Читать книгу Дело о пропавшем экипаже - Сергей Вяземский - Страница 6

Печатное слово пахло сыростью. Не той благородной, архивной сыростью старых библиотек, где в запахе тлена слышится шепот веков, а низкой, подвальной, въедливой сыростью петербургского дна. Она смешивалась с острым, металлическим запахом свинца, с маслянистой горечью типографской краски и кислым духом дешевой махорки, образуя тот неповторимый букет, который для одних был ароматом бунта, а для других – предвестием каторги. Арсений Лыков втянул этот воздух и не поморщился. Для него это был лишь еще один элемент в химическом уравнении, которое он должен был решить.

Они шли по лабиринтам Сенной площади, погружаясь в клокочущее, зловонное нутро города. Здесь, в тени величественных соборов и дворцов, Петербург показывал свое истинное лицо, изрытое оспой нищеты и пьянства. Липкая, непромерзшая грязь чавкала под каблуками, смешиваясь со снегом, превратившимся в бурую кашу. Стены доходных домов, брюхатые и облезлые, давили со всех сторон, а знаменитые дворы-колодцы засасывали дневной свет, оставляя на дне лишь серый, мутный осадок. Воздух был тяжелым, сотканным из тысячи запахов: гнилой капусты с лотков, дешевой водки из распивочных, мокрой псины, человеческого пота и того всепроникающего запаха сырого камня, которым, казалось, дышали сами стены.

Дмитрий Орлов ежился, плотнее запахивая свое щегольское пальто, которое здесь выглядело неуместным, как бабочка в угольной шахте. Он привык к изнанке жизни, но эта концентрированная, безысходная нищета давила на него. Его мысли были далеки от расследования. Они кружили вокруг образа, отпечатавшегося в памяти с вечера в салоне княгини Мещерской: серьезное лицо Софьи Белозерской, ее горящие глаза, ее вера в то, что слово может изменить мир. И вот он шел туда, где это слово рождалось – в грязи, в смраде, в подполье. Ирония была столь жестокой, что хотелось рассмеяться. Или закричать. Он не знал, чего боится больше: того, что найдет ее здесь, по локоть в типографской краске, или того, что ее здесь не будет, но ее имя прозвучит из уст людей, чьи руки уже обагрены кровью.

Лыков, напротив, был совершенно спокоен. Он двигался сквозь этот хаос с точностью навигационного прибора, его проницательные серые глаза сканировали пространство, отмечая детали, которые для Орлова сливались в единую унылую картину. Он видел не просто грязь, а следы тележных колес, ведущих в определенную арку. Он слышал не просто шум, а различал в нем кашель чахоточного, пьяный гомон артельщиков и далекий, пронзительный свисток городового, означавший, что этот район живет в постоянном напряжении. Качество прокламаций, найденных им в томике Бодлера, говорило о многом. Кустарная работа на ручном прессе оставляла смазанные буквы и неровные поля. Эти же листовки были отпечатаны на хорошем, пусть и не новом, тигельном станке. Такая машина требовала места, прочного пола, чтобы выдержать ее вес, и гулких стен, чтобы скрыть ее ритмичный, убаюкивающий стук. Она не могла прятаться в обычном подвале. Она должна была находиться в бывшем складском помещении или в старой мастерской, в глубине одного из этих дворов-лабиринтов.

– Сюда, – сказал он наконец, сворачивая в узкую, зловонную арку, над которой висела ржавая вывеска давно закрывшейся сапожной мастерской.

Двор оказался классическим «колодцем», стиснутым со всех сторон пятиэтажными стенами с сотнями темных, слепых окон. Он был похож на каменный мешок, на дне которого копошилась своя, отдельная жизнь. Посреди двора на ветру трепыхалось серое, застиранное белье, а из полуподвального окна несло густым запахом вареной капусты. Тишину нарушал лишь монотонный, глухой стук, доносившийся с третьего этажа флигеля в глубине двора. Стук был ритмичным, механическим, похожим на биение большого, усталого сердца. Тук-так… тук-так…

– Нашлись, – констатировал Орлов, и его сердце невольно забилось в такт этому далекому стуку.

Они вошли в парадную, и их окутал мрак и холод, пахнущий кошками, сырой штукатуркой и безысходностью. Винтовая чугунная лестница, стертая до блеска миллионами ног, уходила вверх, в темноту. На третьем этаже одна из дверей, обитая рваной клеенкой, была источником звука. Лыков не стал стучать. Он прислушался. За дверью, помимо стука станка, слышались приглушенные голоса.

Он решительно нажал на ручку. Дверь была заперта.

Орлов уже приготовился к тому, что следователь потребует выломать ее, но Лыков лишь на мгновение прикрыл глаза, словно что-то решая, а затем громко и требовательно постучал три раза подряд – коротко, властно.

– Откройте! Почта от Веры Николаевны! Срочно! – произнес он низким, не терпящим возражений голосом.

За дверью наступила тишина. Стук станка оборвался на полутакте. Послышалась какая-то возня, шаги. Затем щелкнул засов.

Дверь приоткрылась на ширину ладони. В щели показался молодой, бледный, небритый человек в очках с треснутым стеклом. Его глаза, увеличенные линзами, были полны подозрения и тревоги.

– Какая еще почта? У нас нет…

Лыков не дал ему договорить. Он одним плавным, сильным движением толкнул дверь, отбрасывая студента внутрь. Орлов скользнул следом. Дверь за ними захлопнулась, отрезая их от мира темной лестницы.

Они оказались в большой, вытянутой комнате, бывшей когда-то дешевой квартирой, из которой выломали все перегородки. Окна были плотно занавешены черной тканью, единственный свет давала газовая лампа с шипящим рожком, свисавшая с потолка на длинном проводе. Ее неровный, желтый свет выхватывал из полумрака сцену, достойную пера Достоевского. В центре комнаты, как языческий идол на капище, стоял он – печатный станок. Старый, немецкой работы, массивный, чугунный, он блестел от смазки и пах горячим металлом. Рядом на столе громоздились стопки свежеотпечатанных листовок, аккуратно сложенные шрифтовые кассы, банки с краской. В воздухе висела густая, маслянистая взвесь запахов, которую Лыков уловил еще на подходе.

В комнате, кроме бледного очкарика, было еще трое. Двое – крепкие парни с лицами рабочих, замершие у станка с испачканными в краске руками. И четвертый, очевидно, главный. Он стоял у дальнего стола, заваленного рукописями. Это был молодой человек лет двадести пяти, высокий, худой, с копной черных, всклокоченных волос и горящими, фанатичными глазами на бледном, аскетичном лице. Он был одет в простую русскую косоворотку, подпоясанную ремнем, и всем своим видом напоминал не студента-интеллигента, а скорее раскольника-сектанта, готового взойти на костер за свою веру. В его руке был тяжелый револьвер, и дуло этого револьвера смотрело прямо в грудь Лыкову.

– Полиция? Охранка? – голос его был спокоен, но в этом спокойствии чувствовалась сталь, натянутая до предела.

– Сыскная полиция, – так же спокойно ответил Лыков, медленно расстегивая пальто, чтобы показать, что в его руках нет оружия. Его взгляд не отрывался от глаз студента, устанавливая контакт, оценивая противника. – Следователь Лыков. А это, – он кивнул на Орлова, – мой помощник.

– Помощник? – усмехнулся черноглазый. – Слишком хорошо одет для помощника филера. Больше похож на газетного щелкопера.

– Угадали, – вмешался Орлов, пытаясь придать голосу беззаботность, но чувствуя, как холодок ползет по спине от вида черного зрачка револьвера. – Дмитрий Орлов, «Петербургский листок». Ищу сенсацию. Убийство и государственная измена – вполне подходящий сюжет, не находите?

Вожак нахмурился. Упоминание убийства явно его озадачило.

– Положите револьвер, молодой человек, – голос Лыкова стал мягче, почти отеческим. – Мы пришли не для ареста. Мы пришли поговорить. Нас интересует не ваша макулатура, а дело куда более серьезное. Дело о пропавшем экипаже и убитом кучере.

– Мы не имеем к этому никакого отношения, – отрезал студент, но револьвер не опустил. – Мы революционеры, а не бандиты с большой дороги. Мы не грабим экипажи и не убиваем пролетариев.

– Степан Рябов, кучер купца Брюханова, был убит три дня назад, – методично, словно забивая гвозди, продолжал Лыков. – А до этого он вез груз. Ценный груз. Детали для нового, более мощного печатного станка. Который предназначался для вас.

Он сделал паузу, давая словам подействовать. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь шипением газовой лампы. Рабочие замерли, бледный очкарик испуганно смотрел то на своего вожака, то на незваных гостей. Лицо предводителя изменилось. Маска холодной уверенности треснула, и под ней проступило недоумение и тревога.

– Откуда вы?.. – начал он и осекся.

– В этом городе все оставляет следы, – Лыков достал из кармана знакомый носовой платок и развернул его на углу стола. Крупица синей краски и обрывок голландской бумаги выглядели на грязном дереве чужеродно, как драгоценные камни в куче мусора. – Такие следы. Мы знаем, что Брюханов должен был доставить вам оборудование. Мы знаем, что он этого не сделал. А теперь мы знаем, что его кучер мертв. Картина складывается довольно мрачная. Вы не получили свой станок и решили наказать поставщика, но что-то пошло не так. Кучер оказал сопротивление…

– Ложь! – выкрикнул студент. Его глаза метали молнии. – Это провокация! Да, мы ждали станок! Брюханов, эта жирная буржуазная свинья, должен был переправить его нам под видом товара для своей легальной типографии. Это была сложная операция, о которой знали единицы! Но груз до нас не дошел! Мы сами не понимаем, что случилось! Мы думали, он нас обманул, струсил!

– А кучер? – мягко надавил Орлов, делая шаг вперед. Он внимательно вглядывался в лицо студента, пытаясь уловить хоть тень лжи. Он думал о Софье. Была ли она одной из этих «единиц»? – Может быть, ваши товарищи решили допросить его? С пристрастием? Узнать, куда делся станок?

– Наши товарищи – идейные борцы, а не палачи! – в голосе вожака зазвенел неподдельный фанатизм. – Повторяю, мы не убиваем из-за денег или железок! Наша цель – освобождение народа, а не сведение счетов! Если бы мы нашли этого кучера, мы бы вытрясли из него правду, но оставили бы в живых! Он такой же раб системы, как и мы!

Он говорил страстно, убежденно, и Орлов, к своему удивлению, почти верил ему. В его словах не было лжи торговца или изворотливости шпиона. Была лишь слепая, несокрушимая вера в собственную правоту. Это был не убийца. Это был фанатик, а это, возможно, было еще опаснее.

Лыков молча слушал эту тираду. Его взгляд не был прикован к студенту. Он скользил по комнате, по деталям, по обстановке. Он не слушал слова – он читал пространство. Старый станок, видавший виды, но ухоженный, смазанный. Стопки бумаги. Банки с краской. Инструменты, аккуратно разложенные на верстаке. Все говорило о том, что здесь работают люди методичные, преданные своему делу. И его взгляд остановился.

Он смотрел на пол.

Деревянные половицы были старыми, темными, въевшаяся грязь и краска делали их почти черными. Но в дальнем углу комнаты, где свет от лампы был особенно тусклым, пол был другим. Там был большой прямоугольник, примерно два на три метра, который казался чище, светлее остального пола. Словно здесь долгое время что-то стояло, защищая доски от грязи, а недавно это что-то убрали. И на этом светлом прямоугольнике, как веснушки на бледном лице, виднелись несколько свежих, темных пятен машинного масла. И еще – две длинные, параллельные царапины, ведущие от этого места к окну, выходившему на черный, глухой брандмауэр соседнего дома.

Он медленно подошел к этому месту. Студент с револьвером напряженно следил за ним.

– Что вы ищете? – спросил он с подозрением.

Лыков опустился на одно колено, его палец в перчатке коснулся масляного пятна. Оно было свежим, еще не высохшим до конца. Он посмотрел на царапины. Они были глубокими, оставленными чем-то очень тяжелым, что волокли по полу.

– У вас был еще один станок, – сказал он тихо, не оборачиваясь. Голос его в наступившей тишине прозвучал гулко и весомо. – Здесь. Он стоял здесь. Маленький, ручной, для печати небольших листовок. Куда он делся?

Студент замер. Его лицо вытянулось. Он опустил револьвер.

– Откуда…

– Царапины на полу. Пятна масла. Более светлый участок досок, – перечислил Лыков, поднимаясь. – Вы от него избавились. Недавно. Почему?

Вожак революционеров сглотнул. Его фанатичная уверенность испарилась, сменившись растерянностью и чем-то похожим на страх.

– Неделю назад… к нам пришел человек, – заговорил он глухо, словно нехотя. – От Комитета. По крайней мере, он так сказал. У него были все пароли, все явки. Он сказал, что полиция вышла на наш след. Что скоро здесь будет облава. Он приказал избавиться от всего, что может служить прямой уликой. Мы разобрали старый пресс и ночью по частям вынесли его и утопили в Обводном канале. Он сказал, что взамен нам доставят новый, современный, через надежного человека – Брюханова. Он сказал, что это будет совершенно безопасный канал. Мы должны были только ждать.

Орлов и Лыков переглянулись. Мозаика начала складываться, но рисунок на ней получался чудовищным.

– Этот человек… как он выглядел? – спросил Орлов, и его голос дрогнул.

– Он… обычный, – студент пытался вспомнить. – Неприметный. Одет хорошо, но неброско. Говорил тихо, уверенно. С легким акцентом, не мог понять, каким. Но глаза… глаза у него были странные. Светлые. Пустые. Как у рыбы.

Дмитрий почувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Это был он. Человек из кафе. Невидимый кукловод, который дергал за все ниточки. Он не просто украл станок. Он сначала обезоружил революционеров, заставив их утопить старое оборудование, а потом инсценировал пропажу нового, подставив их под удар. Он играл на всех досках одновременно.

– Он приходил еще? – спросил Лыков.

– Нет. Он исчез. А потом исчез и экипаж Брюханова. Мы остались ни с чем. Без связи, без оборудования. Мы были уверены, что это либо провокация Охранки, либо нас предали.

Теперь Лыков понимал все. Это была блистательная, дьявольски умная операция. Третья сила, о которой он догадывался, обрела плоть и кровь. Некто, обладающий информацией и Охранки, и революционеров, стравил их друг с другом, а сам в этой мутной воде выловил то, что было ему нужно на самом деле. А печатный станок был лишь прикрытием. Идеальным прикрытием.

– Мы вам не враги, – сказал Лыков, глядя прямо в глаза растерянному вожаку. – По крайней мере, не сегодня. У нас общий противник. Гораздо более опасный, чем полиция или царский режим. Человек, который вами манипулирует. Если он выйдет на связь, если вы что-нибудь о нем узнаете, дайте нам знать.