белье, а кто-то набирал воду в кувшины, чтобы разнести по подсобным помещениям. К полудню известняковые плиты уже успели нагреться на солнце. Дети разного возраста носились по двору, распугивая кур и наполняя двор веселым ребячьи гомоном.

В ткацкой мастерской царило оживление. Молодки и девушки расселись на деревянных лавках. Перед каждой на подставке стоял шест с глиняным кувшином. Женщины вытягивали из кудели тонкую льняную нить и наматывали ее на веретено. Более опытные матроны стояли у ткацких станков, по форме напоминающих лиру, ловко забивая пушистые уточные нити деревянными гребнями. Все шутили и смеялись. Кто-то затянул песню, и над двором полились звуки красивой народной мелодии.

Из двери кухни, расположенной в дальнем углу двора, потянулся ароматный дымок: поварихи готовили ужин. Одна из них на корточках сидела перед жерновами, размалывая пшеничные зерна. Другая ссыпала муку в квашню, добавляла воду, закваску и замешивала густую клейкую массу. Третья сначала раскатала готовое тесто, заправила начинку, а затем выложила пироги на плоский раскаленный камень. Засыпав их золой, она с облегчением вздохнула и вытерла раскрасневшееся лицо краем платка. Пока пироги томятся, она может отдохнуть. Но не долго – работы много. На сковороде в шипящем масле жарятся куски рыбы, доставленной утром с городского рынка. В большом медном котле закипает похлебка из красной фасоли. А внутри пышущего жаром глиняного таннура поспевают лепешки.

Сам дом был хорош. Трехэтажный, из дорогого тесаного камня. Лишь на уровне перекрытий идеальная кладка нарушалась выступающими из стен комлями пальмовых балок. Глухая задняя стена выходила в поле, а передняя – с прорезанными на каждом этаже прямоугольными окнами – смотрела на внутренний двор.

Окна первых двух этажей, где располагались подсобные помещения и комнаты прислуги, закрывались глухими деревянными ставнями. Личные покои хозяина находились на третьем этаже, вдали от запахов кухни и суеты двора. Решетчатые рамы с пластинами толстого мутноватого финикийского стекла плохо пропускали солнечный свет, зато надежно защищали от пронизывающих зимних ветров.

Из покоев на плоскую крышу вела лестница. Здесь Иосеф любил отдыхать осенними вечерами, когда Солнце опускается к горизонту, а кожу приятно обдувает мягкий влажный ветер со стороны моря. Глиняный пол не торопился отдавать накопленное за день тепло. Иосеф сидел на кошме, накинув на плечи халлук и смотрел в сторону Святого города. Белокаменные стены и башни столицы окрашивались бьющим из облаков малиновым светом в розоватые оттенки. Когда ветер на мгновение разрывал облака, он отчетливо видел яркие блики на позолоченной крыше Храма.

В такие минуты ему нравилось думать о том, что западный ветер приносит жизнь: колосья вызревают в полную силу, плоды наливаются соком, родники сохраняют способность питать пашню и наполняют сельские колодцы драгоценной влагой. Когда Иосеф закрывал глаза, ему казалось, что он слышит журчанье воды, а кончики пальцев холодели, словно он погрузил ладони в прозрачный студеный поток. И ему становилось легко и спокойно на душе…

В это время вдали от дома Иосефа, высоко в горах Леванона двое бородатых исхудалых мужчин в рваной одежде сидели на камнях, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы согреться. Здесь, наверху, дули холодные ветры, а на рабах не было ничего, кроме остатков когда-то дорогих туник. Весь месяц таммуз они ползали по скалам, отдирая с листьев и веток карликовых приморских дубов крошечных – не больше ногтя на мизинце – покрытых белым восковым налетом тлей.

Работа была не столько тяжелой, сколько скучной и однообразной. Сначала нужно соскрести тупым ножиком насекомых в кожаное ведро и убить их, обильно полив уксусом. Затем вывалить тлей на большой кусок холстины и сушить на солнце, периодически вороша кучу, пока насекомые не превратятся в легкие шуршащие камешки с острыми краями. После этого кермес49 ссыпается в рогозовые мешки и ставится под навес для защиты от дождя. Дальше надо ждать хозяина. Он приезжал раз в неделю, чтобы проверить, как идет работа, и забирал мешки с кермесом. Когда рабы собирали мало тлей, он бил их плеткой и оставлял только сухари. В хорошие дни они питались ячменными лепешками, запивая их водой. Если они собирали кермеса больше, чем обычно, финикиец давал им что-нибудь вкусное, например, дваш – прессованные сушеные фрукты – или даже кусок овечьего сыра.

Когда на деревьях, до которых дотягивалась цепь, не оставалось насекомых, хозяин выкапывал железный костыль и переносил его на другую делянку. Рабы семенили за ним, быстро переставляя сцепленные кандалами ноги. Они спотыкались и падали, разбивая колени и локти в кровь о камни. Но финикийца это не волновало, и он грубыми окриками подгонял несчастных сборщиков. Им даже не приходило в голову попытаться вытащить костыль из земли, когда он уходил. Как они снимут тяжелую цепь? И как убегут в кандалах?

Во время сушки сборщики почти не спали. Птицы словно сговорились – голуби, стрижи и воробьи постоянно сидели на деревьях вокруг делянки. Казалось, они только и ждут, когда рабы отвлекутся, чтобы налететь на рассыпанный кермес. Здесь каждый боролся за свою жизнь – и птицы, и люди.

Ладони мужчин растрескались от уксуса и кровоточили, обломанные ногти тягостно ныли. С ногами дело обстояло не лучше: пальцы разбиты, подошвы изранены острыми камнями, а сожженная на солнце кожа слезает длинными лоскутами, открывая незаживающие язвы. Грязные, лохматые, они почти потеряли человеческий облик. А всего несколько месяцев назад жизнь этих людей была другой. Потом случилось непоправимое: эти двое – обычные горожане Цора – взяли у ростовщика ссуду с большой накруткой, чтобы заплатить подушный налог. Увы, не смогли отдать долг вовремя и попали в рабство.

Хозяин давно не появлялся. В последний приезд он забрал собранный кермес, но рабов оставил на делянке, не обращая внимания на их униженный лепет. Лепешки закончились. Несколько дней мужчины питались пойманными мышами, травой и личинками, а пили росу, которую собирали по утрам на листьях. Даже пробовали есть кермес, соблазненные его приятным запахом. Тля имела сладковатый вяжущий вкус, но после нескольких пригоршней начиналась резь в желудке, и рабов рвало. Они знали, что у хозяина несколько точек сбора кермеса в горах, и думали, что он задерживается из-за того, что перевозит собранное сырье на склад. Но он обязательно приедет и привезет еду!

Послышался шум скатывающихся камней. С тропы к делянке спустился финикиец, таща за собой на веревке упирающегося осла. Рабы бросились к нему, скуля и протягивая руки за едой. Хозяин кинул им лепешку. Он презрительно смотрел, как голодные люди рвут друг у друга кусок хлеба. Никто из них не заметил, что он достал из-под халата топор и поудобнее перехватил длинную рукоятку.

Первому рабу он раскроил череп, и тот рухнул, как подкошенный, даже не поняв, что его убило. Второй рванулся в сторону на длину цепи, но сразу упал. Он полз, с ужасом оглядываясь на хозяина и раскрыв рот в немом крике. Финикиец не спеша подошел к жертве. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он с размаху всадил топор в худую шею раба, разрубив ключицу и грудную клетку до ребер.

Вытащив топор, он спокойно сорвал пучок травы, вытер лезвие и огляделся. Вообще-то он не хотел возвращаться за рабами, потому что кормить их дальше не входило в его планы. Но потом решил забрать цепь. Рабы сделали свое дело, собрав столько кермеса, сколько нужно. За это он подарил им несколько дней жизни, не торопясь с расправой. Финикиец снял с запястья браслет с висевшим на нем бронзовым ключом и открыл замок на цепи. Цепь хорошая – цидонской работы, еще пригодится в хозяйстве. Он взвалил ее на осла и уже собрался уходить, когда его взгляд упал на ножные кандалы рабов. Подумав секунду, он подошел к ближайшему трупу и примерился ударить точно и сильно. Тишину дубовой рощи снова разорвал звук топора, с глухим хрустом вошедшего в человеческую плоть.

4

Друзья встали с первыми петухами, как и все. Смеясь и брызгаясь, по очереди умылись прохладной колодезной водой из кувшина, предусмотрительно оставленного Соной у входа в шалаш. Но сначала каждый сделал по большому глотку – после обильного возлияния их мучила жажда.

Сад тоже просыпался. Густой, напоенный фруктовым ароматом воздух наполнялся таинственными звуками. Внезапно прямо над головой Бен-Циона раздалась виртуозная птичья трель. Он посмотрел вверх и с трудом различил на ветке в нескольких локтях от себя маленький серый комочек с рыжей грудкой, глазамибусинками и тонким коротким клювом. «Зарянка», – узнал он птицу и улыбнулся. Птичка, совсем не боявшаяся людей, самозабвенно приветствовала пением просыпающихся обитателей сада. Вскоре он наполнился звонкими трелями, свистом, щелканьем…

Пожелав другу доброго дня, Бен-Цион направился к воротам дома. Эзра уже хлопотал у стойла: подливал воду мулам и засыпал в ясли ячмень. Внимательно осмотрев животных, караванщик поинтересовался, нет ли у них ран или потертостей, в порядке ли сбруя. Выслушав подробные ответы Эзры, Бен-Цион удовлетворенно кивнул.

– Завтра уходим, с последней стражей.

И тут он увидел Сону. Девушка торопилась к стойлу, ведя под уздцы мула. Приблизившись, она протянула караванщику поводья.

– Вот. Хозяин просил передать тебе, мы сняли его с работы в оливковой роще. Это наш лучший мул, тогармский, хозяин сам на нем часто ездит. А еще он у нас чемпион весенних скачек. Ты будешь доволен, господин.

– Называй меня по имени, – сказал Бен-Цион, стараясь скрыть охватившее его волнение. – Я просто старый друг Иосефа, и мне все равно, кто ты – свободная женщина или рабыня.

– Хорошо, господин, – смущенно ответила девушка, опустив голову.

Бен-Цион придирчиво осмотрел подарок. Животное было не меньше двадцати ладоней в холке, с большой головой, длинными ушами и узким крупом. Черный цвет гривы, хвоста и ног резко отличался от гнедой окраски боков и шеи. От ноздрей до ганаша50 топорщилась белесая щетина, отчего казалось, что мул сунул морду в миску с мукой, да так и не отряхнулся.

Караванщик сделал неутешительный вывод: прекрасный экземпляр, отлично подходящий для верховой езды, но под перевозку груза не годится. Сона заметила его замешательство и с тревогой спросила:

– Что-то не так?

– Мул красивый, но слишком крупный для горных дорог. Ему будет трудно передвигаться с поклажей. Шаг у него широкий, и тюки будут сильно раскачиваться на крутых подъемах и спусках, а это опасно.

– У нас все такие, – растерянно протянула Сона.

Бен-Цион вздохнул и решил смириться с обстоятельствами. Услышав шарканье сандалий, он оглянулся: к нему приближался Иосеф. Рядом с хозяином поместья вышагивал подросток в рабочей тунике из некрашеной шерсти, подпоясанной веревкой. Спутанные вьющиеся волосы и раскрасневшееся лицо юноши говорили о том, что его только что оторвали от тяжелой работы. У него было чуть вытянутое, с крепким подбородком и мясистым носом лицо и миндалевидные глаза под сросшимися бровями. Парень как парень, все обычное – и лицо, и осанка, и одежда. Таких в Палестине, что звезд на небе, и поди догадайся, откуда он – из Эдома, Иехуды или Шомрона51. Слегка меланхоличное выражение лица подростка оживлялось открытым и дерзким взглядом.

– Знакомьтесь – это Иешуа, – сказал Иосеф. – Я забрал его с винного двора. Пусть помогает собираться, а заодно вникает в тонкости караванного дела.

– Мир вам, – поздоровался юноша ломающимся голосом. По манере держаться караванщик заметил, что он хочет казаться старше своего возраста.

И закипела работа. Сначала вымыли и вычистили мулов. Затем провели ревизию груза. Бен-Цион проверял и пересчитывал вьюки, Эзра и Иешуа ворочали тяжелые мешки, а Сона вела учет товаров. Девушка царапала ножом одной ей понятные знаки на остраконе – плоском глиняном черепке. Она действительно оказалась незаменимой помощницей: мало того, что была обучена грамоте, так еще и считала не хуже храмового гизбара52.

Первым делом ощупали мешки с солью – прочная ли мешковина, нет ли в ней дыр. Не дай Бог ткань протрется в пути. Соль начнет понемногу высыпаться, так что и не заметишь. Затем проверили тюки с оливковым мылом. Бен-Цион осторожно вынимал ароматные бруски и внимательно изучал обертку из виноградных листьев и пальмовый шпагат. Завязав тюк, он смотрел, не слишком ли свободно упаковано мыло – от тряски оно может потерять товарный вид. Потом убедился, что кувшины с оливковым маслом и опобальзамом53 герметично замазаны глиняными пробками, а на сыромятных кожаных подпругах для крепления грузовых каркасов нет порезов.

Проверяя сами каркасы, Бен-Цион с усилием гнул обструганные ивовые прутья и тянул веревки на разрыв. Одобрительно цокал языком. В последнюю очередь осмотрели тюки с провиантом и походную утварь. Эзра заготовил мешок с поджаренными пшеничными зернами. Если растереть их в муку и добавить воды, получится отличное толокно. В отдельных свертках лежал мед, высушенные и спрессованные в брикеты фиги, финики и виноград, а также вяленая рыба и лепешки. Еще чечевица и бобы для похлебки. Вплотную к мешкам с провизией стояли кирбы – мешки из цельной козьей шкуры со свежей колодезной водой. Баранов Бен-Цион решил не брать, чтобы не привлекать к каравану волков, которыми кишат горы Иехуды. Еды и так достаточно на несколько недель пути. Если понадобится, ее всегда можно купить на постоялом дворе, правда, обойдется она дороже, чем на сельском рынке.

Здесь же лежал мешок овечьего кизяка на случай, если в пути возникнут проблемы с дровами. Еще мешок с сухими лианами клематиса для розжига костра. И два мешка ячменя для мулов. Покровы шатра из сваляной козьей шерсти Бен-Цион раскатывать не стал, только спросил у Эзры, сколько шестов тот приготовил, и заштопаны ли дыры на полотнищах. Оружие он проверил лично: лук и колчан со стрелами, пращи, топор, пару мечей, ножи. Потом посмотрел на Иешуа, подумал и велел Эзре добавить еще один меч. Медные котелки для приготовления пищи – один побольше, другой поменьше – а также флягу с виноградным уксусом упаковали вместе с ручной мельницей. Миска у каждого была своя.

К концу второй четверицы дня работу закончили. Караванщик остался доволен подготовкой и объявил отдых. Солнце стояло высоко в безоблачном небе, а земля томилась полуденным зноем. Начало осени в этом году выдалось жарким. Сначала задул кадим – сухой восточный ветер – и крестьяне забеспокоились, что опять хлеба будут испорчены желтухой. Но потом с запада пришел долгожданный влажный муссон. Все вздохнули с облегчением.

Сона стала вести себя более непринужденно. Она с уважением смотрела на Бен-Циона, ловила каждое его слово и старалась выполнять распоряжения быстро и точно. Караванщик скрывал волнение. Не один раз ловил он себя на том, что любуется красивой халдейкой. Бен-Цион тут же брал себя в руки, напуская показную суровость. Но Сону не обманешь – девушка чувствовала его смущение и внутренне ликовала. К концу дня оба разговаривали и смеялись, словно старые знакомые, не замечая никого вокруг. А Эзра ехидно хмыкал, когда был уверен, что хозяин не смотрит.

Иешуа прекрасно ладил с Бен-Ционом и Соной. Только Эзра презрительно поглядывал в его сторону: погонщику не нравилась неопытность навязанного попутчика в обращении с мулами. Он видел, что новичок старается добросовестно выполнять непривычную для него работу, расстраивается, если что-то не получилось с первого раза. Но помогать не спешил – с какой стати? Один раз Эзра грубо сделал ему замечание, когда тот неправильно одел недоуздок. Иешуа стерпел, молча исправил ошибку, но на скулах заиграли желваки.

Когда Бен-Цион понял, что от нового мула не будет пользы, он поручил его заботам новичка. Иешуа на удивление быстро нашел общий язык с рыжим красавцем.

– Как его зовут? – спросил он у Соны.

– Перед.

Иешуа ласково поглаживал животное по крупу, а мул дружелюбно смотрел на него умными влажными глазами и доверчиво тыкался носом в плечо.

5

Легат Августа пропретор Сирии54 Публий Сульпиций Квириний закончил письмо. Затем педантично вытер расщепленный на конце тростниковый калам куском льняного платка, который вынул из изысканного эбенового ларца, инкрустированного перламутром. Подождав, пока чернила высохнут, он осторожно разгладил лист, стараясь не повредить его края своими грубыми солдатскими пальцами. Хорошо высушенная и отполированная ливианская бумага из сердцевины папируса была гладкой и приятной на ощупь. Она хоть и уступала по качеству августовской, зато не просвечивала, а значит, больше подходила для письма.

Такую бумагу легко свернуть трубочкой и вставить в прочный деревянный футляр из атласного дерева или самшита. Герметичность футляра гарантирует сохранность документа даже в воде. Так перевозятся сведения государственной важности, когда курьер едет под охраной ликторов или гвардейцев. Согласно инструкции, при угрозе захвата послание должно быть уничтожено. Если имперский агент передвигается инкогнито, письмо зашивается в пояс, и в этом случае он отвечает за его доставку головой.

Взгляд Квириния остановился на старинном зеркале, стоявшем рядом со шкатулкой. Богиня левой рукой подхватила подол длинного хитона, а правую подняла в приветствии. Два ангела над ее головой держат отполированный бронзовый овал, увенчанный миниатюрным торсом крылатого божества. Бесполезная для воина женская забава оставалась единственной памятью об умершей много лет назад жене Клавдии. Жизнь легата протекала в бесконечных переездах, поэтому вещей становилось все меньше – что-то терялось в дороге, а что-то приходилось бросать в лагере при отступлении. Но эту греческую безделушку он сумел сохранить. Назло новой жене Эмилии Липиде – хитрой и избалованной римлянке. Квириний и сам не знал, зачем женился второй раз – ему было уже за шестьдесят.

С бронзы на легата смотрело лицо человека, потрепанного жизнью, но не сдавшегося под ударами судьбы. Короткие волосы римлянин зачесывал назад, отчего они топорщились, правильным полукругом обрамляя высокий лоб. Искривленный нос, сломанный в бою, придавал лицу жесткость. Взгляд глубоко посаженных голубых глаз казался уверенным и спокойным. От них к вискам веером разбегались мелкие морщины, а две глубокие бороздки спускались от крыльев носа к краям плотно сжатого рта.

Квириний поставил на письмо личную печать. Затем поднялся из-за стола и размял уставшую поясницу. Годы давали себя знать: он уже не мог, как раньше, часами читать Гомера или Вергилия, склонившись над текстом при свете коптящей масляной лампы. Теперь ему приходилось регулярно приводить себя в порядок с помощью гимнастики для спины и шеи.

Наместник позвонил в колокольчик и отдал несколько распоряжений вошедшему в таблиний55 секретарю. Затем открыл дверь, выходящую в просторный внутренний двор, засаженный фруктовыми деревьями. Квириний с наслаждением вдохнул свежий воздух, напоенный ароматом зрелых персиков. Прислонившись плечом к косяку, он прикрыл веки и приказал себе не думать. Сознание постепенно наполнилось журчанием воды в нимфее56, шелестом листьев и хлопаньем крыльев голубей на крыше колоннады. И ритмом собственного дыхания… Отдохнув, посмотрел на солнечные часы возле бассейна. Время появиться курьеру.

Квириний получил кресло наместника провинция Сирия за особые заслуги перед Великим Римом. После разгрома гомонадов57 в Киликии он был удостоен высшей военной награды – триумфа. Победитель въехал в Рим в золоченой колеснице, запряженной четырьмя белыми конями, облаченный в вышитую золотыми звездами пурпуровую тогу. Он мог гордиться собой – консул, сенатор, триумфатор. Тринадцать лет назад Квириний выполнил поручение Августа в Сирии – провел ценз под началом пропретора58 Гая Сентия Сатурнина. Теперь он стал единоличным хозяином огромного региона, границы которого простираются от мятежной Коммагены на севере до варварской Набатеи на юге. И снова отвечает за проведение переписи.

Прохаживаясь в ожидании агента вокруг обсаженного персиковыми деревьями бассейна, легат думал о текущих делах. Да, не простая досталась ему провинция. Галатия и Киликия тоже не сахар, но там сразу видно, кто враг, а кто друг. Друг приводит к тебе на подмогу боевые отряды, а враг коварно нападает в горном ущелье. В Сирии не так: витиеватая лесть, хитрость, а часто предательство – таковы неписаные правила, по которым здесь играют все – и деревенские геронты59, и этнархи60.

Дерзкие крепости Декаполиса61 от безнаказанности совсем распоясались. Нарушений не счесть. Взять Филадельфию: сколько раз архонту62 приказывали не хоронить покойников в черте города. Делали внушения, налагали штраф в пользу фиска на него и на виновных горожан, а городской совет взял и принял муниципальный закон. И плевать они хотели на императорский рескрипт. Еврейская диаспора молчит, словно евреи воды в рот набрали, хотя и их закон нарушен. Лишить виновных римского гражданства? Так декурионы63 начнут подстрекать жителей к неповиновению, а полис является форпостом Рима в Аравии. И что тут будешь делать?

Или Иудея. Ее фанатичное население вообще ничего не интересует, кроме почитания божества, якобы обитающего в столичном храме. Эти люди способны только слепо исполнять волю жрецов, умело манипулирующих народом. Чем им ценз помешал? Разве не должен знать император, сколько у него подданных, и чем они владеют? Иудеям и так идут навстречу – в Иерушалаиме не найти изображений Цезаря. Неслыханная наглость по римским меркам! Даже на монетах у них ячмень да пальма, словно монеты чеканит не имперский префект64, а областной этнарх.

Галилея, так та просто рассадник смуты по всей Палестине. Какой-то Иехуда из Гамлы, по убеждениям зелот65, после смерти Хордоса захватил Сепфорис, ограбил дворец и разъезжал по городу в царской колеснице, призывая жителей восстать против власти Рима. А сейчас вместе со своим дружком Цадоком собрал целую толпу бунтарей. Шайка хозяйничает на обширной территории от Кармела до Хермона. Его папаша Хизкия когда-то тоже подбивал иудеев к неповиновению, пока Хордос не поймал его и не отрубил голову. Иехуда своими действиями срывает проведение ценза, а тетрарх66 Антипа не может с ним справиться. Да еще скрывает положение дел. Агентура регулярно доносит о трудностях в ходе переписи. Придется самому заняться этим вопросом – Август ждет доклада.

На востоке бурлит продажный и погрязший в роскоши Тадмор, подстрекаемый к неповиновению парфянами. Купеческий город! Привыкли, собаки, что все продается и покупается. Еще при Антонии прятались за парфянские спины. Зато сразу встали на колени перед Римом, когда Вентидий выставил на агоре голову царевича Пакора. Не нравится им, видите ли, платить подушный и поземельный налоги. Даже Антиохия – столица Сирии – и та платит! Так еще с них берут по фиксированной ставке, а могли бы с дохода от пошлин, которые муниципий устанавливает на свое усмотрение. Ох, и прав Цицерон – эти скоты годятся только для рабства.

В самой Антиохии и ее окрестностях обстановка всегда неспокойная. То арендаторы откажутся платить за землю и сожгут господскую усадьбу, то крестьяне вырежут отряд публикана – откупщика податей. Часто беглые рабы сбиваются в шайки и терроризируют окрестные деревни, разоряя дома бывших хозяев. Приходится посылать когорты, чтобы железной рукой навести порядок на вверенной территории: безжалостно вешать, резать и прибивать смутьянов к крестам.

Только из прибрежных западных городов – хвала Зевсу Олимпийскому! – регулярно поступают обнадеживающие сводки. Зажиточным финикийцам Тира и Сидона нравится торговать с Римом, вот они и покорны. А разве не золото делает человека счастливым?

Размышления наместника прервали шаги. В перистиль вошел человек в поношенном коричневом гиматии.

– Мир тебе, иге‘мон, – вошедший первым приветствовал хозяина.

– И тебе, Теламон.

Гость был среднего роста, худощав и широкоплеч. Похож на обычного горожанина – не то ремесленник, не то розничный торговец, а, может, вольноотпущенник. На улицах города много таких: кто с корзиной или амфорой, кто с инструментом, а кто тянет за веревку навьюченного осла. Но Квириний знал, что за неброской внешностью Теламона скрывается грация леопарда, выносливость орикса и отточенная реакция профессионального бойца. Его скуластое, покрытое щетиной лицо излучало спокойную уверенность, а глубоко посаженные и слегка раскосые глаза выдавали уроженца Анатолии.

Семь лет назад наместник выкупил его из лудуса в Антиохии. Теламон принес клятву верности Августу и стал фрументарием – имперским тайным агентом. Обычно Квириний набирал агентов из полевых разведчиков – эксплораторов и спекуляторов, иногда из армейских снабженцев, которые по совместительству выполняли функции деляторов67. Но с согласия эквита68 Гая Цильния Мецената, куратора имперского тайного сыска, он решил сделать исключение для раба, поразившего его своим воинским искусством. Тем более, что Квириния временами терзали сомнения по поводу одного случая из далекого прошлого…

Легат подошел к нимфею и жестом подозвал Теламона. Агент знал, что наместник предпочитает обсуждать особо важные дела у фонтана, журчание которого заглушает разговор. Это являлось обычной мерой предосторожности, несмотря на то, что персонал для резиденции отбирался особенно строго.

– Тебе решили поручить ответственное задание. Я лично ходатайствовал перед Августом о твоей кандидатуре.

Квириний испытующе посмотрел на Теламона, который спокойно выдержал взгляд начальника. Ставя задачу, наместник всегда говорил просто и доходчиво, а упоминая императора обходился без витиеватых эпитетов.

– Политическая обстановка на восточных границах империи сложная, – продолжил легат. – Год назад был убит Ород, царь Парфии, и представители знати обратились к Августу с просьбой разрешить царевичу Вонону, сыну Фрахата, вернуться на родину. Вонон стал царем благодаря Августу, и пока он удерживает престол новой войны не будет. Это даст нам возможность перебросить сирийские легионы в Иллирию и Паннонию для подавления восстания. Но против царя зреет заговор. Наша задача – помочь Вонону сохранять власть как можно дольше.

Квириний сделал несколько шагов вдоль бассейна, заложив руки за спину. Теламон держался рядом, внимательно слушая.

– Теперь об Армении. Августу нужны зависимые страны, которые возглавляют люди, давшие клятву верности Риму. Пока Тигран занимает трон, Армения остается нашим союзником. Но Тигран испытывает серьезное сопротивление со стороны настроенной против Рима аристократии. Важно, чтобы Вонон поддерживал Тиграна, оказывая давление на армянскую знать.

Квириний остановился и повернулся лицом к агенту.

– Твоя задача – внедриться в ближайшее окружение Вонона, не раскрывая себя. Ты отвечаешь за его жизнь. Станешь его глазами, ушами и, если потребуется, разящей рукой. У тебя будет письмо к нашему резиденту в Хагматане, Верховному жрецу. Это влиятельный человек в столице, он представит тебя царю.

Квириний громко хлопнул в ладоши. Из таблиния вышел секретарь, держа обеими руками кожаный пояс. Поклонившись, он передал его наместнику и сразу вернулся в дом.

– В поясе зашито письмо. Ты знаешь, что оно не должно попасть в руки парфян.

Теламон кивнул и взял пояс. Легат еще некоторое время инструктировал агента, а затем отпустил его. Поклонившись, Теламон развернулся и, пройдя через атрий и вестибюль, вышел на улицу.