Читать книгу Дело о пропавшем экипаже - Сергей Вяземский - Страница 5

Ледяное дыхание полицейского морга на Шпалерной встретило Арсения Лыкова у самого порога. Воздух здесь был не просто холодным – он был мертвым, выхолощенным, лишенным жизни и наполненным ее антиподом. Это была химическая атака на обоняние: едкий, стерильный запах карболки, пытавшийся, но не способный до конца перебить приторно-сладкую ноту формалина и тот самый, глубинный, едва уловимый кисловатый оттенок органического распада, который, раз попав в ноздри, навсегда селился в памяти. Он оседал на языке, проникал в ткань пальто, въедался в кожу. Лыков втянул эту смесь без малейшего изменения в лице, словно это был всего лишь еще один из ароматов Петербурга, столь же неотъемлемый, как запах речной воды или свежей выпечки.

Морг представлял собой огромное, гулкое помещение, выложенное от пола до потолка белым кафелем, поблескивавшим в тусклом свете газовых рожков. Каждая капля воды, срывавшаяся с латунного крана в углу, отдавалась здесь звонким, раскатистым эхом, нарушая абсолютную тишину. Посреди зала на цинковом столе, под грубой серой простыней, угадывались очертания человеческого тела. Рядом, заложив руки за спину, стоял прозектор, Карл Федорович Баум, пожилой немец с седой бородкой клинышком и глазами, которые за тридцать лет службы видели столько человеческого горя, что давно утратили способность выражать что-либо, кроме усталого любопытства.

– Guten Morgen, Арсений Петрович, – проскрипел он, не оборачиваясь. – Ваша пропажа нашлась. Рыбаки вытянули у Гутуевского острова сегодня на рассвете. Зацепился за якорную цепь баржи.

Лыков молча подошел к столу. Он не спешил. Его движения были выверены, экономны, словно он боялся нарушить хрупкий порядок этого места. Он положил свой котелок и перчатки на соседний, пустой стол и лишь затем кивнул Бауму.

– Покажите.

Немец взялся за край простыни и одним плавным, отработанным движением откинул ее.

Степан Рябов, кучер купца Брюханова, лежал на холодном металле, маленький, съежившийся, словно пытаясь защититься от холода, который уже навсегда стал его частью. Вода Невы сделала свою работу: кожа приобрела синюшно-белый оттенок, волосы прилипли к черепу темными прядями, а лицо оплыло, утратив последние индивидуальные черты. Но это был он. Лыков узнал его по фотографии из личного дела – коренастый мужик лет сорока, с широкими скулами и упрямым подбородком.

Следователь склонился над телом, но смотрел не на лицо. Его взгляд, острый и внимательный, как скальпель хирурга, начал свое путешествие. Он был не зрителем трагедии, а читателем, и это тело было текстом, жестоким, но предельно честным манускриптом, написанным на языке насилия. Он отметил все. Руки. Пальцы были сжаты в кулаки, но под ногтями, на удивление чистыми, не было ни песка, ни ила, ни щепок от борта лодки – ничего, что указывало бы на отчаянную борьбу за жизнь на воде. Ладони были покрыты твердыми мозолями от вожжей, но кожа между пальцами была мягкой, без ссадин.

– Что в легких, Карл Федорович? – спросил Лыков, не поднимая головы.

– Вода. Речная. Он утонул, в этом сомнений нет, – констатировал прозектор. – Но утонул он не по своей воле.

Пальцы Лыкова в тонких резиновых перчатках, которые он надел с методичной аккуратностью, коснулись шеи покойного. Под мокрой тканью дешевой рубахи, чуть левее кадыка, кожа была рассечена. Разрез был неглубоким, неровным, словно сделанным тупым, зазубренным лезвием. Вокруг раны образовался обширный, темный кровоподтек.

– Вот причина, – Баум указал на рану своим пинцетом. – Удар ножом. Не смертельный сам по себе. Трахея не задета, сонная артерия цела. Но удар был сильным. Он оглушил его, дезориентировал. Возможно, он потерял сознание. В таком состоянии упасть в воду – верная смерть.

– Нож нашли?

– Нет. Но по характеру раны могу предположить. Дешевый финский нож, из тех, что в любой портовой лавке за полтинник продают. Лезвие короткое, широкое. Таким рыбу потрошат или канаты режут.

Лыков выпрямился. Его взгляд скользнул ниже, к одежде. Добротный, хоть и поношенный, тулуп, сапоги. В кармане брюк Баум обнаружил несколько медных монет и маленький складной ножичек для починки сбруи. Ничего ценного.

– А это, – прозектор пинцетом поднял крошечный, налипший на воротник тулупа комок, – нашли, когда осматривали одежду. Табак. «Капитанский». Дешевый, крепкий. Его курят в основном портовые рабочие да матросы с торговых судов. На земле такой не найдешь.

Лыков взял комок на кончик своего ножа, поднес к глазам, понюхал. Резкий, терпкий запах махорки.

– Картина ясна, как божий день, – подвел итог Баум, прикрывая тело простыней. – Ваш кучер, Степан, ввязался в темные дела. Вероятно, был в сговоре с похитителями. Они встретились где-нибудь в порту, чтобы поделить добычу. Что-то пошло не так. Слово за слово, вспыхнула ссора, как это бывает у пьяного простонародья. Один из подельников пырнул его ножом и сбросил тело в воду, чтобы скрыть следы. Ищите его дружков среди портовых грузчиков или матросни с какой-нибудь угольной баржи. Дело шито белыми нитками.

Лыков молча снял перчатки и вымыл руки в раковине, долго и тщательно оттирая с кожи въедливый запах морга. Он не спорил с прозектором. Версия Баума была логичной, простой и удобной. Она объясняла все: и место, где нашли тело, и характер раны, и табак. Она была идеальной. Слишком идеальной. А в работе Лыкова все, что было слишком идеальным, всегда оказывалось ложью.

Когда он вышел на улицу, морозный воздух после морга показался ему чистым и свежим, как родниковая вода. Он глубоко вздохнул, и облачко пара вырвалось изо рта. Снег перестал, и низкое ноябрьское солнце пробилось скво-зь пелену облаков, окрасив серый гранит набережной в бледные, золотистые тона. Город жил, дышал, спешил, и смерть одного маленького человека, кучера Степана Рябова, была в этом огромном механизме не более чем скрипом одной незаметной шестеренки.

Но для Лыкова эта смерть меняла все. Дело перестало быть игрой ума, головоломкой о пропавшем экипаже. Оно обрело вес, плотность, запах. Запах речного ила и пролитой крови. Это была первая жертва. И следователь знал, что она, скорее всего, не последняя. Свидетеля убрали. Не просто убили в пьяной драке, а заставили замолчать. И сделали это так, чтобы все выглядело именно как пьяная драка.

– Господин следователь!

Голос Орлова, как всегда, появился из ниоткуда, энергичный и настойчивый. Газетчик вынырнул из-за угла, закутанный в свой неизменный яркий шарф. Лицо его было раскрасневшимся от мороза, а в глазах горел знакомый азартный огонь.

– Я только что от ваших. Мне сказали, вы здесь. Это правда? Нашли?

Он замолчал, увидев выражение лица Лыкова. Бравада в его голосе угасла, сменившись тревогой.

– Мертв, – коротко ответил Лыков. – В Неве. У Гутуевского острова.

Орлов сглотнул. Он был репортером, он видел смерть, но одно дело – безликая строчка в полицейском отчете, и совсем другое – когда это смерть человека, ставшего частью твоего собственного расследования. Это имя, Степан Рябов, уже было не просто именем. Это был ключ. И этот ключ теперь лежал на дне реки.

– Убийство? – спросил он тихо.

– Официальная версия – пьяная ссора с подельниками в порту. Нож, которым потрошат рыбу, табак портовых грузчиков, тело в воде. Все сходится.

– Но вы так не думаете, – это был не вопрос, а утверждение. Орлов уже научился читать это непроницаемое лицо.

Лыков посмотрел на него долгим взглядом. Он мог бы отослать его, сославшись на тайну следствия. Но сейчас, после утреннего разговора с полковником Зотовым, после того, как ему фактически приказали свернуть расследование, этот настырный газетчик был его единственным союзником. Невольным, непредсказуемым, но союзником.

– Я думаю, что нам показали спектакль, господин Орлов. Очень хорошо поставленный спектакль. Актеры подобраны безупречно, декорации на месте, реквизит достоверен. Публика в лице моего начальства уже аплодирует. Но я заметил несколько деталей, которые не вписываются в сценарий.

Они пошли вдоль набережной, и цокот их каблуков отдавался от гранитных стен.

– Во-первых, руки, – начал Лыков, и его голос звучал как лекция профессора криминалистики. – У Рябова под ногтями чисто. Человек, которого оглушили и сбросили в ледяную воду, будет бороться за жизнь инстинктивно. Он будет царапать борт лодки, цепляться за сваи причала, барахтаться. Его ногти были бы полны грязи, заноз, ила. У него – ничего. Словно он упал в воду уже без сознания или мертвый. Во-вторых, рана. Да, она нанесена грубым ножом. Но нанесена один раз. Точно, расчетливо. В пьяной драке бьют много раз, хаотично, в ярости. Здесь же был один, выверенный удар, не чтобы убить, а чтобы оглушить и сделать тело беспомощным. Это работа не пьяного грузчика, а хладнокровного профессионала.

Орлов слушал, затаив дыхание. Мир для него снова переворачивался. Он видел лишь факты, Лыков – их внутреннюю, скрытую логику.

– А табак? – спросил он.

– Реквизит, – отрезал Лыков. – Дешевый, но эффективный. Его могли подбросить. Как и выбрать место, где тело сбросили в воду, чтобы его течением вынесло именно в районе порта. Кто-то очень умный и очень методичный создает нам ложный след. Он хочет, чтобы мы ринулись в портовые кабаки, начали трясти матросню, увязли в десятках мелких краж и драк, потеряли время. А пока мы будем гоняться за призраками, он сделает то, что ему нужно.

Они остановились у парапета. Темная, свинцовая вода Невы лениво несла к морю редкие льдинки. Сегодня река не казалась Орлову величественной и прекрасной. Она была холодной, безразличной могилой.

– Тот человек… из кафе, – произнес Дмитрий почти шепотом. – Он говорил, что есть истории, которые убивают своих авторов. Рябов был частью этой истории. Он что-то знал. И его за это убили.

– Он был не автором. Он был первой строчкой, которую вырвали из книги, – поправил Лыков. Его взгляд был прикован к воде. – Его убрали, потому что он был единственным, кто видел лица похитителей. Единственным, кто мог их опознать. Теперь их не видел никто.

– Кроме Брюханова, – подхватил Орлов.

– Брюханов будет молчать. Он боится за свою шкуру и свои деньги. Но теперь… теперь у нас есть на него рычаг. Убийство – это не кража станка. Теперь мы можем надавить на него по-настоящему.

Лыков повернулся к Орлову. В его серых глазах мелькнул холодный огонь.

– Несмотря на мои сомнения, мы должны отработать официальную версию. Мы поедем в порт. Мы будем задавать вопросы, совать нос во все углы, делать вид, что мы купились на эту постановку. Пусть наш невидимый режиссер думает, что его план сработал. А вы, господин Орлов, будете моими глазами и ушами. Вы умеете развязывать языки. Поговорите с людьми. Узнайте, не появлялся ли в последние дни в порту кто-то чужой, кто задавал слишком много вопросов или, наоборот, был слишком незаметен. Ищите не грубияна-убийцу, а того, кто на него не похож. Ищите актера, который плохо играет свою роль.

– А вы?

– А я буду смотреть, – ответил Лыков. – Смотреть на тени. Иногда по тени можно узнать гораздо больше, чем по самому предмету.

Порт на Гутуевском острове был отдельным миром, государством в государстве, со своими законами, запахами и языком. Это был мир сырой силы, тяжелого труда и быстрых денег. Воздух, густой и влажный от близости моря, был пропитан сложной смесью угольного дыма, которым дымили трубы пароходов, запахом просмоленных канатов, сырого дерева, гниющей рыбы и дешевой водки, несшимся из многочисленных трактиров, облепивших причалы. Над всем этим висела нескончаемая какофония звуков: протяжные гудки пароходов, скрип погрузочных кранов, лязг цепей, ругань грузчиков, перекрикивавшихся на десятке разных языков, и неумолчный крик чаек, круживших над грязной, покрытой масляными пятнами водой.

Лыков и Орлов, сойдя с пролетки, погрузились в этот хаос, как в мутную воду. Их дорогие пальто и начищенные ботинки выглядели здесь вызывающе чужеродно. На них косились, провожали тяжелыми, недобрыми взглядами. Они были чужаками, представителями того, другого Петербурга, который здесь презирали и которому втайне завидовали.

Их первой целью был трактир «Морской волк», самое грязное и шумное заведение на всем побережье. Внутри было темно, накурено так, что в сизом дыму едва угадывались фигуры за грубыми столами, и стоял невообразимый гвалт. Лыков остановился у порога, его острый взгляд мгновенно охватил все помещение, отмечая детали: здоровенного вышибалу у входа с перебитым носом, раскрасневшегося от водки боцмана, пытавшегося перекричать рев гармони, юркого мальчишку, сновавшего между столами с кружками мутного пива.

Орлов же, наоборот, шагнул внутрь с уверенностью завсегдатая. Он прошел прямо к стойке, за которой возвышался хозяин, одноглазый гигант по имени Архип, чье лицо напоминало старую морскую карту, изрезанную шрамами-реками.

– Архип, здоровья тебе! – зычно крикнул Орлов, перекрывая шум. – Налей-ка нам с приятелем по рюмке перцовки, да покрепче! Дело есть.

Хозяин смерил его единственным глазом, затем перевел взгляд на молчаливого Лыкова.

– Полиция? – пробасил он, вытирая стойку грязной тряпкой.

– Пресса! – подмигнул Орлов, бросая на стойку серебряный рубль. – Ищем человека. Может, видел чего. Утопленника сегодня выловили. Кучер. Степан Рябов. Говорят, его тут, в порту, пришили.

Архип налил две рюмки, сдвинул рубль в ящик. Его лицо не выражало ничего.

– Здесь каждый день кого-то шилом пыряют. Всех не упомнишь. Народ горячий, водка крепкая.

– Этот был при деньгах, – солгал Орлов. – Говорят, куш большой сорвал, да делиться не захотел. С кем-то из местных сцепился. Драка была дня три-четыре назад. Шумная. Не припомнишь?

Архип нахмурил свою единственную бровь, делая вид, что роется в памяти.

– Драки тут каждый час. Вчера финны с эстландцами из-за девки не поделили, стульями кидались. Позавчера наши артельщики с матросами с английского лесовоза схлестнулись. Кто там кого пырнул – поди разбери.

Он явно не собирался говорить. В этом мире действовал один закон – не видеть, не слышать и молчать. Лыков, стоявший чуть поодаль, не вмешивался. Он наблюдал. Он видел, как при словах Орлова о драке два грузчика за соседним столом на мгновение замерли и переглянулись. Он заметил, как хозяин, отвечая, незаметно качнул головой в сторону выхода. Это был сигнал.

Орлов, поняв, что здесь ловить нечего, осушил свою рюмку, поморщился и кивнул Лыкову. Они вышли на улицу.

– Глухая стена, – разочарованно произнес Дмитрий, выдыхая огненный пар перцовки.

– Не совсем, – тихо ответил следователь. – Они знают. Или догадываются. Но боятся. Кто-то прошел здесь до нас и велел всем держать язык за зубами. И этот кто-то внушает им больший страх, чем полиция.

Они прошли дальше, к причалам, где шла разгрузка английского парохода. Горы ящиков, тюков, бочек. Скрип лебедок, крики, суета. Здесь, среди десятков одинаково чумазых и угрюмых лиц, найти что-то было невозможно. Это был идеальный камуфляж, идеальные декорации для спектакля, поставленного неизвестным режиссером. Любой из этих людей мог быть убийцей. И ни один из них им не был.

Лыков остановился у края причала и посмотрел вниз, на грязную, медленную воду. Он закрыл глаза, восстанавливая в памяти картину из морга. Чистые ногти. Один точный удар. Дешевый табак. Все это были мазки, нанесенные рукой художника. Художника, который создавал иллюзию.

Он вдруг понял.

– Он ошибся, – произнес он так тихо, что Орлов едва расслышал за шумом порта. – Наш режиссер. Он слишком старался. Он продумал все детали, но в своем стремлении к совершенству допустил один, но фатальный промах.

– Какой? – не понял Орлов.

– Вода, – Лыков открыл глаза, и в них горел холодный свет понимания. – Карл Федорович сказал, что в легких Рябова речная вода. Это значит, что он утонул в Неве. Но здесь, у Гутуевского острова, вода уже не совсем речная. Она смешана с морской. Она соленая. Пробы воды из легких и воды из залива не совпали бы. Его убили в другом месте, выше по течению, в черте города. А тело просто привезли сюда и сбросили, чтобы направить нас по ложному следу.

Орлов смотрел на него, пораженный. Эта деталь, ничтожная, невидимая для всех, перевернула все дело с ног на голову.

– Но кто… кто станет так все усложнять? – пробормотал он. – Зачем такой маскарад?

– Затем, что он играет с нами, – Лыков повернулся и посмотрел в сторону далеких шпилей и куполов центрального Петербурга. – Он не просто заметает следы. Он получает удовольствие от процесса. Он бросает нам вызов, как шахматист, который намеренно жертвует пешкой, чтобы заманить противника в ловушку. Он уверен в своем превосходстве. И он знает, что мы идем за ним.

В этот момент Дмитрий Орлов с ужасающей ясностью осознал две вещи. Первое: они охотятся не на бандита и даже не на шпиона. Они охотятся на изощренного, безжалостного интеллектуала, для которого убийство – это форма искусства. И второе, от чего по его спине пробежал ледяной холодок: этот невидимый художник-убийца был тем самым человеком с бесцветными глазами, который два дня назад сидел напротив него в кафе.

А Софья, с ее горящими глазами и верой в справедливость, с ее таинственным свертком, была сейчас где-то в этом же городе. Возможно, она была следующей фигурой в его смертельной партии. И эта мысль была страшнее вида любого утопленника.