Читать книгу Взятие. Русь началась с Рюрика, Россия началась со взятия! - Сергей Валерьевич Соколов - Страница 9

Есть на свете места, которые дают человеку возможность тоньше чувствовать, всплескивать свои эмоции, поднимать лучшее из самых глубин своей души. В таких местах приходит наполнение силой, посещают мысли сделать что-то важное для своего будущего и желания исправить сделанное не так. Постижение себя и жизненных смыслов, наполнение энергией приходит иногда в храмах, когда стоишь точно под центральной частью главного купола. Когда физически можно ощутить над собой сотни тонн строительного камня, не давящего, а мастерством архитектурного замысла раскрывающего тебя для наполнения. Стоишь в такой единственно верной точке, смотришь в невероятную высь и льётся в тебя без преград какой-то вселенский смысл, и источник этот неиссякаем. Каждый для себя такие места, наверное, определяет сам, в силу своих особенностей, и не факт, что они у разных людей совпадут. Ну вот самые центры под главкой Покрова на Нерли, под центральной главой Успенского собора в Кремле, центральная точка под огромным куполом Исаакиевского собора в Петербурге. Встань, запрокинь голову и наполняйся энергией мира и космоса.

Тут возникает вопрос, как выбирали люди прошлого эти удивительные места? Теория о том, что храм обязательно на самой высокой точке местности, критики не выдерживает. Собор Василия Блаженного как раз на склоне Красной площади, однако ж этому, а не иному, какому-нибудь «лобному» месту довелось быть средоточием людских молитв и эмоций. Глядя на этот шедевр мировой архитектуры, самый самобытный и колоритный в роскошном своём многообразии собор, думаешь: «Ну вот как этот архитектор выбрал именно этот участок? Как сложился замысел, с какими чертежами и инструментами он подошёл, разметил и люди приступили к закладке первого камня?» Читатель может возразить, мол места эти в соборах намоленные, поколения людей со своими радостями и несчастьями приходили сюда, отсюда и чувство энергетики. Отчасти, соглашусь, древние стены хранят память времён и событий. Но первичным всё же является уникальность места силы, а потом уже способность зодчего выбрать его для строительства храма. Ведь есть такие открытые и ничем не застроенные места, находясь в которых человек испытывает такие же чувства и так же наполняется силой, как под куполом Успенского собора.

Россия наделена огромными плоскостями бескрайних пространств. Часами можно ехать в одном направлении и не встретить ни одной значимой вертикали, ничто не нарушит ход твоих мыслей, однообразных, как покрытые хвойным лесом холмы и утыканные вразнобой берёзками подтапливаемые луга. От этого плавного мышления возникла, вероятно, традиция называть любой бугор или склон оврага какой-нибудь Соколиной, Поклонной, на худой конец Николиной горой, при полном понимании, что горами в мире называются совсем другие, даже противоположные красоты рельефа.

Но вся эта средне-русская плавность прерывается, когда перед путником открывается Волга. Внезапный простор, вольный ветер с особым запахом воды, гряды утёсов правого берега и бескрайние дали левого. Как русская душа, способная десятилетия проводить в терпении, но потом вырваться на простор и разлиться всей своей широтой, также, не зная преград неудержимо несёт свои воды великая река, берущая начало в смиренных озёрных краях. Петляя сотни вёрст, образуя плёсы и излучины, набирая силу свою в угличских и ярославских землях, потом принимая в себя Оку и Суру, стремится Волга с запада на восток. И только напротив Казани, огибая господствующий над окружающим пространством холм Верхнего Услона, Волга меняет направление и вся эта водная мощь и ширь устремляется на юг. Находясь на самой верхушке того холма можно охватить взглядом этот грандиозный природный манёвр, увидеть стремнины и тёмные водовороты. Стоя, а лучше сидя лицом к Казани, центр которой виден отсюда до отдельных улочек, всей внутренностью чувствуешь, что за тобой осталась плавная московско-владимирская Русь и именно здесь она обрывается. Дальше открывается нечто иное. Здесь лёгкие наполняются чистым ветром, голова начитает мыслить свободно, и энергия прибывает, то ли от движущихся волн, толи напрямую от неба. Чувствуешь, как сейчас сходятся прошлое и будущее. Место силы…

На холме Верхнего Услона была сделана первая стоянка отступающего от Казани царского войска. Никаких волн и течений тогда, разумеется, не было и в помине. Волга была покрыта льдом и снег уравнивал всё вокруг. Многодневная оттепель сменялась резким северным ветром и нарастающим морозом. Ввиду опасности санного пути по реке, где днями раньше провалились под лёд и утонули десятки пушек, возов с припасами и людьми, главные силы и «царский поезд» решено было двигать нагорной стороной на Козьмодемьянск. По бровке реки под Услонскими склонами направлены были только князья Семён Микулинский и Пётр Серебряный со своими отрядами бойцов и обозами поддержки. Князьям было наказано выбрать места и расставить по урочищам заставы и схроны. В полку Серебрянного, растянувшемся больше, чем на версту, шагали и мастер Молога со своим внуком. На рыжей кобыле, покрытой от ветра стёганой попоной, метался вдоль войска стрелецкий сотник Василий, то указывая путь, то подгоняя отставших. Сергуле казалось, что ветер забирается в штаны, в рукава, за ворот. Верёвка вещевого мешка врезалась в плечо и ноги двигались уже просто механически. Ледяная пустыня своей беспросветной жёсткостью, казалось, отрицала возможность любого живого существования. Дорога была бесконечной, да и была бы это дорога. Люди шли по ледяным торосам, скользили, проваливались в скрытые снегом ложбины.

– Подтянись, пешцы! Давай, заворачивай левее! За бугор! Пешцы, шагу, шагу! – ободрял и подгонял Василий и идущих в первых рядах, и особо плетущихся позади. Тут ветер резанул в спину с такой силой, что у Сергули сорвало с головы малахайчик и понесло вдаль по снегу. Мальчика пронзила больная обида, как же догнать шапку с такой ношей? А пурга всё не унималась.

– Деда! Шапку то снесло у меня! Как же я без шапки!? – обернулся Сергуля к шагавшему рядом Мологе. И столько было отчаяния и усталости в мальчишеском взгляде, что мастера аж в самое сердце кольнуло. И правда, как он без шапки то?

– Давай, сыночка, мешок свой, переваливай. Вот так. Беги, беги за шапкой. Сергуля взвалил на деда свою поклажу и побежал в сторону.

– Ты не мешкай! – крикнул мастер вдогонку. – На ночёвку становимся в Медведкове!

Мальчик пытался бежать быстро, но ветер будто издеваясь ещё дважды отнёс малахайчик на приличное расстояние. Теперь он валялся достаточно далеко и был виден не очень ясно в надвигающихся сумерках и при таком буране. Два раза поскользнувшись, падая руками в глубокий снег и снова вставая, Сергуля всё же добрёл до своей потери. Поднял, стряхнул хлопая шапку об коленку, надел. На волжские просторы наступала темнота зимней ночи. Сергуля шёл обратно, к своим, потирая варежкой заледеневшие щёки и мочки ушей. Вдруг на следующем шаге он не почувствовал под ногой твёрдости и провалился в глубокий снег по самые подмышки. Мелькнувший ужас, что он провалился под лёд рассеялся. Ледяной воды не чувствовалось. Вообще ничего не чувствовалось, кроме того, что ноги свободно болтались, ни на что не опираясь и ничего не задевая. Сергулю даже пробил смех: цепляться руками было решительно не за что, многослойно плотный снег крепко держал его в объятиях, в глаза, рот и нос снежинки кололи сотнями иголок.

– Де-ду-ля!!! Дядя Ва-ся!!! Ээй! – крикнул мальчик скорее потому, что в таких случаях, как он полагал, кричат именно так. Надежды что услышат так далеко не было. Но что-то делать нужно! Через какое-то время мальчик начал соображать отчаянно быстро, ведь положение было сколь глупым, столь и ужасным. Понятно, что это не полынья и не прорубь. Это просто снег перемёл за зиму какое-то углубление целиком, образовав подснежную пустоту. «В таких местах, наверное, устраивают себе берлоги медведи» – подумал Сергуля и передёрнулся всем телом. Ну раз невозможно выползти, значит нужно провалиться окончательно. Мальчик сумел снять варежки и завязать себе под подбородком уши малахая, чтобы не потерять его снова. Потом вновь натянул варежки, поднял руки и задёргался из стороны в сторону, молясь, чтобы под ногами всё же была не вода. После нескольких отчаянных рывков он провалился дальше. Ноги встали на твердь, а руки почти доставали до края дыры, в которую он соскользнул. «Пока не замело нужно искать подъём» – стучало в висках у Сергули и он на ощупь стал двигаться внутри своей норы по уклону вверх. Уперевшись в снежную крышу он попытался скрябать руками – снег поддавался плохо. Сергуля достал из-за голенища нож и стал с силой втыкать в снег над собой. Раз, ещё, и ещё. Согнувшись и приложившись затылком и плечами к холодному панцирю, мальчик поднатужился и снег рухнул. Карабкаясь на обломки Сергуля вылез на поверхность и немного отдышался. «Ищут меня, наверное?» – подумал мальчик и быстро зашагал по верному, как ему думалось, направлению.

Отряды в сумерках подтягивались к деревеньке Медведково, названной так переселенцами из под Москвы. Там за осень плотниками Александра Ивановича были собраны избы, сколочены длинные сараи для людей, навесы для лошадей, устроены амбар и ледник. Здесь был назначен привал.

– Александр Иваныч, всё ли ладно? – крикнул Василий, заметив беспокойство старого мастера, который всё выглядывал что-то в стороне реки.

– Не ладно, Вася! Сергульки нет. Отлучился да не вернулся.

– Куда отлучился? Когда?

– Да вот у поворота, не доходя Емелькиной ямы. Иду искать его, Василий! – Молога сбросил всю свою ношу на снег. – Посмотри за инструментами, Вася!

– Нет, Иваныч, нет. Ты никуда не пойдёшь, тебя беречь наказано.

– Я буду на печке греться, а моя кровинка единственная в пурге бродить? Ты рехнулся? Пусти!

– Нет, дядя Саша, значит нет! – Василий повернул лошадь боком и загородил старику ход. На резкий голос командира тут же отреагировал близ идущий десяток стрельцов. Бойцы выросли вокруг Василия заснеженными столпами и уставились на него в готовности к команде.

– Петька Лавров, Тренька Мурзин! Ко мне! От утёса по льду верста на версту прочелночить сугубо, отрока Сергулю сыскать! Остальным доставить Александра Иваныча до истопки, блюсти мастера!

Двое стрельцов, передав сослуживцам свои поклажи, ринулись в темноту в обратном направлении. Ещё двое подхватили вещи Мологи и повлекли его, аккуратно прижимая с двух сторон, в сторону деревни, в гору. Немного позади ехал Василий.

– Чего ты, Иваныч, вскинулся. Ну может подвернул ногу наш Сергуля, идти тяжко. А может заговорился с кем, засмотрелся на что. Ты ж его знаешь!

– Я внука знаю, просто так не отстанет. Потому и сердце болит. Не найдётся сейчас, я всё равно уйду искать, не удержит никто.

– Пойми, это государев указ – мастеров беречь пуще золота. Ты сгинешь тут в снегах, я меня на колоду? Нее, это нас таких, кто саблей махать да пулять может сотни и больше, а таких как ты зодчих как пальцев на руках. А Лавров и Мурзин сыщут Сергулю, что ты! Тренька Мурзин тем более местный.

– Что ж татарин возле тебя делает?

– Ну ты даёшь, Иваныч! Он у меня не один казанец. Служаки они отменные. Из них есть такие – как для войны и родились. Прикажешь – он и себе и остальным кишки намотает, а сделает. Так что остынь, подожди. Найдут.

Тем временем Сергуля разглядел вдали огни и прибавил ходу. Стало как-то легче, когда расстояние до цели хоть и далёкое, но понятное. Мальчику было ясно, что факела разожгли на подъёме в Медведково, чтобы отстающие, такие как он не прошли поворот. Показались торчащие из-под снега кусты и хилые деревца. Наверняка это островок на реке, который теперь и не приметишь. Туда шёл вроде кустов не видел. Так тоже понятно, идёт напрямки, к своим.

Ветер стихал, снег уже замёл всё, что возможно и невозможно, мороз становился крепче. Сергуле показалось, что за ним кто-то движется. Обернулся – так и есть. Почти бесшумно за ним скользили по снегу в темноте несколько десятков силуэтов. Люди. Татары? Мальчик вложил все свои оставшиеся силы в бег. За спиной был слышен приглушённый говор, вроде не татарский, более шипящий и щебечущий. Силуэты не отставали, но и не приближались. Он наконец доплёлся до высокого и крутого холма, на вершине которого и маячили четыре факела, свет их уже затухал. Сергуля начал взбираться. Каждый шаг в гору отдавался резью в боку и стучал в виски. Оступившись очередной раз, мальчик упал и встать уже не мог. Последнее, за что зацепилось зрение, уплывающее вслед за сознанием, это высокая, сложенная из хвороста, тура. Подползя к ней, Сергуля снял варежку, пощупал. Сухой хворост, уложена значит эта башня умно и для дела. Уже не думая, мальчик достал из внутреннего кармашка огниво, помял и собрал в сухой комочек кору. Поджечь хворост, может тогда свои заметят?! Довольно умело чиркнув кресалом, обессиленный маленький путник добился снопика искр, потом ещё. Кора занялась. Замерзающие пальцы подвинули разгорающийся комок для верности подальше в сучья. Как быстро занялась вся эта башня хвороста Сергуля уже не увидел. Его накрыло холодом, голодом и усталостью.

Первым зарево огромного костра над ночной Волгой, заметил дозорный князя Серебряного. В военное время, да на чужбине докладывать было велено немедленно. Не успела луна ещё воцариться на ночном небе, как князь с отборной сотней всадников двигался в сторону огня. «Татар в этих местах не должно быть. Пожар? Но окрестности безлюдны, чему гореть? Значит или верный боевой сигнал, или… что? Или обряд каких-то сыроядцев!» – так думал про себя князь по дороге. Продвигаться быстро не получалось. Впереди шли три ряда тяжеловозов с верховыми, которые протаптывали как могли путь для княжеской дружины на дорогих боевых конях, чьи ножки были хоть и выносливы, но хрупки. Получалось не так быстро, как хотелось. И всё же князь достиг той большой круглой горы, на которую немногим ранее забирался наш Сергуля.

– Ристай! Ристай! – выкрикнул князь, пришпорил коня и вырвался вперёд, за ним по склону вверх, остальные всадники старались не отставать и тоже придали лошадям ускорение. Как выяснилось, гора была голой и лунному свету негде было споткнуться. Горящая куча осталась справа, а впереди виднелись какие-то сооружения, факельные и костровые огни и людское движение. В сторону конных полетели стрелы. Вреда особого они не нанесли, князя чиркнуло по шлему, досталось чьему-то коню, кому-то повредило ногу.

– К бою! – крикнул князь. Сабли смертоносно засверкали в умелых руках, конница вломилась в группу каких-то двуногих существ. В руках некоторых из них были луки, у других подобия пик, у третьих – топоры. Тем, кто не успели разбежаться, в несколько мгновений были раскроены черепа. Но и остальные далеко не убежали. Княжеская дружина наступала быстро, объяв с двух сторон центр холма вогнутой дугой. Боя не получилось, сопротивление было смято быстро. Существа пятились, садились на корточки, сбивались в одну кучу. Когда князь Пётр Серебряный выехал на середину ему представилось такое зрелище. Площадка, посреди которой в плоском поддоне горели жарко дрова, была окружена полукружием каменных глыб, примерно одинаковых по размеру. Вторым, меньшим полукружием были установлены столбы, вероятно дубовые, с высеченными на них человекообразными и звероподобными головами. Справа и слева стояли щиты из сколоченных досок, к которым ремешками за руки, ноги и шею были прикреплены тела взрослых мужчин, вернее то, что от них осталось. На третьем щите также ремешками был распят подросток. Стоящие под взрослыми мужчинами корыта были наполнены тёмно-красной жидкостью. Было понятно, что в процессе зверского ритуала им надрезали вены на руках и на ногах. У обоих были вспороты животы и внутренности вывалены наружу. Самое ужасное, что при этом один из них ещё был жив, смотрел куда-то поверх голов и шевелил губами, как будто разговаривал с ночным небом. Кто-то мог бы распознать в этом живом стрельца Треньку Мурзина. Мальчик, по счастью, был не изувечен и в корыте под ним крови не было. Все присутствующие, в том числе сидящий на кожаном тюфяке, вероятно, предводитель, парализовано смотрели на князя и конных. Только один продолжал бесноваться, размахивая гнутым в двух направлениях ножом и посохом. По крючковатым нестриженным ногтям и длинным, сбившихся в седые верёвки волосам в нём можно было узнать шамана.

– Нужно помочь нашему… Фуфай, освободи паробка! – сказал князь, и приблизился к центру ужасного действа с явным намерением его прекратить. Следом огромного роста детина Фуфай с маленьким ножом двинулся к мальчику.

– Арам! Арррам! – дико заорал шаман, глядя на князя выпученными бесноватыми глазами и потрясая ножом в явном экстазе. Горизонтальный, с оттяжечкой, удар княжеской сабли отсёк дикарю руку вместе с ножом, а заодно и голова в немытых патлах покатилась по земле. Мальчика, освобождённого от пут, уже заботливо принимали сильные руки дружинников, когда Серебряный резким ударом под сердце прекратил мучения Треньки.

– Фуфай, слушай, что делать. Сыроядцев попарно вязать! Паробка в бекешу укутать, дать стопку хлебной, да хлеба, если есть у кого. Послать за замерщиками и зодчим в Медведково. Этого главаря стеречь. Ты кстати, кто таков? – обратился князь к сидящему на тюфе. Тот повалился, на коленях подполз к коню князя и выказал неплохое для язычника знание русского языка.

– Я Муркаш-бек! Я говорил асамче, то есть шаману – не трогать мальчика, он не трогал. У мальчика на груди висит лик старика. Такой старик нашу гору обходит. Его стрелы не берут. А когда ходит старик колокол подземный звонит. Слышали у нас, знают все. Муркаш слуга будет, много людей из леса к русскому князю приведёт поклониться…

– Фуфай, слушай далее! – мало обращая внимания на трескотню Муркаша, продолжил князь. Я с двумя десятками буду пытаться нагнать государя, попытаюсь сюда его завернуть. Чтобы к обедне всё готово было к царскому посещению. Дорогу по льду, где совсем неровно, залейте из проруби, чтобы от мороза окрепла. – А с тобой, как там тебя, Муркашка, у нас будет ещё долгий разговор, придумай пока что повеселей.

На этих словах князь Пётр Серебряный развернул коня и, с посвистом поставив его на рысь, удалился в ночь. За ним последовали около двух десятков конных бойцов.