Читать книгу Кровь и золото погон - Сергей Трифонов - Страница 11

Восемнадцатый год наползал на Россию тяжёлой, страшной тучей, рокотавшей отзвуками последних сражений Первой мировой войны и первых боёв войны Гражданской. Эта жуткая туча то отражала всполохи горевших дворцов и усадеб, то обагрялась испарениями потоков крови расстрелянных большевиками генералов и адмиралов, армейских, флотских и жандармских офицеров… Страна вслепую протискивалась в узкое горло жестокого, никого не щадившего будущего.

В январе (по старому стилю) декретом ВЦИК большевики разогнали Учредительное собрание, отказавшееся признать советскую власть, её правительство и декреты; была принята «Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа», закрепившая политическое и социальное бесправие русской интеллигенции; изданы декреты Совнаркома об организации Рабоче-крестьянской Красной армии и Рабоче-крестьянского Красного флота; церковь была отделена от государства; аннулированы все государственные внутренние и внешние долги.

В феврале было принято новое летоисчисление, вместо юлианского календаря вводился григорианский; опубликован декрет ВЦИК «О социализации земли»; началось всеобщее наступление германских и австро-венгерских войск по всему фронту, германские войска захватили Киев и Псков; расформировывалась русская армия, отдельные части вновь создаваемой Красной армии еле сдерживали натиск немцев; в Москве и Петрограде Б. В. Савинков создал антисоветскую и антибольшевистскую организацию «Союз защиты Родины и свободы».

В марте был подписан Брест-Литовский мирный договор с Германией, Россия сепаратно вышла из войны; английские войска высадились в Мурманске, началась иностранная военная интервенция. Советское правительство во главе с Лениным переехало из Петрограда в Москву.

Формировалась Красная армия. Многие, очень многие переходили на сторону новой, злой, но упорно сражавшейся с интервентами советской власти. Так поступили генералы Д. П. Парский, М. Д. Бонч-Бруевич, А. А. Брусилов, А. А. Маниковский, П. П. Лебедев, А. А. Самойло, барон А. А. фон Таубе, В. А. Ольдерогге, В. Н. Егорьев, В. И. Селивачёв, Н. М. Потапов (а вместе с ним и практически всё руководство русской военной разведки), адмиралы В. М. Альтфатер, Е. А. Беренс, А. В. Немитц[11]…

Разворачивалось Белое движение. Её основой стала формировавшаяся с конца 1917 года Добровольческая армия под командованием вначале генерала М. В. Алексеева, затем – генерала Л. Г. Корнилова. Погибшего при штурме Екатеринодара 13 апреля Корнилова заменил генерал Антон Иванович Деникин. Против власти Советов восстают область Войска Донского, Кубань, Северный Кавказ, Поволжье, многие районы Урала, Сибири, Забайкалья.

Отдельные, оставшиеся верные присяге, воинские части и многочисленные группы офицеров бывших Северного и Северо-Западного фронтов, концентрировались в Эстонии и Латвии, на западе Петроградской, юге и юго-западе Псковской губерний, надеясь, что хоть кто-то вспомнит о них, обогреет, накормит, организует и поведёт к какой-то цели… Однако генералы, ошарашенные крушением монархии, а затем и Временного правительства, арестами и расстрелами, долго запрягали на Северо-Западе России. Именно поэтому роль организаторов Белого движения здесь взяли на себя молодые офицеры, ротмистры и капитаны. Но штабс-ротмистра Павловского среди них не было.

В начале февраля восемнадцатого Павловский распустил по домам своё войско и вместе с прапорщиком Иваном Гуторовым (благо тот был из Старой Руссы) отправился домой, в Новгород. Мария Дмитриевна, не имевшая от сына весточек почти год и уже не раз ставившая свечи в церкви за упокой души, встретила его без слёз, сняла с него грязные сапоги, рваную солдатскую шинель и молча отправилась топить баню. Зато Наталья раскрыла настежь шлюзы своей радости и нерасплескавшейся любви, обливаясь счастливыми слезами, потащила Павловского в баню, раздела его и долго мылила, тёрла мочалкой огрубевшее, но такое милое тело, поливала горячей водой с настоем ромашки, разделась сама и забралась к нему на полок.

Мария Дмитриевна не торопила молодёжь, приготовила ужин, выставив на стол свои стратегические запасы, спасавшие их с Натальей в голодную зиму: солёные, огурчики, грузди и рыжики, квашеную капусту, румяное с мясными прожилками сало. На столе дымилась кастрюля с варёной картошкой и сверкала в неярких отблесках керосиновой лампы бутылочка довоенной «Смирновской». Сидели допоздна. Женщины рассказывали местные новости, о том, как комиссар Временного правительства Булатов долго не сдавал в губернии власть большевикам, поэтому, возможно, в Новгороде не было таких массовых арестов. Но всё равно в городе опасно. Повсюду военные и чекистские патрули, проверяют документы, идут обыски в домах бывших офицеров, жандармов, полицейских, чиновников, богатых купцов. Их, слава богу, участь эта пока миновала. Да и уголовщина совсем распоясалась. Грабят по ночам, убивают, каждое утро в городе находят раздетые догола трупы.

– Что дальше делать будешь, Серёженька? – спросила мать с тревогой.

Павловский медлил с ответом, закурил, пересел на большой старый диван. Что ему сказать матери? Он и сам толком не знал, что делать.

– Надо осмотреться, мама, постараться выяснить обстановку в Питере, восстановить прежние связи с коллегами, однополчанами… Если не возражаете, поживу у вас некоторое время тихо и незаметно.

Женщины лукаво переглянулись и хором радостно ответили:

– Конечно, Серёженька, конечно!

– О средствах не беспокойтесь, имею кое-что получше бумажной рухляди.

Он встал, вышел в прихожую, вернулся с солдатским сидором, извлёк из него два увесистых мешочка и высыпал их содержимое на стол. Женским взорам предстала картина сверкающих золота и камней. Здесь были золотые украшения с крупными драгоценными камнями и камни россыпью: бриллианты, рубины, изумруды, сапфиры, опалы, топазы, агаты…

– Откуда это у тебя, Серёжа? – в изумлении воскликнула Мария Дмитриевна.

Павловский беззаботно ответил:

– Так, военные трофеи.

Мать повертела в руке тяжёлый золотой перстень старинной работы с крупным синим сапфиром, пристально поглядела на сына, но ничего не сказала.

– Вам этого надолго хватит. А это, – Павловский выбрал серёжки в виде подвески из трёх рубинов, соединённых ажурными звеньями, – это, Наташа, тебе. Носи на здоровье.

Наталья с горящими от радости глазами расцеловала его в губы и побежала к трюмо мерить подарок.

До середины марта Павловский тихо и незаметно для соседей жил в родительском доме. Иногда тёмными сырыми вечерами ненадолго уходил, видимо, с кем-то встречался, приносил и подолгу изучал какие-то документы и карты. Мать когда с Натальей, когда одна наведывалась к знакомому ювелиру, а затем обходила рынок и хлебные лавки. Наталья всегда в приподнятом настроении колдовала на кухне. Жили сытно.

Всё свободное время Наталья проводила в комнате Павловского, вернее в его постели. Искренне любя Сергея и с большим удовольствием и вкусом исполняя роль его любовницы, она по-прежнему была скромна и знала своё место в доме, ни на что не претендуя, кроме ласк любимого. Мария Дмитриевна им не мешала, довольная хотя бы тем, что сын не шляется по притонам и не водит домой непотребных баб.

А события тем временем набирали темп. 18 февраля немецкие войска численностью примерно в миллион штыков и сабель начали генеральное наступление на всём Восточном фронте. Через Лифляндию и Эстляндию на Ревель, Псков и Нарву, имея целью захват Петрограда, двинулись войска 8-й германской армии (6 дивизий), отдельного Северного корпуса и соединения, действовавшие с юга, со стороны Двинска[12].

Верховный главнокомандующий заново формировавшейся Красной армии, бывший прапорщик Н. В. Крыленко докладывал народному комиссару по военным делам Н. И. Подвойскому: «Мобилизация проходит ни шатко ни валко. Мужское население призывного возраста прячется в лесах, бежит из городов. Во Пскове немалая часть населения не боится немецкого наступления, попросту ожидает его, надеясь, что немцы освободят их от власти Советов».

Член комиссии по управлению войсками фронта большевик Б. П. Позерн 23 февраля сообщал Подвойскому: «Немцы в 25 верстах от Пскова, идут броневиками по шоссе и по железной дороге поездом. Очевидно, будут в Пскове через несколько часов. Город обороняют рота Красной гвардии, две роты и пулемётная команда латышских стрелков полка Красной армии из числа солдат 12-й армии, ранее ушедшей от Двинска».

Немцы, сломив упорное сопротивление русских бойцов-патриотов, потеряв в боях только убитыми 270 рядовых и офицеров и ещё 600 человек при взрыве большевиками пироксилинового завода, 25 февраля взяли Псков.

Как позже рассказывали Павловскому очевидцы, «еврейская буржуазия» встречала немцев хлебом-солью, германцы с радостью вешали на улицах выданных населением большевиков, духовенство молилось за царя. Повсюду ходили слухи об убийстве Ленина в Петрограде и скорой кончине большевистской власти.

Да и в самом Петрограде социальное напряжение зашкаливало до предела. Во второй половине февраля поползли слухи о гибельном положении на фронте, германском наступлении, угрозе сдачи столицы немцам, бегстве советского правительства во главе с Лениным в Москву… Город охватила паника. Большевикам никто не верил. Рабочие крупнейших промышленных предприятий, бывших недавно оплотом большевиков, поддавшиеся агитации левых эсеров, дружно осуждали Брестский мир с Германией, экономическую политику большевиков, протестовали против всеобщей мобилизации в Красную армию, требовали выплаты зарплаты за три месяца вперёд, улучшения снабжения продовольствием…

В Колпино отряд Красной гвардии при разгоне демонстрации протестовавших женщин применил оружие, появились жертвы. В ответ вспыхнули волнения рабочих на Ижорском, Обуховском, Путиловском, Русско-Балтийском, Охтинском, Гильзовом заводах, Арсенале…

Руководитель советской власти в Петрограде Григорий Евсеевич Зиновьев, растерявшись в непростой ситуации, особенно после переезда правительства в Москву, фактически переложил ответственность на руководителя Петроградской ЧК Урицкого. По городу прокатились массовые аресты меньшевиков, эсеров, рабочих-активистов, руководителей и организаторов антибольшевистских и антисоветских организаций офицеров, интеллигенции. Власть нещадно расправлялась как с врагами революции, так и революционным гегемоном. Время революционного романтизма прошло. Настало время кровавого террора Гражданской войны.

Павловский, в середине апреля прибыв в Петроград, немедленно отправился на Васильевский остров, к Каменцевым. В грязном от недавнего снегопада дворе он повстречал знакомого дворника. Тот сразу узнал Павловского, попросил закурить и, кивнув головой в сторону полупустого дровяника, простуженно проскрипел:

– Зайдём, вашбродь, туды, нечя нас видеть кому, мутное время. – За дровяником заговорил тихо, зыркая по сторонам. – Не следует вам туды иттить, вашбродь. Третьего дня чека у их обыск производила, всё вверх дном перевернула. Грязно работают, людоеды, не чета жандармам или сыскной полиции, те всё делали чин чином, аккуратно и культурно, не тыкали, всех на «вы» величали. – Он жадно затянулся вручённой Павловским папиросой, закашлял. – Старого барина изверги с собой увезли, видать, и молодого, Аркадия Семёновича, искали. Да где им! Он пять дён как убыл. Правда, вчерась наведывался ко мне. Так что барыня там одна, да ещё упырь какой-то из чеки в засаде оставлен.

Павловский тоже закурил, задумался, помедлил минуту, спросил:

– Не знаешь, братец, куда Аркадий Семёнович подался?

– Как не знать, ваш бродь, – важно отвечал дворник, снял замызганный картуз, извлёк из него клочок бумаги, – известное дело, знаю. Вот, – он протянул записку, – вашему благородию велено вручить лично в руки.

Павловский жадно глотал глазами ровные строчки, набросанные аккуратным почерком полковника Каменцева: «Ротмистру Павловскому. Лично. Дорогой Сергей Эдуардович, в квартиру не ходить, там засада чекистов. Отца арестовали. Постарайтесь пробраться в Порхов. Идёте по левой стороне Смоленской улицы на юг, дом на углу Сенной площади, вывеска „Скобяные товары“. Вход со двора. Второй этаж. Табличка на двери „Тутаевы“. Представитесь от меня. Обнимаю Вас. Каменцев».

Записку Павловский сразу сжёг. Поблагодарив дворника и оставив тому пачку вонючих германских сигарет «R-6», он двинулся на почту, вовсе не надеясь на то, что почтовое ведомство при большевиках работает. Но почта работала, и он отправил в Старую Руссу прапорщику Гуторову телеграмму: «Порхов Угол Смоленской и Сенной пл Скобяная лавка Буду ждать по средам».

Павловский был уверен, полковник Каменцев собирает в Порхове готовых бороться с большевиками офицеров, значит, не всё потеряно, значит, старшие товарищи организуются, накапливают силы, и его место там, с ними.

У него не было в Петрограде знакомых, ютиться по притонам Лиговки он не желал, поэтому сразу отправился на Варшавский вокзал, где после долгих поисков удалось втиснуться в какой-то замызганный вагон 3-го класса какого-то сборного поезда, идущего то ли в Великие Луки, то ли до станции Дно. На грязном перроне в жуткой толчее он купил у бабки жареного цыплёнка, вытряхнув из карманов шинели мятую наличность разными дензнаками разных режимов. Бабка от вороха разноцветных бумажек опешила, а Павловский поскорее исчез в толпе. В его мешке имелись хлеб, домашние пирожки и сало, заботливо уложенные матерью и Натальей. «С таким харчем не то что до Порхова доеду, до самой Варшавы», – подумал он. Как в воду глядел, до Варшавы ему оставалось всего три года.

Грубо растолкав в вагоне соседей-пассажиров, перекусив, чем бог послал, Павловский улёгся на вторую полку и вскоре, убаюканный неспешным перестуком колёс еле ползущего состава, мирно уснул. Ночью при свете керосиновой лампы чекисты проверяли документы. В полутьме вагона он протянул сверху мятую бумажку – липовое мобпредписание Новгородского губвоенкомата, извещавшее, что некто бывший унтер-офицер Иванов Иван Никодимович направлен в порядке всеобщей мобилизации в Порхов в распоряжение тамошнего начальника войск революционной завесы. Подпись. Печать. Всё, как положено. Осветив тусклой лампой сонное, небритое лицо «унтера Иванова», чекист с чувством классовой солидарности посоветовал:

– Ты, брат, гляди тут, поаккуратнее, тут, брат, всякой сволочи, что грязи. Оружие-то есть какое?

– Откуда? – промямлил Павловский, – обещали по прибытии винтовку дать.

– На, брат, держи, – чекист сунул в руки понравившегося ему ветерана немецкий клинковый штык от винтовки, – чем могу, брат, другого ничего нет.

Павловский крепко пожал протянутую чекистскую руку и поблагодарил за подарок. Вскоре он вновь безмятежно спал, укрывшись старой солдатской шинелью.