Читать книгу Дело о пропавшем экипаже - Сергей Вяземский - Страница 2

Васильевский остров встретил пролетку Лыкова глухим равнодушием. Здесь, в лабиринте узких линий, зажатых между доходными домами с облупившейся штукатуркой и мрачными фасадами мануфактур, имперский лоск Петербурга истончался, уступая место деловитой, чумазой прозе. Воздух был другим: густой, пропитанный запахом угля из портовых складов, сыростью старого камня и едва уловимой нотой прелой рыбы, доносившейся со стороны Галерной гавани. Цокот копыт по разбитой брусчатке звучал глуше, тонул в бесконечных арках и подворотнях, словно город здесь не говорил, а шептал на ухо свои самые неприглядные секреты.

Экипаж стоял в тупике Шестого съездовского переулка, зажатый между глухой кирпичной стеной склада и обледеневшими штабелями дров. Он выглядел сиротливо и неуместно, как породистый сеттер, брошенный в стае дворовых псов. Дорогой лак на дверцах потускнел от измороси, на крыше тонким слоем лежал снег, похожий на сахарную пудру. Две тощие гнедые лошади, все еще в упряжи, понуро опустили головы, пар от их дыхания смешивался с утренней дымкой. Они были единственными живыми свидетелями, но их печальные глаза хранили молчание. Кучера нигде не было.

Лыков вышел из пролетки, и его лакированные ботинки ступили на скользкий, покрытый ледяной коркой камень. Он не спешил подходить к экипажу. Вместо этого он совершил медленный, почти ритуальный обход тупика. Его взгляд, цепкий и внимательный, сканировал пространство, как хирург – операционное поле. Он отметил все: свежий скол на кирпиче стены, как раз на высоте оси кареты; темное, замерзшее пятно у заднего колеса, пахнущее лошадиной мочой; брошенный окурок дешевой папиросы, размокший и жалкий. Мелочи, которые для местного пристава были лишь мусором, для Лыкова складывались в первичный синтаксис преступления. Кто-то ждал здесь. Ждал и курил.

Только после этого он подошел к карете. Лошади дернули ушами, но не сдвинулись с места. Они были измучены и голодны. Лыков провел рукой в перчатке по шее одной из них, ощутив под кожей дрожь усталых мышц.

– Городовой, распорядитесь, чтобы животных отвели в ближайшую конюшню, напоили и накормили, – приказал он негромко, не оборачиваясь. – И пусть ветеринар их осмотрит. Возможно, на сбруе или подковах найдется что-то, чего здесь быть не должно.

Он обратил внимание на дверцу. Замок был выломан грубо, но эффективно – короткий, сильный рывок, оставивший глубокие царапины на дереве. Не работа ювелира-медвежатника. Работа силы. Он потянул ручку. Дверца со скрипом поддалась, выдохнув в лицо Лыкову холодный, застоявшийся воздух.

Внутри царил беспорядок, но беспорядок особого рода. Не хаос ограбления, а следы спешного, делового обыска. Бархатные подушки сидений были вспороты – не разорваны в клочья, а аккуратно разрезаны по швам острым лезвием. Обшивка на стенах местами была оторвана. Кто-то точно знал, что ищет, и искал это методично, не тратя время на бессмысленный вандализм. Но ценный груз, те самые «детали для печатной машины», отсутствовал. Пространство, где он должен был находиться, зияло пустотой.

Лыков замер на пороге, не входя внутрь. Он не дышал. Он впитывал атмосферу этого маленького, оскверненного мирка. Запах холодной кожи, конского пота и еще чего-то – тонкого, почти неощутимого, химического. Он медленно вошел, стараясь не касаться ничего лишнего. Его движения были плавными и точными. Он опустился на колени, и его взгляд начал методичное путешествие по полу, по каждому сантиметру истертого ковра.

Поначалу казалось, что искатели не оставили ничего. Но Лыков знал: абсолютной пустоты не бывает. Всегда остается пыль, сор, микроскопические свидетели, невидимые для нетерпеливого глаза. Он достал из кармана небольшое увеличительное стекло в серебряной оправе. Солнечный свет, тусклый и серый, едва пробивался сквозь заиндевевшее окно кареты, но его было достаточно.

И он нашел.

Сначала это была просто пылинка иного цвета, забившаяся в ворс бархата у самого стыка сиденья со стенкой. Темно-синяя, почти черная точка с матовым блеском. Он осторожно подцепил ее кончиком перочинного ножа и перенес на белую поверхность своего носового платка. Под лупой пылинка превратилась в крупицу с острыми, рваными краями. Она была твердой и слегка маслянистой на вид. Лыков потер ее между пальцами. На коже остался слабый, но отчетливый синий след. Типографская краска. Но не та дешевая, на саже, которой печатали газеты. Эта была густой, насыщенной, на основе дорогого кобальтового пигмента. Такую использовали для печати ценных бумаг, афиш императорских театров или… нелегальной литературы высокого качества.

Он продолжил поиски. Его пальцы, облаченные в тонкую кожу, сантиметр за сантиметром исследовали щели, складки, прорехи в обивке. Он был похож на археолога, раскапывающего древнюю гробницу, где малейшее неверное движение могло обратить в прах бесценный артефакт. И его терпение было вознаграждено. Забившись глубоко под сиденье, зацепившись за торчащую пружину, он нащупал крошечный клочок бумаги. Он был не больше почтовой марки, треугольной формы, словно его оторвали от большего листа в спешке.

Лыков извлек его с предельной осторожностью. Бумага была плотной, с желтоватым оттенком и шершавой, бархатистой фактурой. Он поднес ее к свету. Она была слишком плотной для писчей бумаги, слишком качественной для оберточной. Он смочил кончик пальца и прикоснулся к уголку. Бумага не размокла, лишь слегка потемнела. Верже. Плотная, дорогая бумага с характерной ребристой структурой, видимой на просвет. Он снова воспользовался лупой. В структуре волокон проступали едва заметные водяные знаки – часть короны или герба. Голландская или, возможно, бельгийская работа. На такой не печатали лубочные романы. На такой печатали прокламации, которые должны были жить долго, или документы, которые не должны были попасть в чужие руки.

Две улики. Микроскопические, почти невесомые. Крупица краски и обрывок бумаги. Для любого другого – мусор. Для Лыкова – первые два слова в предложении, которое ему предстояло прочесть до конца. Он аккуратно завернул находки в платок и убрал во внутренний карман. Дело переставало быть туманным. Оно обретало фактуру, цвет и даже запах. Запах свинца и запретных идей.

В редакции «Петербургского листка» на Садовой улице стоял такой гул, что казалось, будто само здание вот-вот взлетит на воздух от переизбытка энергии. Пахло типографской краской, горячим свинцом из линотипов, дешевым табаком и кислым запахом пота сотен людей, спешащих сотворить из хаоса слухов и телеграмм завтрашнюю сенсацию. Воздух дрожал от стука пишущих машинок, треска телеграфных аппаратов и зычных криков редактора отдела хроники, рыжего гиганта по фамилии Гиляров.

Дмитрий Орлов чувствовал себя в этой стихии как рыба в воде. Он лавировал между столами, заваленными горами бумаги, уворачивался от мальчишек-курьеров, на ходу обменивался колкостями с коллегами и краем уха слушал последние новости: пожар на Охте, скандал в Мариинском театре, очередное падение акций на бирже. Все это было фоном, шумом, который лишь обострял его охотничий азарт. Его добычей сегодня был купец Брюханов.

Он швырнул свой котелок на и без того перегруженный стол и плюхнулся на стул, который жалобно скрипнул. Его информационная сеть уже была заброшена. Несколько звонков по телефону нужным людям, пара записок, отправленных с посыльными, и теперь оставалось ждать улова. Он знал, что официальные каналы для него закрыты. Лыков и его ведомство будут хранить молчание, как могила. Но у Петербурга было второе дно, невидимое для людей в мундирах, и в этом мутном мире слухов, сплетен и мелких секретов Орлов ориентировался с блеском лоцмана.

Первый улов пришел через час в виде засаленного конверта, который ему сунул пробегавший мимо курьер. Внутри, на клочке бумаги, было нацарапано всего два слова: «Трактир „Якорь“, два часа». Подписи не было, но Орлов знал почерк. Это был Фима Шмулевич, мелкий клерк из купеческой управы, человек с феноменальной памятью на цифры и патологической страстью к чужим тайнам и дешевой мадере.

Трактир «Якорь» на Гороховой был одним из тех заведений, где время, казалось, остановилось лет пятьдесят назад. Низкие сводчатые потолки, закопченные от табачного дыма, липкие от пролитого пива дубовые столы, тяжелый дух щей, водки и мокрой шерсти. Орлов сел за столик в самом темном углу, заказал кружку пива и стал ждать.

Фима появился ровно в два, вынырнув из ноябрьской мглы, как испуганный воробей. Маленький, суетливый, с вечно бегающими глазками за стеклами запотевшего пенсне, он быстро скользнул за столик Орлова и вжал голову в плечи.

– Заказывай, Фима. За мой счет, – радушно сказал Дмитрий, подзывая полового.

– Мадеры бы… и пирожок с капустой, – просипел Шмулевич, протирая стекла пенсне дрожащими пальцами.

Орлов терпеливо ждал, пока информатор согреется, выпьет первую рюмку и зажует ее пирожком. Он знал, что торопить Фиму – все равно что пытаться вытряхнуть воду из камня. Нужно было смазать механизм.

– Ну, – начал наконец Орлов, когда вторая рюмка опустела, – что слышно в купеческом мире о нашем Захаре Игнатьевиче? Говорят, бедолага совсем расклеился, потеряв свой драгоценный груз.

Фима фыркнул, и крошки капусты полетели на стол.

– Расклеился… Как же! Этот расклеится, только если рубль перестанет быть круглым. Перепуган – это да. Но не из-за груза.

– А из-за чего же? – лениво поинтересовался Орлов, подливая Шмулевичу еще мадеры.

– Из-за визитеров, – Фима понизил голос до шепота и наклонился через стол. От него пахло нафталином и тревогой. – К нему зачастили в последнее время. Ночью. Не купцы, не приказчики. Люди… другие.

– Какие «другие»? – в Орлове проснулся азарт.

– Тихие. Приезжают в наемных экипажах, без гербов. Двое. Всегда двое. Высокие, в добротных, но неброских пальто. Лиц не разглядеть – воротники подняты, шляпы на глаза надвинуты. Но выправка… – Шмулевич сделал паузу, подыскивая слово. – Военная. Как у гвардейских офицеров, только без мундиров. Говорят мало, смотрят пристально. Швейцар Брюханова, мой свояк, рассказывал. Говорит, от них холодом веет, почище чем с Невы. И говорят не по-нашему. То есть, по-русски, но с акцентом. То ли немецкий, то ли шведский… не разобрать. Приедут, пройдут в кабинет, час сидят. А после них Брюханов сам не свой. Пьет коньяк бутылками и на прислугу орет.

Орлов почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий отношения к сквозняку из-под двери. Это была не та информация, которую он ожидал. Революционеры? Бомбисты? Те обычно либо студенты восторженные, либо рабочие угрюмые. Но эти… военная выправка, иностранный акцент. Это пахло совсем другими деньгами и совсем другими играми.

– И как часто они бывали?

– Последний месяц – раза три. А последний раз – позавчера. За день до пропажи экипажа, – выпалил Фима и залпом осушил третью рюмку, словно пытаясь смыть с языка опасные слова.

Дмитрий откинулся на спинку стула. Картина приобретала новые, зловещие краски. Это было уже не дело о контрабанде или подпольной типографии. Это было что-то, в чем были замешаны люди, не привыкшие оставлять свидетелей и следы. Он сунул руку в карман, достал несколько мятых рублевых ассигнаций и пододвинул их Шмулевичу.

– Спасибо, Фима. Ты, как всегда, на высоте. Если что-то еще услышишь…

– Ни-ни! – испуганно замахал руками клерк, быстро сгребая деньги. – Я ничего не говорил, вы ничего не слышали. Я человек маленький. Брюханов – ладно, он жадный, но свой. А эти… – он поежился, – эти чужие. От чужих добра не жди.

Он выскользнул из трактира так же незаметно, как и появился, оставив Орлова наедине с его пивом и ворохом мыслей, одна тревожнее другой. Таинственные иностранцы с военной выправкой. Шпионаж? Но что могли шпионить у купца-книгоиздателя? Орлов допил пиво одним глотком. Вкус сенсации был пьянящим и горьким одновременно. Он чувствовал, что наткнулся на историю, которая могла либо сделать его знаменитым, либо похоронить в безымянной могиле на Смоленском кладбище. И этот риск ему дьявольски нравился.

Вечером того же дня они столкнулись в коридоре Сыскного управления. Лыков возвращался из лаборатории, где эксперт-химик подтвердил его догадки: краска – дорогой кобальтовый пигмент, используемый в государственной типографии Экспедиции заготовления государственных бумаг; бумага – голландская, высшего сорта, из той же партии, что закупалась для нужд Министерства финансов. Эти факты никак не вязались с образом купца Брюханова, издателя дешевых романов.

Орлов же, наоборот, пытался прорваться в здание, используя весь свой арсенал обаяния и наглости, но натыкался на гранитное спокойствие дежурного офицера.

– Господин следователь! Какая удача! – воскликнул он, увидев Лыкова. В его голосе не было и тени утренней дерзости. Теперь он звучал серьезно, почти по-деловому. – Мне нужно пять минут вашего времени. Это в ваших же интересах.

Лыков окинул его долгим, оценивающим взглядом. Взъерошенные волосы, горящие глаза, но за всем этим – острая, сосредоточенная мысль. Этот газетчик был не просто охотником за жареными фактами.

– Пройдемте в мой кабинет, – сказал он неожиданно для самого себя.

В кабинете Лыкова царила та же безупречная тишина и порядок. Орлов с любопытством огляделся. Это было святилище логики, полная противоположность его собственному хаотичному миру. Лыков молча сел за стол, сложил руки и приготовился слушать. Этот жест – спокойное, уверенное ожидание – действовал на собеседника сильнее любого допроса.

– Экипаж нашли, – начал Орлов без предисловий. – На Васильевском. Я знаю. Мои люди видели оцепление. Он пуст. Кучер пропал. Тоже знаю. Вы сейчас будете говорить, что это тайна следствия. Но у меня есть кое-что для вас. Кое-что, чего нет в ваших протоколах.

– Я вас слушаю, господин Орлов.

– К Брюханову наведывались гости. Ночные. Странные. Двое мужчин с военной выправкой и иностранным акцентом. Последний раз – за день до происшествия.

Лыков не шелохнулся. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но Орлов почувствовал, как изменилась атмосфера в комнате. Воздух стал плотнее, тишина – напряженнее. Следователь смотрел на него так, словно видел не его лицо, а какие-то невидимые шестеренки, которые пришли в движение за его словами.

– Откуда у вас эти сведения? – голос Лыкова был ровным, но в нем прорезались стальные нотки.

– У хорошего журналиста, как и у хорошего следователя, есть свои источники, – уклонился Орлов. – Важно не «откуда», а «что». Эти люди – не революционеры. Они не похожи на тех, кто стал бы возиться с подпольной типографией. Это выводит ваше расследование на совершенно другой уровень, не так ли?

Он попал в точку. Лыков молчал, но его мозг уже работал с бешеной скоростью. Голландская бумага из Министерства финансов. Краска из Экспедиции. Таинственные иностранцы с военной выправкой. Пропавший экипаж был не целью. Он был инструментом. Отвлекающим маневром, дымовой завесой. А настоящий груз… настоящим грузом мог быть не печатный станок.

– Что вам нужно, Орлов? – спросил он прямо.

– Информация. Я даю вам наводку, которая меняет все дело. Взамен я хочу знать, что вы нашли в экипаже. Не для печати. Пока. Для понимания. Я хочу понять, во что я ввязался.

Это был честный торг. Обмен компетенциями. Лыков, мастер фактов, и Орлов, мастер слухов. Два разных метода, стремящихся к одной цели – истине. Лыков несколько секунд смотрел на репортера. Он рисковал. Любая утечка могла спугнуть дичь. Но он также понимал, что в одиночку, в рамках официального расследования, он может упереться в стену молчания и саботажа, особенно если дело касалось «людей с выправкой». Орлов, со своей способностью проникать повсюду, мог стать его глазами и ушами там, куда официальный доступ был закрыт.

Он медленно открыл ящик стола и достал сложенный вчетверо носовой платок. Он развернул его. На белой ткани лежали две его улики: синяя крупица краски и желтоватый обрывок бумаги.

– Это все, что они оставили.

Орлов наклонился, и его глаза расширились. Он не был экспертом, но даже он понимал, что это не похоже на детали контрабандного станка.

– Это…

– Типографская краска высшего качества и фрагмент голландской бумаги верже, – закончил за него Лыков. – И то, и другое используется в государственных учреждениях для печати особо важных документов.

Орлов выпрямился и присвистнул.

– Государственные бумаги… Иностранные агенты… Господи, так они украли не станок! Они украли… что? Деньги? Чертежи? Секретные донесения?

– Вот это нам и предстоит выяснить, господин Орлов, – Лыков аккуратно свернул платок и убрал его. – Вы дали мне ценную информацию. Взамен я даю вам совет. Будьте осторожны. Те люди, о которых вы говорили, не любят, когда суют нос в их дела. И в отличие от меня, они не станут приглашать вас в кабинет для беседы.

В его голосе не было угрозы, лишь сухая констатация факта. Орлов кивнул, впервые за весь день ощутив себя не всемогущим репортером, а человеком, ступившим на тонкий лед над черной, бездонной водой.

– Я всегда осторожен, – сказал он, хотя оба понимали, что это неправда.

Он встал, чтобы уйти.

– Орлов, – остановил его Лыков, когда тот был уже у двери. – Ваш источник. Он надежен?

– Как швейцарские часы, – усмехнулся Дмитрий. – Когда их хорошо смажут.

Он вышел, оставив Лыкова одного. Следователь еще долго сидел неподвижно, глядя на пламя газовой лампы на своем столе. Тени в кабинете сгустились, стали глубже, словно сами стены впитывали в себя тяжесть новой, пугающей догадки. Дело о пропавшем экипаже купца Брюханова закончилось, так и не начавшись. Теперь перед ним лежало совсем другое дело. Дело, в котором переплелись интересы разных государств, где на кону стояли не деньги, а государственные тайны. И где цена ошибки измерялась не годами тюрьмы, а человеческими жизнями. Его собственная жизнь только что стала одной из них.