Читать книгу Дело о цветочном круге - Сергей Вяземский - Страница 4

Снег, начавшийся мелкой, колючей пылью, к тому времени как пролетка Лыкова добралась до Васильевского острова, превратился в густые, ленивые хлопья, беззвучно пожиравшие свет фонарей и звуки города. Они опускались на плечи и шапку пристава, таяли на ресницах, принося с собой запах остывшего неба и влажной шерсти тулупа извозчика. Университетская набережная была пустынна и бела, здания Академии наук и Кунсткамеры казались призрачными тенями, набросками, сделанными углем на сером холсте сумерек. Здесь, вдали от суеты центра, время текло иначе, подчиняясь не бою часов на думской башне, а вековому движению науки.

Лыков отыскал нужный флигель в глубине университетского двора. Дверь в лабораторию профессора Врублевского не была заперта, и когда пристав вошел, его с порога окутал сухой, теплый воздух, пропитанный сложной смесью запахов, не имевших ничего общего с человеческим жильем. Пахло озоном, как после близкой грозы, кисловатой резкостью каких-то реактивов, пылью вековой давности и едва уловимым ароматом хорошего кофе. Сама лаборатория представляла собой упорядоченный хаос. Высокие, до потолка, шкафы были заставлены колбами, ретортами и склянками с рукописными латинскими этикетками. На длинных дубовых столах теснились микроскопы под стеклянными колпаками, весы, похожие на изящные качели для невидимых созданий, и сложные конструкции из стеклянных трубок, по которым лениво поднимались пузырьки газа. Где-то в углу негромко и монотонно гудел какой-то электрический аппарат, испуская слабое фиолетовое свечение.

За одним из столов, склонившись над горелкой, чье синее пламя шипело с едва слышным присвистом, сидел сам Станислав Карлович Врублевский. Это был худой, высокий человек с копной седых, вечно взъерошенных волос и в пенсне, съехавшем на кончик длинного, острого носа. На его сюртуке виднелось несколько свежих пятен от кислоты. Он был настолько поглощен своим занятием – наблюдением за тем, как в фарфоровой чашке меняет цвет какая-то жидкость, – что не заметил прихода гостя.

– Доброго вечера, Станислав Карлович, – негромко произнес Лыков, чтобы не напугать ученого.

Врублевский вздрогнул и резко обернулся. Его глаза за стеклами пенсне, серые и пронзительные, сфокусировались на приставе. Узнавание сменилось на его лице выражением вежливой досады.

– А, Арсений Петрович. Снова вы. Надеюсь, на этот раз вы принесли мне не желудок предполагаемого отравителя, который отобедал несвежими устрицами? Моя специализация – неорганическая химия, а не судебная медицина, я вам уже докладывал.

– На этот раз нечто более интересное, – Лыков подошел к столу и извлек из портфеля завернутую в платок свечу. Он аккуратно развернул ткань и положил желтоватый восковой цилиндр на свободный край стола. – Вот. Мне нужен полный состав этого изделия. И как можно скорее.

Профессор поправил пенсне и с видом великомученика, которого отвлекли от великих дел ради сущей безделицы, взял свечу двумя пальцами. Он поднес ее к носу, принюхался, и выражение его лица неуловимо изменилось. Досада уступила место профессиональному любопытству.

– Любопытно… – пробормотал он. – Воск, парафин… это очевидно. Но есть что-то еще. Какая-то грубая органическая примесь. И… – он снова втянул носом воздух, – определенно сера. Да. И что-то из алкалоидов, если мой нос меня не обманывает. Где вы это взяли, если не секрет? В лавке какого-нибудь чернокнижника?

– Почти, – уклончиво ответил Лыков. – Это преподносится как ритуальный предмет для спиритического сеанса.

Врублевский хмыкнул, и в его серых глазах блеснул насмешливый огонек.

– Ритуальный? Ха! Чтобы вызвать дух какого-нибудь старого сапожника, надышавшегося гуталином? Оставьте это здесь. К утру я дам вам точную формулу этого… артефакта. Химия, Арсений Петрович, в отличие от спиритизма, не терпит двусмысленности. Она либо есть, либо ее нет. Зайдите завтра после полудня.

Лыков кивнул, поблагодарил и вышел, оставив профессора наедине с его колбами и горелками. Когда дверь за ним закрылась, он услышал, как Врублевский с довольным бормотанием уже скребет скальпелем по поверхности свечи, собирая стружку для анализа. Для химика это была просто интересная задача, головоломка. Для Лыкова – ключ, который мог либо запереть дверь ложной версии, либо открыть совершенно новую.

Возвращение в Сыскное отделение на Гороховой, в то самое здание, мимо которого он проходил всего несколько часов назад, было подобно погружению в холодную воду после парной. Шумный, пропахший казенными чернилами, дешевым табаком и человеческой тревогой мир немедленно обрушился на него. Дежурный околоточный, увидев его, вскочил и вытянулся.

– Ваше высокоблагородие, вас полицмейстер к себе требуют. Срочно. Уже дважды осведомлялись.

Лыков молча кивнул, сбрасывая на руки вестовому мокрое от снега пальто. Он знал, что этот вызов не сулит ничего хорошего. Генерал-майор Хвостов, полицмейстер Санкт-Петербурга, был человеком скорым на решения и нетерпимым к любым промедлениям, особенно в делах, которые могли бросить тень на репутацию города.

Кабинет Хвостова был полной противоположностью лаборатории Врублевского. Здесь царил не творческий, а бюрократический порядок. Огромный письменный стол из карельской березы был пуст, за исключением массивного бронзового прибора и одной-единственной папки с гербом. На стенах в тяжелых рамах висели портреты государей и карта города, испещренная флажками. Воздух был наэлектризован властью и пах дорогим одеколоном и сигарами, которые курил сам хозяин кабинета.

Генерал Хвостов, грузный, бритый наголо мужчина с тяжелой челюстью и бычьей шеей, которую, казалось, вот-вот прорвет тугой воротник мундира, стоял у окна, заложив руки за спину. Он не обернулся, когда Лыков вошел.

– Наконец-то, Арсений Петрович, – его голос, низкий и рокочущий, отразился от полированных поверхностей. – Я уже начал беспокоиться о вашем здоровье. До меня дошли слухи, что вы вместо того, чтобы производить аресты, разъезжаете по городу и ведете душеспасительные беседы.

– Я собираю факты, ваше превосходительство, – спокойно ответил Лыков, останавливаясь в нескольких шагах от стола.

Хвостов медленно повернулся. Его маленькие, глубоко посаженные глаза смотрели на пристава в упор, без тени дружелюбия.

– Факты? Какие вам еще нужны факты, Лыков? Мне уже доложили. Есть секта. Есть медиум, эта… Розетти. Есть одурманенная девица из хорошей семьи, которая покончила с собой под их влиянием. Есть предсмертное письмо, где все черным по белому написано. Дело ясное, как Божий день! Городской голова с утра обрывает мне телефон. Купец Лебедев – человек уважаемый, один из столпов общества. Он требует справедливости. То есть, скорейшего и показательного наказания виновных.

Он сделал паузу, взял со стола дымящуюся сигару и выпустил в сторону Лыкова облако сизого дыма.

– Я жду от вас рапорта о задержании этой Розетти и ее своры. Дело нужно закрывать. Общество должно видеть, что полиция не дремлет и пресекает эту заразу на корню.

Лыков молчал мгновение, собираясь с мыслями. Он чувствовал, как сжимается пружина. Ему предлагали простое, удобное и всеми одобряемое решение. Нужно было лишь согласиться, подписать пару бумаг – и дело будет закрыто, начальство довольно, а он сможет спокойно вернуться к другим, менее резонансным делам. Но что-то внутри, его профессиональное чутье, отточенное годами расследований, кричало, что это ложь.

– Ваше превосходительство, у меня есть серьезные основания полагать, что это не самоубийство. И что мадам Розетти и ее салон – это лишь инсценировка, призванная пустить следствие по ложному пути.

Брови Хвостова поползли на лоб. Он опустился в свое массивное кожаное кресло, которое протестующе скрипнуло под его весом.

– Инсценировка? Лыков, вы в своем уме? Что за романы вы мне тут рассказываете? Какие у вас могут быть основания?

– Письмо, – начал Лыков, загибая палец. – Оно написано слишком спокойно, слишком каллиграфически. Так не пишут люди за шаг до смерти. Тетрадь с символами – это не мистические откровения, а аккуратные чертежи, скопированные из какой-то книги. Свечи… я отдал их на химический анализ, но уже сейчас могу сказать, что состав их весьма далек от церковного воска. Все это… слишком театрально. Слишком гладко.

Хвостов слушал его, и его лицо каменело. Он затушил сигару в массивной пепельнице с такой силой, будто хотел раздавить голову своему собеседнику.

– Театрально, говорите? А я вам скажу, что театрально, Арсений Петрович. Театрально – это когда сыскной пристав вместо выполнения прямого приказа начинает строить теории заговора на пустом месте! Меня не интересуют ваши предчувствия и догадки о каллиграфии. Меня интересует результат! Есть труп. Есть секта, которая довела девицу до греха. Это мотив. Это состав преступления. Ваша задача – оформить это на бумаге и передать дело в суд. Все!

Его голос поднялся до рыка. Он ударил мясистым кулаком по столу, и бронзовый чернильный прибор подпрыгнул.

– Я даю вам двадцать четыре часа, Лыков. Ровно сутки. Чтобы на моем столе лежал ордер на арест Розетти. Если через сутки его не будет, этим делом займется кто-нибудь другой. А вы поедете… ну, скажем, расследовать кражу кур в Новой Деревне. Я понятно излагаю?

Лыков смотрел прямо в налитые кровью глаза генерала. Он понимал, что спорить бесполезно. Это был не разговор, а ультиматум.

– Так точно, ваше превосходительство, – ровно ответил он.

– Вот и славно. Можете идти. Работайте.

Лыков повернулся и вышел из кабинета, плотно притворив за собой тяжелую дверь, которая отсекла его от генеральского гнева. В коридоре он на несколько секунд прислонился к холодной стене, давая утихнуть внутреннему напряжению. Двадцать четыре часа. Ему дали всего сутки, чтобы либо найти доказательства своей теории, либо сдаться и пойти на поводу у начальства, арестовав невиновных и позволив настоящему убийце уйти.

Свой кабинет показался ему тихой гаванью после бури. Он зажег лампу под зеленым абажуром, и ее мягкий свет выхватил из полумрака привычные вещи: стопки дел, перевязанные тесьмой, карту города на стене, старый телефонный аппарат на углу стола. Он налил себе стакан остывшего чая, от которого пахло дымом самовара, и сел в свое продавленное кресло. Вкус у чая был горький, как и его мысли.

Он выложил на стол те улики, что были при нем: копию «предсмертного» письма и тетрадь с символами. Он смотрел на них, и перед его мысленным взором вновь и вновь возникала сцена в оранжерее. Идеальный круг цветов. Безмятежное лицо мертвой девушки. И четыре нетронутые свечи.

Свечи.

Он снова вспомнил свой короткий разговор с околоточным Клюевым там, в особняке, и свой мимолетный диалог с мадам Розетти. «Садовник использует очень похожие для отпугивания вредителей». Тогда это была лишь догадка, укол, брошенный наугад, чтобы проверить реакцию. Но теперь, после ультиматума Хвостова, эта мысль обретала вес, становилась почти материальной.

Пазл не складывался. Если убийцы – сектанты, зачем им использовать свечи, состав которых не имеет ничего общего с ритуалом? Зачем им так тщательно, почти по-чертежному, выкладывать цветочный круг? Почему письмо написано так, словно его диктовали под запись?

Лыков встал и подошел к карте. Его палец нашел Английскую набережную, затем скользнул к Гороховой. Два полюса этого дела. Роскошный особняк и сомнительный салон. Все указывало на связь между ними. Но что, если эта связь – ложная? Что, если настоящий центр, настоящая разгадка находится не на этой карте, а там, в том самом месте, где все и началось? В оранжерее.

Он понял. Свеча. Садовник. Не ритуал. Обман.

Ритм сердца ускорился, как бывает в моменты озарения, когда разрозненные детали вдруг начинают стягиваться к единому центру. Все указывало на оранжерею, на этот искусственный рай. Цветы для круга были взяты оттуда. Тело нашли там. И свечи, эти странные, пахнущие химией свечи… их место было там, среди растений, а не в оккультном ритуале. Это был не мистический шепот, а холодный, безжалостный расчет. Убийца не просто подбросил улики, он использовал предметы, которые уже были на месте преступления, лишь придав им новое, ложное значение. Он был не пришлым фанатиком. Он был кем-то, кто знал этот дом, знал оранжерею, знал ее секреты. Кем-то изнутри.

Лыков вернулся к столу. Время играло против него. Сутки – это ничтожно мало. Но теперь у него была нить. Тонкая, почти невидимая, пахнущая серой и карболкой, но это была нить, ведущая прочь от ярких, но фальшивых декораций спиритического салона вглубь темного, удушливого мира семейных тайн дома Лебедевых.

Он снял телефонную трубку и несколько раз нетерпеливо покрутил ручку индуктора.

– Барышня, соедините меня с околотком на Английской набережной… Да, участок Клюева.

Пока на линии раздавался треск и щелчки, он смотрел в темное окно, за которым кружился и падал снег, укрывая город белым покрывалом, под которым так легко спрятать любую грязь, любую ложь, любое преступление.

– Клюев? Лыков говорит, – произнес он в трубку, когда на том конце провода отозвался знакомый голос. – Мне нужен садовник купца Лебедева. Герр Штольц. Да, тот самый, что нашел тело. Найдите его и немедленно доставьте ко мне. В Сыскное. И проследите, чтобы по дороге он ни с кем из домашних не разговаривал. Это чрезвычайно важно. Жду.

Он повесил трубку. Тяжелый эбонитовый рычаг щелкнул с окончательностью принятого решения. Он закурил свою трубку, и горьковатый дым наполнил комнату. Он будет ждать. Теперь игра пойдет по его правилам. Часы на стене размеренно тикали, отсчитывая двадцать четыре часа, которые были ему отпущены. Времени было мало, но для того, кто знает, где искать, порой достаточно и одного мгновения.