Читать книгу Дело о цветочном круге - Сергей Вяземский - Страница 2

Пламя в камине, ленивое и сытое, облизывало просмоленные поленья, отбрасывая на книжные корешки в кожаных переплетах дрожащие блики, похожие на мимолетные, тревожные мысли. Библиотека купца Лебедева была оплотом мужского мира: тяжелая дубовая мебель, глобус в углу, пахнущий лаком, и густой, застоявшийся запах кожи, сургуча и холодного сигарного дыма. Здесь, в этом святилище порядка и капитала, хаос, ворвавшийся в дом, казался особенно неуместным. Лыков сидел в глубоком вольтеровском кресле, обитом темно-зеленым бархатом, и молча раскуривал трубку. Горьковатый аромат вишневого табака смешивался с другими запахами, но не растворялся в них, утверждая свое присутствие. Он ждал. Ожидание было таким же инструментом в его арсенале, как лупа или пинцет. Оно давало людям время наполниться своими страхами, обдумать свою ложь, и когда он наконец начинал говорить, их защита уже давала трещины.

В оранжерее остались работать судебный лекарь, доктор Штерн, педантичный немец с холодными, как лед, глазами, и фотограф из полицейского управления, маленький суетливый человек, чей магниевый порошок то и дело озарял тропическую зелень мертвенно-бледными, призрачными вспышками. Каждый такой всполох был похож на беззвучный удар молнии, запечатлевший трагедию на стеклянной пластине. Лыков забрал оттуда только два предмета: тетрадь с символами и одну из нетронутых свечей, аккуратно завернутую в чистый носовой платок. Эти вещи лежали сейчас на краю массивного письменного стола, молчаливые свидетели, чей язык ему предстояло расшифровать.

Дверь отворилась почти беззвучно, и в библиотеку, ступая так, словно боялась потревожить пылинки в воздухе, вошла мадемуазель Бланшар, гувернантка и компаньонка покойной. Это была женщина неопределенного возраста, высохшая, как осенний лист, с туго стянутыми на затылке седыми волосами и лицом, на котором застыло выражение вечной, терпеливой скорби. Она была одета в строгое черное платье с белоснежным крахмальным воротничком, который, казалось, впивался ей в шею. От нее тонко пахло лавандовой водой и нафталином.

– Вы хотели меня видеть, мсье пристав? – ее русский язык был безупречен, но мелодика фразы выдавала француженку.

– Присядьте, мадемуазель, – Лыков указал на кресло напротив. Он не встал, оставаясь в тени, позволяя огню в камине освещать ее лицо, превращая каждую морщинку в глубокую тень. – Вы были близки с Анной Кирилловной.

Она поджала тонкие, бесцветные губы. В ее руках появился крошечный батистовый платочек, который она принялась терзать костлявыми пальцами.

– Я служила в этом доме с ее рождения. Я учила ее французскому, манерам… Я была ей… почти матерью, после кончины ее покойной матушки.

– Тогда вы должны были замечать перемены в ней. Что-то необычное в последнее время.

Мадемуазель Бланшар отвела взгляд в сторону камина. Огонь отражался в ее блеклых глазах двумя маленькими, беспокойными точками.

– Аннушка всегда была… впечатлительной натурой. Романтичной. Она много читала, мечтала. Этот дом был для нее золотой клеткой. Кирилл Афанасьевич любит своих детей, но его любовь тяжела, как его же сундуки с золотом. Он хотел выдать ее замуж за сына своего компаньона, человека вдвое старше ее, скучного и приземленного. Анна задыхалась.

– И нашла отдушину в спиритизме? – мягко подсказал Лыков.

Гувернантка вздрогнула, словно он коснулся больного места.

– Ах, это ужасное, модное поветрие! – прошептала она. – Сначала это были просто книги. Блаватская, Аллан Кардек… Она читала их ночами напролет. Потом… потом она стала посещать собрания. Тайно от отца. Она говорила, что ищет общения с тонкими мирами, что души умерших могут дать ей ответы, которых она не находит в этой жизни. Я умоляла ее прекратить, говорила, что это опасно, что это грех! Но она не слушала. Она говорила, что я ничего не понимаю, что она на пороге великого открытия.

– Вы знаете, кого именно она посещала? Какие собрания?

– Она упоминала одну даму… медиума. Мадам Розетти. Говорила, что это необыкновенная женщина, которая открыла ей глаза на истинную суть вещей. Анна стала замкнутой, скрытной. Иногда по ночам я слышала, как она говорит с кем-то у себя в комнате. Но там никого не было. Она говорила, что общается с духами… О, Боже мой, я знала, что это добром не кончится! – ее голос сорвался, и она прижала платок к губам, подавляя всхлип.

Лыков дал ей мгновение, чтобы совладать с собой. Ее горе казалось искренним. Но он также видел в ее глазах страх. Страх не только за покойную, но и за себя.

– Эта тетрадь вам знакома? – он кивком указал на стол.

Женщина бросила на черный переплет испуганный взгляд, словно это была ядовитая змея.

– Да… Я видела ее у Анны. Она часами чертила в ней эти… эти ужасные знаки. Говорила, что это ключи, которые открывают врата. Я сожгла бы эту дьявольскую книгу, если бы могла!

– Последний вопрос, мадемуазель. Когда вы в последний раз видели Анну Кирилловну живой?

– Вчера вечером. Она была странной. Возбужденной, но в то же время очень спокойной. Она обняла меня перед сном, чего давно не делала. Сказала: «Скоро все изменится, моя добрая Жюли. Я наконец обрету свободу». Я подумала, она говорит о замужестве… Я не поняла… я ничего не поняла…

Ее плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Лыков молчал, выпуская облачко дыма. Свобода. Странное слово для ночи самоубийства. Или убийства. Он дождался, пока она немного успокоится, и ровным голосом произнес:

– Вы свободны, мадемуазель. Попросите дворецкого пригласить сюда управляющего, господина Волкова.

Когда француженка вышла, неслышно притворив за собой дверь, Лыков поднялся и подошел к столу. Он взял в руки свечу. Воск был плотным, желтоватым, с какими-то темными вкраплениями. Он поскреб его ногтем и поднес к носу. Да, тот самый резкий, химический запах, который он уловил в оранжерее, здесь был еще сильнее. Запах борьбы. Но не с демонами. С чем-то куда более приземленным.

Следующим в библиотеку вошел Прохор Игнатьевич Волков. Это был человек совершенно иного склада, чем остальные обитатели дома. Крепкий, широкоплечий, с жестким, обветренным лицом и цепким взглядом умных крестьянских глаз. Одет он был в добротный, но не модный сюртук. Он не сел, а остался стоять посреди комнаты, всем своим видом демонстрируя, что он человек дела и не намерен тратить время на пустые разговоры.

– Вызывали, господин пристав?

– Вы управляющий в доме Лебедевых, господин Волков?

– Я управляю всеми делами Кирилла Афанасьевича. И домом, и складами, и пароходной конторой. Уже пятнадцатый год.

– Значит, вы хорошо знали покойную.

Волков хмыкнул, скривив губы в усмешке, лишенной всякого веселья.

– Знал, что была дочь у хозяина. Девица мечтательная, не от мира сего. Все в облаках витала. Отец ей деньги на булавки выдавал, а она их на книжки пустые тратила да на всяких проходимцев.

– Проходимцев? – Лыков уцепился за слово. – Вы говорите о ком-то конкретном?

– А как же. Я за финансами слежу, каждая копейка у меня на счету. Последние полгода у Анны Кирилловны расходы выросли непомерно. Я доложил хозяину, но он только рукой махнул, мол, девичьи прихоти. А я вижу, что деньги уходят не на платья. Несколько раз в неделю она брала извозчика и ехала на Гороховую. Всегда по одному адресу. Я полюбопытствовал. Оказалось, там салон некой мадам Розетти.

– Вы наводили о ней справки?

– Навел. Гадалка, медиум, а по-нашему – обыкновенная мошенница. Пудрит мозги богатым дурочкам, устраивает сеансы за баснословные деньги. У меня в полиции есть знакомый околоточный. Говорит, давно за ней наблюдают, да взять не за что. Все добровольно.

Лыков кивнул, медленно расхаживая по комнате. Скрип его сапог по паркету был единственным звуком, нарушавшим треск поленьев в камине.

– Анна Кирилловна приводила кого-нибудь из этого салона сюда, в дом?

Волков нахмурился, припоминая.

– Было дело, пару раз. Какой-то хлыщ вертлявый захаживал. Представлялся поэтом, что ли. Бледный, с горящими глазами. Носил бархатную куртку и нес какую-то ахинею про астральные тела. Анна Кирилловна слушала его, открыв рот. А он, я заметил, больше на серебро столовое посматривал. Звать его, кажется, Аркадий Висленев.

– Он бывал здесь в последние дни?

– Нет. После того, как я намекнул Кириллу Афанасьевичу, что негоже таким личностям в приличном доме бывать, визиты прекратились. Хозяин с дочерью серьезно поговорил. Был скандал. Кажется, после этого она и вовсе с катушек съехала.

Управляющий говорил сухо, по-деловому, словно составлял отчет о недостаче товара на складе. Ни тени сочувствия. Для него Анна Лебедева была лишь досадной статьей расходов и источником проблем для хозяина.

– Благодарю вас, господин Волков. Это все на данный момент.

Когда и он ушел, Лыков подошел к окну. Тяжелая бархатная портьера была холодной на ощупь. Он чуть отодвинул ее. Тусклый жемчужный свет петербургского дня едва пробивался сквозь пелену низких облаков. На улице ничего не изменилось. Все тот же мороз, тот же сонный, застывший город. Но здесь, внутри особняка, мир перевернулся. И все нити, казалось, вели в одно место – в салон на Гороховой, где предприимчивая мадам торговала общением с потусторонним миром. Версия становилась все более стройной, почти безупречной. Слишком безупречной.

Оставалась комната покойной. Это было последнее место, где еще мог сохраниться ее живой, неискаженный горем и ложью след. Он попросил дворецкого проводить его. Комната Анны находилась на втором этаже, в конце длинного коридора. Она разительно отличалась от остального дома. Светлая, почти воздушная, с белой мебелью в стиле Людовика XVI, кисеей на окнах и акварелями на стенах. Здесь пахло фиалковыми духами, пылью и чем-то еще, едва уловимым и странным – смесью ладана и сушеных трав. Это был мир юной девушки, но в него уже вторглись тени иного, чуждого мира.

На туалетном столике рядом с серебряной щеткой для волос и флаконами духов лежали стопкой книги с причудливыми названиями: «Разоблаченная Изида», «Голос Безмолвия», «Книга Духов». Лыков наугад открыл одну из них. Страницы были испещрены восторженными пометками, сделанными тонким женским почерком.

Он начал методичный осмотр. Его движения были неторопливыми и точными. Он не рылся, а исследовал, позволяя предметам самим рассказывать свою историю. Он заглянул под кровать, проверил содержимое гардероба, пролистал ноты на пюпитре у фортепиано. Все было на своих местах. Девичий порядок, в котором, однако, чувствовалась какая-то внутренняя лихорадка.

И он нашел то, что искал.

В ящике письменного стола, под кипой старых писем, перевязанных выцветшей лентой, лежал конверт из плотной дорогой бумаги. Он был запечатан большой каплей темно-красного сургуча с оттиском странной печати – змея, кусающая собственный хвост. Уроборос. Символ вечности и цикличности. На конверте твердым, каллиграфическим почерком было выведено одно слово: «Отцу».

Лыков на мгновение замер. Вот оно. Предсмертное письмо. Ключ ко всей истории, который должен был расставить все по своим местам. Он осторожно вскрыл конверт небольшим перочинным ножом, стараясь не повредить печать. Внутри оказался один лист, исписанный тем же уверенным почерком, что и символы в тетради.

«Дорогой папа! Когда ты будешь читать эти строки, меня уже не будет в этом сером и удушливом мире. Не скорби обо мне. Я не умерла, я лишь совершила переход. Мои истинные друзья и наставники ждут меня там, за завесой. Они открыли мне, что смерть – это лишь дверь в настоящую жизнь, полную света и знания. Я долго готовилась к этому шагу. Ритуал должен быть исполнен в точности, как они учили. Это мой выбор и мое освобождение. Не ищи виновных. Виновных нет. Есть только путь, который я избрала сама. Прощай. Твоя Анна».

Лыков дочитал до конца и медленно опустил листок. Текст был выверенным, патетичным, почти литературным. Каждое слово стояло на своем месте. Каждая фраза била точно в цель, создавая образ девушки, доведенной до отчаяния и нашедшей утешение в мистическом самоубийстве. Это письмо снимало все вопросы. Оно объясняло и цветочный круг, и свечи, и странные символы. Оно давало полиции простой и ясный ответ, позволяющий закрыть дело, не беспокоя могущественную семью Лебедевых долгим и грязным расследованием.

Он снова взял письмо в руки. Бумага была дорогой, верже, с водяными знаками. Чернила – качественные, черные, не выцветшие. Но что-то было не так. Лыков поднес лист ближе к свету из окна. Почерк. Он был слишком идеальным. Слишком ровным для человека, пишущего прощальное письмо. В нем не было ни дрожи, ни спешки, ни следов слез, которые неминуемо смазали бы чернила. Каждая буква была выведена с той же холодной аккуратностью, что и пентаграммы в тетради. Это было не эмоциональное прощание. Это было безупречно исполненное каллиграфическое упражнение.

Лыков аккуратно сложил письмо и убрал его вместе с конвертом во внутренний карман пальто. Он еще раз окинул взглядом комнату. Белая мебель, кисея, акварели. И на этом фоне – книги о магии, тетрадь с чертежами и письмо-декларация. Все это складывалось в такую ясную и непротиворечивую картину, что впору было аплодировать режиссеру.

Он вышел из комнаты и плотно притворил за собой дверь. В коридоре было тихо и сумрачно. Из холла доносилось мерное тиканье часов. Время шло, а он стоял на пороге тайны, которая только что попыталась с оглушительной убедительностью доказать ему, что ее не существует. Все кричало о сектантах и ритуальном самоубийстве. Управляющий, гувернантка, книги, тетрадь, письмо. Целый хор голосов, поющий одну и ту же мелодию. И именно эта слаженность, эта идеальная гармония фальши и заставляла его разум работать с удвоенной силой.

Потому что в настоящей жизни, в настоящих трагедиях никогда не бывает такого безупречного порядка. Настоящая жизнь всегда оставляет после себя беспорядочные, нелогичные и противоречивые следы. А то, что он видел здесь, было не следом жизни или смерти. Это была декорация. И его работа заключалась в том, чтобы найти за кулисами этого театра того, кто дергал за ниточки. Он спустился по лестнице. Впереди был визит на Гороховую, в салон мадам Розетти. Нужно было сыграть свою роль в этом спектакле, чтобы понять его правила.