Читать книгу Планка абсолюта - Сергей Супремов - Страница 14

Не успел я осмотреться в новом месте, как свой характер стали демонстрировать глаза. С ними оказалось все не так просто. Тот, который был по левую сторону от носа, был по жизни типом довольным, ему приходилось меньше напрягаться и реже работать. Левый глаз был доволен своим положением, и, не в пример ногам, его устраивало трудолюбие его правого брата. Но одна деталь не давала ему жить спокойно. Сам я того не помнил, но однажды мой левый глаз, наверное, вместе с правым… другими словами, они оба увидели человека с невероятно глубокими голубыми глазами. Трудяга и послушник, правый глаз сохранил ровное отношение и посчитал, что, хоть и получился от рождения коричневым, зато несет службу, и это будет поважнее романтических голубых очей. Они не способны хорошо трудиться, думал правый, это не в их природе, потому что голубые глаза могут только созерцать, но не творить.

Но обленившийся к тому времени левый глаз воспылал завистью и непременно захотел изменить свой примитивный коричневый цвет на более возвышенный. Ему не было дано права своевольно выбирать цвета или вообще производить какие-либо незапланированные перемены, поэтому ничего другого, как завидовать всем голубым очам на своем пути, ему не оставалось. Позже левый глаз открыл, что ему доступен вот такой трюк: ослабив крохотные мышцы зрачка, он может лучше отражать другие цвета, а особенно его любимый голубой, и таким образом хоть на чуть-чуть приближаться к своему идеалу.

Разгадка того, почему мне так нравились оттенки синего и голубого цвета, оказывается, скрывалась в желании левого глаза видеть и отражать небесные цвета. Поскольку небо в джунглях было почти всегда затянуто облаками или скрывалось за сплетениями высоких ветвей, левый глаз чувствовал себя несчастным и не находил себе другого занятия, как попеременно завидовать то деловому правому брату, то верхним веткам деревьев. Правый глаз был виноват в том, что из-за его усердия левому было нечего делать, и еще в том, что правый был не обременен тяжелыми раздумьями, а работал и работал все время. Веткам романтик завидовал из-за их близости к небу.

– Какой же ты глупец, – недоумевал я, – даже если ветки могут смотреть, они увидят серое небо, се-ро-е! Как ты примитивен, о мой левый глаз; твоя зависть слепа и не соображает, к чему ревнует, – к пустому серому месту, к нулю!

Но и это бы ничего, пока в один момент у левого глаза не возник новый объект обожания. Выставленная на высокую мачту и спрятанная среди деревьев камера слежения не могла не зацепить внимания «пары». Правый принял информацию и передал дальше для анализа, а левый создал новый воздушный замок и увидел в блестящем объективе и бирюзу, и перламутр, думая про себя, каким скучным выглядел бы мир, не умей глаза так по-разному сообщать детали увиденного. Разнообразная палитра цветов и коротких приятных наблюдений всегда была заслугой пары глаз, одинаковых на первый взгляд, но, как оказалось, больших индивидуумов.

С прилежностью окулиста я разбирался в дотоле неизвестных тонкостях мировосприятия, а потом полез в конверт. В задании значилось «среда». Дат в джунглях не водилось, и новый день обозначался только днем недели. Когда я прочел про среду, в середине вторника все мелкие индивидуальности моего существа слились в единой радости: был еще вторник, а значит, каторга начнется завтра! Не разбирая, что написано дальше, я оценил ситуацию и, подыскав дерево потолще, полез на сук.

Местные особенности заявили о себе, когда я привязывался к ветке над головой. Будто живая, ветка стала выскальзывать из рук. Не успела у меня в голове оформиться догадка, как все это дерево, с таким же норовом, как у сука, на котором я сидел, загуляло из стороны в сторону. Я с трудом держался, пока не прекратилось раскачивание. Обхватив ствол на высоте человеческого роста, я повис, как на канате. Так продолжалось минут двадцать, во время которых сохранялся статус-кво. Делать нечего, местные обитатели приемлют меня только так, как им удобно, поэтому буду жить по законам джунглей! Я обхватил ствол веревкой, зацепил себя и стал похож на коалу, неразрывно соединенную с эвкалиптом. В медвежьей дреме я провисел до позднего вечера.

В новом секторе Семизонья – «I» – я продолжил наблюдения за поведением пары. При встрече с чем-то новым, пара начинала бояться, ее первой реакцией был слабый или сильный страх. Правый наблюдатель, назовем его Витязь, сразу стремился идти в бой. Витязь постоянно считал, что другой человек, зверь или неизвестное явление, придут и нападут на него раньше. Поэтому Витязь не ждал, когда на него нападут, а наносил удар сам. Нередко он проигрывал и, терпя поражение, сдавался сразу же. Когда Витязь был чем-то недоволен или впадал в подозрительность, он старался самую суровую, гнетущую новость передать прямо в ум и делал все, чтобы Командир дал приказ к нападению. Потом Витязь видел, что противник бесконечно сильнее, и смельчак сразу сдавался. Романтику же, левому глазу, требовалось еще меньше времени, чтобы пойти на капитуляцию. Такой вот способ борьбы в секторе «I» избрала себе пара.

В «I» водилась большая змея, питон. Как и в первой территории «D», где я имел дело со зверем сомнения, питон стал для меня соперником в новой области. Ночью мне показалось, что он меня обвивает, и от этого я проснулся. Питона поблизости не оказалось, но вокруг бродили дикие лани, которые меня не видели и ходили совсем близко.

В их позах, движениях, звуках чувствовалась неуверенность: лани не понимали, что шло им на пользу, а что во вред. Такое поведение было бы естественным для детей, которым можно дать камень, а потом золотой слиток, и они не отличили бы, что из двух ценнее. У хрупких животных была та же степень понимания. Они подходили к деревьям, чтобы пожевать кору, а затем шли нюхать питонов и больших ящериц. От хищных пресмыкающихся не приходилось ждать ласки, и лани начинали высоко подпрыгивать и удирать, но – увы-увы – такой урок не шел на пользу, и совсем скоро они повторяли свою оплошность.

В зоне, именуемой «I», царило неуютное чувство, словно здесь на страже была некая господствующая сила, не позволявшая чувствовать себя свободным, принимать решения без оглядки: а не будет ли за это хуже. Пейзаж и обитателей нельзя было назвать самостоятельными, завершенными элементами природы; будто неудачливый прохожий, оказавшись в сырую непогоду на улице, наблюдает зыбкий туман, размытые очертания улиц и деревьев, и такая картина оставляет ощущение чуждое, неприятное, когда и подумать-то о чем-то здоровом и полезном становится трудно. И так до тех пор, пока не доберешься до теплого дома и не увидишь свет. Казус неуверенности, этого сырого, туманного настроения, таков, что, когда жизнь призывает идти вперед, совершать следующий шаг, человеку на пути попадается зона «I» и становится его советчиком. Она шепчет на ухо: а ты сможешь, ведь ты мал и слаб? Питон неуверенности внушает путнику, чтобы тот всегда соизмерял, кто он такой и каковы могучие силы жизни. Эту игру размеров и величин, где путник оказывается щепкой, жертвой обстоятельств, существом, не способным брать ответственность за свою жизнь, этот контраст низшего и всесильного, питон неуверенности создает, чтобы держать в своей власти любого встречного на своем пути.

Большие глаза ланей будто говорили, что сами животные неповинны в том, что они трусливы, в том, что их гоняют и поедают крокодилы да змеи. Взгляд этих хрупких животных хотел меня убедить, что лани такими рождены и не вольны менять судьбу, это за пределами их сил, и они не смеют перечить местному укладу. По сути, лани признавались в своей глупости, покорности и отсутствии желания что-то менять. В юных особях мужского пола я еще мог разглядеть стремление покорить барьер неуверенности, но лани-девушки имели такой же взгляд, как все старшее безнадежное поколение.

Из своего свитка я вычеркнул запись о своем первом впечатлении, где я восхищался кротостью и смирением этих животных. Куда приведет такая покорность, кроме как к невежеству и страху? Но, замалевав строки, я заколебался и стал сожалеть, что уничтожил свою прежнюю мысль; я, что же, не люблю свои дела и запросто уничтожаю? Так не стоит, нет, не стоит! Но что вносить в свой список дальше, я не знал и застрял – ни вперед, ни назад. Я чувствовал, как неуверенность берет меня в свои объятия и мне не хочется менять и править, без этого спокойнее и нет суеты. Душу страшило незнание того, что же будет потом, и, может статься, все, что у меня сейчас есть, пребудет со мной, а будут ли хорошие записки в моем свитке дальше и встречу ли я что-нибудь стоящее описания? Ничего не понятно, мрак, неизвестность!..

«И где этот вездесущий динамик? Хоть какое-нибудь объяснение», – зашевелилась моя угнетенная мысль. Я висел, привязанный к стволу, да тут еще сумерки: надо ли искать что-то еще, а может, лучше снова заснуть?

– Вставай! – загремело снизу, и я обрадовался: динамик тут как тут!

Но внизу поджидал охранник, его всегда безразличное лицо сейчас выражало недовольство.

– В задании значится среда… – парировал я.

– Спускайся немедленно! – негодовал страж. – Можешь не успеть, даже если начнешь прямо сейчас.

Я выхватил из-за пазухи бумажку и впился глазами в строчки. Боже мой, три гектара с фитингами, крестовыми трубками да еще спецсооружение, которое могло оказаться чем угодно. В первой зоне спецсооружение напоминало железнодорожный вагон с тьмой-тьмущей трубок внутри, но тогда в задании не стояло с ним разбираться, теперь же вот оно.

– Переоценил себя, теперь нагоняй ночами, – злорадствовал охранник.

Я сам избрал эту эпопею постижения джунглей и не должен был роптать, даже теперь, в ситуации провокационной.

– Трубы и спецсооружения – это единственное, что здесь работает, так?! Остальные поросли – все сплошь сорняки? – вслух негодовал я.

– Знай свою работу!

Страж не хотел распространяться на эту тему, и я взбунтовался против такой несправедливости:

– Вы пишете задания моим же почерком, это чтобы никаких претензий. Дескать, я слабоумный, написал, поставил автограф и сам все делаю, хороша ситуация! Пришлите хоть Мая, тут мы вдвоем еле справимся…

– Ты проспал весь день!

– Но я не спал нормально целую вечность. Иначе я стану отключаться днем, и звери меня слопают. Тогда ищите другого сантехника-инженера.

– Май не годится тебе в помощь… некомпетентен.

– Он лучше меня! Пришлите, какая разница… я буду давать задания, а он откручивать гайки.

– Разговоры окончены. Приступай сейчас!

Я понимал, что пройдет не больше получаса, и совсем стемнеет, поэтому догадался спросить:

– Можно начать со спецсооружения? По-видимому, это самый крепкий орешек, перенеси меня…

Страж колебался, и я перевернул задание написанным к нему и ткнул пальцем в прямоугольник, к которому сходились сотни трубок. Даже школьник бы понял, что это самый центральный объект, и это сработало. Вжик – и мы оказались возле вагона наподобие того, что я уже видел. Охранник исчез, и я принялся отыскивать вход.

Технический люк располагался на крыше, и едва я залез, как следом стала проникать ночь, и я буквально отрезал ее, затворив массивную заслонку. Перед тем как исчезнуть в полумраке вагончика, в сгущающейся темноте моя «пара», а точнее, левый романтик зафиксировал тонкий блеск объектива камеры, направленной как раз в мою сторону. Люк захлопнулся, и почти сразу через массивный металл донеслось десятикратно усиленное карканье. За часы, проведенные в «I», вороны неоднократно попадались на глаза, но их время пришло только теперь.

В теплом полумраке спецсооружения я понял, что Высший Разум приложил руку и к сотворению этих мало проницаемых для его света глубин. Свидетельством этого божественного открытия были мерцающие лампочки в чреве вагона. Веселенькие огоньки принесли Рождественское настроение, и захотелось петь.

– Выгодно иметь, но лучше быть! – произнес крошечный динамик, примостившийся в верхней консоли приборной доски. Подумать только, громкоговоритель распустил корни повсюду, но, как и в другие разы, непонятно, что за мысль пытался донести этот рупор.

– Кем быть? – машинально поинтересовался я, но ответом было мерное потрескивание предохранителей.

Желудок и остальные внутренние органы этого спецсообружения на вид казались необычайно сложными. Будь я знатоком прогрессивной инженерии и электротехники, даже и тогда ум за разум заскочил бы. Опрометчиво посылать людей моего калибра разбираться с гиперсложной техникой.

Мой электрический факел выхватил из тьмы несколько труб, прикрепленных друг к дружке в ряд, ими я и решил заняться!

Но трубы не нуждались ни в чистке, ни в прозвонке. Идеальная конструкция, с какой стороны ни посмотри: ни одна из труб не похожа на инженерную конструкцию, и все вместе они напоминают кровеносные сосуды. Двоятся как попало, расщепляются на более мелкие, и для работы с такой арматурой требуется детальная карта.

– Кар-кар! – доносилось снаружи.

«Откуда в джунглях вороны? Все же это странно, – застряло у меня в голове. – В царстве непроходимых лиан все имеет значение, значит, и вороны к месту, но слишком уж громко орут ночью. Какой величины должны они быть?»

Я вел фонариком вдоль ответвления, нити которого уходили в консоль. Тут пруд пруди незнакомых мне терминов, взять хоть этот – «гипофиз». Понятия не имею, что за зверь…

За железной стеной опять каркали. На задворках ума шевелилось, что объем работы гигантский, что охранник теперь появляется утром и вечером, все стало сложнее и потеряло определенность, и сроки выдержать нереально.

Раздался скрежет железа по железу прямо у меня за спиной, как если бы по ангарной двери полоснул увесистый экскаваторный ковш.

«Да кто же тут такой исполинский?!»

В воображении мгновенно нарисовалась гигантская ворона со стальным клювом, и это скрежещущее приветствие предназначалось мне. Если такие жесты – это ежедневный ритуал, то вагончик скоро сложится внутрь.

Злобные звуки утихли, и начались щелчки и бульканье внутренностей моего убежища, лампочки мигали и навевали дрему.

«И без меня все работает и будет пахать сто лет. Но вернуться в эту катакомбу придется не раз: ночевать с железноклювыми воронами – это развлечение для героев».

Под утро сонливость прошла, а выходить наружу было страшно. Тут-то я обнаружил принципиальную схему «спецоборудования». Книжечка новая, явно никем не читанная. В свете фонарика зашуршали страницы с большими массивами слов. Зная язык, я мог читать буквы, но, как ни странно, текст не предназначался для чтения – это был язык программирования.

Правда, если не терять терпения, через полстраницы возникал понятный текст, но обрывался так же внезапно, сменяясь символами без порядка и смысла.

Машинально я стал выискивать слова разборчивого текста и нашел:

«…отвечает за:

1. Функцию ограниченности: непрерывно воссоздавать барьеры в формах ущемленной личности, обиженной личности, незащищенной личности. Результатом следует считать состояние неуверенности. В ходе суточного цикла неуверенность должна возникать в различных формах ограниченности.

2. Формы ограниченности: изначально обуславливаются положением астрономических объектов в момент рождения интеллекта и в обобщенном виде распределяются:

2.1. Первый промежуток цикла – непрерывное чувство уязвимости, вызываемое окружающим миром, инциденты в судьбе возникают для обострения мнимого, полностью сфабрикованного ощущения незащищенности. Крайняя форма – фобия одиночества, чувство заброшенности».

– Оригинальная замена гороскопа! – предположил я вслух, на что динамик отозвался:

– Судьба может быть изменена неизменной волей!

– Это правильно! – ответил я, выставив вверх указательный палец правой руки и ожидая, что, наконец, завяжется разговор. Но динамик был непреклонен, как и воля, о которой он говорил. Я скрыл свое неловкое намерение словами:

– Ну, где мы остановились? Так! Хотя зачем все читать, если мой месяц… восьмой. Итак:

«2.8. Восьмой промежуток цикла. Сомнение в приверженности собственной цели. Соотнося себя с целью, интеллект, рожденный при комбинации восьмой астрономической последовательности (8ап), понимает:

2.81 что равен в возможностях со всеми остальными;

2.82 что имеет все возможности познать цель и объединиться с целью;

2.83 что имеет с целью общий источник;

2.84 что, невзирая на вышеперечисленные знания, интеллект 8ап испытывает неуверенность в том, что достоин своей цели, что имеет с целью одно общее начало, что интеллекту 8ап предопределено слиться с целью.

2.9. Девятый промежуток цикла. Интеллект типа 9ап отчужден от настоящего времени. Отстраненность рождает страх и непонимание будущего…»

Это уже было не про меня, и я еще раз пробежался глазами по сточкам из параграфа 2.8.

Слишком сухо и замысловато все написано, надо бы для себя изложить попроще. Тишину опять прорвали удары по металлу, и я притаился, не зная, чего ждать.

– Вылезай! Если еще раз так долго будешь спать, введу тризол с кофеином.

От души отлегло, это был охранник.

– Тризол не надо! – запротестовал я, вылезая из люка. – Как я работать буду, это зелье капилляры в голове рвет, и боль адская!

– Пойдет на пользу! Ты, по-видимому, невнимательно смотрел задание. Калькуляция показывает, что тебе отводится не более четырех часов на спецобъект…

Я вскипел, и в очередной раз захотелось вбить охранника по пояс в землю. Я злился, что раньше случалось так редко, а теперь появлялось при каждом случае. Четыре часа спать, а?! Завтра – три, а потом, через неделю, с катушек слететь…

– Задания продиктованы джунглями, и ни у меня, ни тем более у тебя нет власти их изменять, я повторяю это уже в сорок седьмой раз. На пятидесятый прикреплю тебе к запястью вечную табличку.

Про себя я кипел: зачем же эта сволочь меня так выводит, ведь однажды я сорвусь!

Я ощетинился всем телом и в любую секунду был готов броситься на охранника. Прежде мои нервы не испытывали такого перегрева. Разум затянуло пеленой, и я себя уже не держал. Как вдруг, откуда ни возьмись, зазвучала флейта – это было так нежданно! Ясный, объемный звук с чистыми обертонами, волшебный такой звук. Мне не приходилось слышать такую флейту прежде, она быстро завладела эмоциями, как факир коброй. Моя спесь сдулась, и я стоял с опущенными руками, внимал, склонив голову набок, словно хотел поймать все ноты.

Охранник крутил головой, не понимая, кто этот музыкант. Играл динамик, и скоро охранник догадался:

– Надо разобраться с появлением непроизвольных звуков. Давно поступают сигналы, что система оповещения потеряла контроль. С чего она вдруг флейту запустила?!

После этих слов охранник исчез, а я отметил, что волшебные звуки подействовали благотворно: злоба стала меня оставлять и сменяться безразличием. Опять рутина с утра до вечера, опять усталость, ноющая боль в плечах и пояснице. К привычному букету ощущений добавился другой сорняк – опустошенность, отсутствие веры. Я с завистью вспоминал первую зону, когда приходили сомнения, но я понимал, что они есть пар, газы, действующие на мозг.

Теперь же будто неизвестный мошенник украл у меня уверенность в себе. Я заметил, что всякий раз, прикасаясь к трубам, я на несколько пунктов опускаюсь в собственной оценке. К полудню я уже зевал и одновременно по-зверски хотел есть. Все нервы! Возможно, задание так рассчитано, что быстро уходят силы и требуется смена работы.

– В часы отдыха он развлекал себя легким чтением, смотрел фильмы, от которых бы решительно отказался во время отчета. Очень нравились пустые комедии, от них голова легчала, и фантазия позволяла невероятно шалить с прозрачными образами… – произнес громкоговоритель.

Вправду, слишком свободный текст для системы оповещения… хотя постой, он что-то про книжку говорил?! Чтобы расслабиться, я полез за брошюрой, взятой из железного вагона. Открыл наугад, наткнулся на ряд ничего не значащих остроконечных значков и только через страницу обнаружил понятное:

«…устройство позволяет преобразовывать послания других интеллектов в импульсы защиты. Длительное противостояние приводит к возникновению большего числа опасных ситуаций. Неуверенный в себе интеллект можно отучить бояться первичных раздражителей, но взамен он возьмет столько же или больше новых. Так внутри интеллекта поддерживается ощущение изменчивости, зыбкости мира в противовес нерушимой устойчивости, существующей в реальности…»

В раздумьях я крутил гайки и прочищал муфты. Работа спорилась, я быстро переходил на новый участок и не обращал внимания на животных, сколько бы их ни ходило рядом. Но те очень даже меня видели, в особенности вороны. Они были главными на участке «I» и своим поведением символизировали местный уклад жизни. Большими гроздьями вороны скапливались на ветвях и каркали, стараясь привлечь мое внимание к себе. Когда это не удавалось, одна-две, что посмелее, начинали летать над головой и чуть не смахивать кепку. Бороться с выскочками было бесполезно, у ворон было очевидное численное преимущество. К тому же, пока я никого не трогал и вежливо обходился со сферами влияний, никто не трогал меня – так здесь повелось.

Мне оставалось только покрикивать и отпускать угрозы, но это плохо помогало. В отличие от тех черных ворон, которых я знал, эти были в полтора-два раза крупнее и смышленее. Они подмечали поступки и догадывались о мотивах. Где-то среди них, должно быть, живет тот гигантский предводитель с титановым клювом и по ночам скребет по железным стенам.

– Эй вы, крылатые-клювастые, давайте загадку решать: вот блестящий шарик, кому из вас он достанется, если его кинуть вон за те деревья?

Я махнул рукой, и все вороны посмотрели в том направлении. Поначалу я хотел показать им другой трюк, только он не приходил на ум и не хотел вспоминаться – все из-за пресловутой неуверенности.

Сказав «а», надо было продолжать, и я проделал памятный с детства фокус: запустил руку в стремительном броске вперед, а шарик незаметно скользнул назад, вниз под ноги. Четыре вороны наперегонки и с криками сорвались в сторону ложного броска. Как только они скрылись, шарик снова попал мне в руку. Снова на былой манер я швырнул его, и еще с десяток остроклювых улетели искать Эльдорадо. Несколько таких бросков – и на ветках осталось не больше пяти ворон, которые, как болельщики, сопровождали все мое представление шумным карканьем.

Путь расчищен, и я принялся за работу. Как ни странно, но до самого вечера бедные вороны разыскивали шарик, который преспокойно отдыхал в моем кармане.

«Др-ынь, др-ынь» – откуда-то издалека донесся звук телефонного вызова. Я подумал, что так динамик извещает о конце рабочего дня, но когда я вернулся в вагончик и задраил люк, этот же самый звук буквально взорвал замкнутое пространство каморки. Телефон звякал из динамика, и рядом мигала кнопка. Нажав ее, я услышал радостное:

– Студент, ты? Брат родной! Отвечай, что молчишь…

Я опешил. Это был голос Мая, сто процентов, его.