Читать книгу Собрание сочинений. Том четвертый. Рассказы - Сергий Чернец - Страница 12

Здоровое тело – это хорошо; здоровый дух – ещё лучше, но важнее всего, как для человека, так и для народа в целом (для нации) – это характер. Та сумма всех достоинств, которые делают мужчину хорошим мужчиной, а женщину хорошей женщиной.

Не бывает друга равного здоровью, и нет врага хуже, чем болезнь. Здоровье важно, всем это известно: блаженство нашего тела состоит в здоровье, блаженство нашего ума – в знании. И о себе самом знать нужно, наблюдать нужно над собой, чтобы не болеть. Если человек сам следит за своим здоровьем, то трудно найти лучшего врача, который знал бы лучшее средство, помогающее ему во время болезни. Человек (следящий за собой) сам знает, как себе помочь: он знает, что, если вдруг, заболела спина, нужно банально сделать упражнения с наклонами и будет легче, и так далее. Гимнастика, физические упражнения, ходьба – должны прочно войти в повседневный быт каждого, кто хочет сохранить работоспособность, здоровье, полноценную и радостную жизнь.

Кто рассчитывает обеспечить себе здоровье, пребывая в лени, тот поступает так же глупо, как и человек, думающий молчанием усовершенствовать свой голос.

О врачах: добросовестный врач, прежде чем назначить больному лечение, должен узнать не только его болезнь, но и привычки его в здоровом состоянии и свойства его тела, все люди разные. Не всегда во власти врача исцелить больного. Противодействовать болезни нужно вначале; поздно думать о лекарствах, когда болезнь укоренится от долгого промедления.

Смотрите, как разрушается от безделья ленивое тело, – также, как портится вода в озере без движения: порастает ряской и осокою.

Но. Здоровье также заразительно, как и болезнь. Общение с жизнерадостными здоровыми людьми тоже может помочь.

Как сказал Пришвин: «Здоровье человека не в сердце, не в почках, не в корнях, не в листве или спине. Конечно, слов нет, хорошо человеку, если у него всё это тоже здорово, как у быков. Но самая суть чисто человеческого здоровья – это когда его неудержимо тянет сказать что-то хорошее другому человеку, как будто это даже закон: раз мне – то должно быть и всем (кто рядом) хорошо!»

Наиболее деятельным союзником болезней является уныние больного.

Судите о своём здоровье по тому, как вы радуетесь утру и весне (природе). Жизнерадостность – это не только признак здоровья, но ещё и самое действенное средство, избавляющее от болезней.

Здоровый нищий (бедняк) – счастливее больного короля.

Девять десятых нашего счастья зависит от здоровья.

Разве вам не известно, что настоящее блаженство заключается в том, что все люди нуждаются друг в друге и что вы ожидаете помощи от других точно так же, как они ждут её от вас? (говорил Дени Дидро). Разве мы властны влюбляться нам или не влюбляться? И разве, влюбившись, мы властны поступать так, словно бы этого не случилось? – Расплата в этом мире наступает всегда (Кармически).

Есть два «генеральных прокурора»: один – тот, кто стоит у ваших дверей и наказывает за проступки против общественных законов, другой – сама природа (она наказывает людей). Ей известны все пороки, ускользающие от законов.

Конец эпиграфа.

Рассказ Неизвестная болезнь «сушка» (Тонька).

Жаркое солнце так нагрело землю, что травы на лугах возле желтой, текущей по песочку маленькой речки, густо пахли медовым ароматом. И в самый разгар сенокоса, когда запах медового сена распространялся по улице всей деревни померла у нас молодая девка Тонька, дочь вдовы Настёны-глухой. Захворала Тонька тяжко, не заболела как обычно, а именно захворала: такая к ней «хвороба» приключилась, что чахла и чахла потихоньку, да так и померла.

Ещё вначале зимы, прошлый год, ездила она с рабочими в леспромхоз заработать. Там каждую зиму брёвна разделывали и на реку свозили, чтобы «плотовать» (складывать в плоты) для сплава весной. Ворочала в лесу она вровень с мужиками, и, как потом толковали на деревне, надорвалась, стала сохнуть, даже слегла по весне на неделю в районную больницу. Всю весну и потом лето она просидела сиднем, мало показываясь на людях. Выходила только «в магазин сходить», вниз деревни спускаться (дорога-то ровная, – и почему считалось, что ферма на «высоком», а к магазину надо было «спускаться»). Люди видели, что Тонька деревянно переставляла ноги, опираясь на палочку для вида, шла прямая и синяя, как из морга мертвец, и вслед ей бабы шептались:

– Ой мамочки рОдные! Тонька-то, – краше в гроб кладут… —

А сама она, на лавочке возле магазина сидя, о близкой смерти говорила просто, как о неминуемом и желанном событии, предназначенном ей судьбой. И всё что делалось и вершилось вокруг, утверждало в ней эту покорную готовность к смерти: умер колхоз, который вдруг закрыли, умирала деревня, работяги уехали на заработки в районный центр или в город.

Ферма не стала работать, коров увезли на мясокомбинат, заболели, говорят «бруцеллёзом». Вместо колхоза организовалось Агропредприятие ООО – без никакой ответственности. Закрыто оказалось МТС и технику распродали, оставшихся пару тракторов и сенокосилок и немного другой техники перевезли к председателю ООО Агро…, и стояли они возле его дома: ближе «нижнего конца» нашлось пространство между домами, – был переулочек, который закрыли листами железа, половой краски цвета профнастилом.

Здание, дом бывшего клуба зиял выбитыми окнами на дорогу, чуть поодаль от магазина, да и магазин деревенский, где конфеты и крупы и вещи и предметы соседствовали на полках, собирались закрыть.

Деревня затихла, будто ждала чего-то – то ли конца, то ли возрождения.

Но люди жили, работали. И Тоньке было тяжелей всего, и даже самой лютой болезни хуже было – переносить то, что не может она больше работать, быть в кругу жизни со всеми: бабка готовила рассаду в прохладных сенях в длинных горшках поливая огурцы и помидоры…

Дожидались люди весны, которая шла в тот год бурно и быстро – мигом как-то, в пару недель, сошёл снег и в конце апреля уже зеленела трава, беспокоилась и ревела скотина в хлевах: деревенское стадо ещё собиралось, коровы были и овцы и козочки в каждом домашнем хозяйстве. Птицы голосили, воробьи у гнёзд копошились под крышей сарая и краснели у кур серёжки. Белыми пуховинками под окном надулся вербовый кустик. Когда Тонька, дожидаясь весны смотрела на округу:

– Только бы весеннего солнушка дождаться, – говорила она глухим, запавшим голосом, «в нос» – тогда земля отойдёт, могилу рыть легче будет.

Словно кого-то другого хоронить собралась она себя, равнодушно, что выглядело ужасающе. Она сидела у окна и кленовым гребнем вычёсывала свои редевшие, секущиеся, чёрные у корней волосы, затем рассматривала на свет гребень.

Не стесняясь её присутствия, и ничуть не заботясь, что это может её расстроить-опечалить, усложнить тяжкую болезнь её, говорили бабы прямо ей в глаза и даже будто с сочувствием и некоей завистью: что, вот, она дождалась своего конца, помирает теперь (а им ещё жить-колмотить):

– Помрёшь, Тонюшка, нарядят тебя, как невесту, и на руках понесут. А нынче весна ранняя и Пасха ранняя – может на самый праздник и помрёшь-угадаешь… —

У магазина последнее «место сбора» было «бабье» (а то ещё у клуба было раньше, где с семечками вечера проводила раньше молодёжь, из девок в основном), где стояли лавочки у входа и проходивших в деревню и обратно видно было всех.

– Что вы, «едрёшки-матрёшки», живую хороните? – сказал сосед Тонькин, дядька-Астахов, тракторист бывшего колхоза, теперь работать ездивший в райцентр, а по пути домой в магазин заходивший всегда, за чекушкой. Все мужики в деревне начали пить «горькую».

– Девка-то молодая, поправится и вас, кобылиц, переживёт… —

– Н-е-е-е-т, уж, н-е-е-е-т, дорогой, – пели бабы своё – теперь ей и до половодья не дожить! —

– Такая «сушка» -болезнь всегда смертью кончается – заключала «знающая» бабка («знахарки» во всех деревнях есть).

В больнице никаких болезней обнаружено не было, из районной её быстро выписали, ещё по снегу, как только смогла ходить-передвигаться. Тогда и «бабка-знахарка» приходила, и другие «знающие» старухи и молодухи были: «не жильцы на свете» такие «ссыхающие» больные, – постановили все деревенские знахари. Вот и смирилась Тонька со своей участью и судьбой. Она смотрела на девок и баб, вваливающихся в дом Настёны-глухой на «погляд», странно строгими и глубокими, ввалившимися глазами; кашляла глухо, содрогаясь по-детски плечами, прикладывая ко рту платок, и тогда чувствовали пришедшие бабы «знахарки» и «гостевые» девки – тяжкий, смертный от неё дух исходящий.

А и впрямь была (выглядела) «нежилицей на свете» Тонька. Страшно, до самой кости, высохли её руки; обтянулось жёлтой прозрачной кожей её лицо; спеклись и облипли на белых ровных зубах тонкие её губы. Живыми оставались на лице её глаза, прикрытые густыми длинными ресницами, оттенявшими мертвенную прозрачность век. И голос, прежде звонко-девичий стал у неё глухой-старушечий, запавший-неслышный.

Однажды, пошли в баню с подружками, тремя (одной не поднять, коль упадет), и спустила она рубаху исподнюю и показала подружкам-девкам грудь, гладкую и узкую, как у двенадцатилетнего паренька, покрытую тёмными пятнами пролежней. И вид этой похожей на мальчишескую, ссохшейся груди особенно поразил Тонькиных подруг-девчонок.

Смертное «приданное» в могилу она готовила сама, ещё задолго, с таким же прилежным старанием, как готовила недавно девичье на свадьбу: складывала в материнский, пахнущий мылом сундук белую вышитую рубаху, сарафан (чтобы хоронили нарядно), шелковый платок, широкую пояс-ленту, новые, крепкие, ненадёванные полусапожки. Хоть и больная, она не могла оставаться без заботы – всё что-нибудь старалась делать, пока хватало силы: ещё пО-снегу, пряла, тянула тонкими своими пальцами из кудели нитку, чистила картошку над лоханкой-тазиком, – и всё время смотрела, отрываясь поглядывала в тёмный угол на что-то, не видное никому. («Что ж ты там всё выглядываешь?» – спросит её бывало мать, Настёна-глухая, с тревогой, а она промолчит (не кричать же глухой маме), улыбнётся своему чему-то) И ложилась она часто, когда было совсем невмочь – болезнь будто все внутренности поражала глухой болью… Ложилась на лавку широкую напротив печи, говорила матери, топтавшейся по хозяйству (скотине корм готовившей…):

– А я полежу, мам, что-то голова кружится.

– Ай? – спрашивала, недослышав, мать.

– Полежу я, – говорила она, слабея, закрывая глаза и вытягиваясь на лавке, как мертвая, с руками на груди.

– — – — – — – — – — – — —

Весь май и начало лета просидела Тонька у окошка; её через палисадник, в котором росла сирень, с улицы видно не было, а она, сквозь ветки смотрела на знакомую с детства деревенскую улицу. А улица в последнее время была пуста, редкие прохожие, соседи, были неинтересны – проходили «бегло» по делам, не то что раньше, как вспоминала Тонька. Это сейчас народ разъехался и улица стала какой-то серой и солнца в тот год было мало – всё говорило, что близок конец: потому что на той стороне улицы, через дом наискосок, сосед уехал в пригород, где работал на железной дороге и там получил квартиру, – так он окна оставленного дома заколотил досками, как во время войны – крест-накрест.

«Когда всё вокруг умирает: деревня, природа и та серая дождливая туманная, – для чего и мне-то жить?» – такой вопрос запал в её подсознание.

– — – — – — – — —

И она даже прикрывала глаза (чтобы вернуться в прошлое во времени), представляя, что было раньше. Из окна был виден край деревни (нижний её конец) с новым колодцем. Жёлтые свежеструганные брёвна сруба, тогда, сверкали на солнце; на траве раскидана красная глина, вынутая из глубины земли строителями-копальщиками колодца, ей нравился один из них молоденький парнишка.

Виделся размытый дождями косогор, где колея дороги углублялась на спуске к реке в песчаном грунте. Затем была светлая речка (представляла она), заросшая лозой и олешником (проростками ольхи), – она выгибалась дугой, в середине которой был мост из брёвен, обновляемый каждую весну (и среди строителей моста были молодые парнишки). А у моста росла старая, высокая, обвешенная шапками вороньих гнёзд берёза

Из окошка, в прежние времена, наблюдала она, как неменяющимся кругом своим идёт-течёт деревенская жизнь. По утрам слушала, как трубил в свою дуду по росе пастух, и она спешила выпустить скотину, слыша, как злыми голосами перекликаются на деревне недоспавшие бабы, а под самыми окнами домов проходили колыхавшие боками коровы и бестолково толкаясь блеяли овцы.

– — – — – — – — – — – —

И сейчас, во время болезни, она уже поредевшее стадо и слышала рожок пастуха, слух у неё насторожился – и чуяла она, как в дальнем селе звонит колокол и плывёт над землёй медленный звон – там Церковь возродили – и звон колокола, которого никогда в жизни её не было, звучал набатом, к похоронам или как сообщение о беде.

И ночью она почти не спала, долго лежала с открытыми в темноту глазами, слушала как сопит и скрипит зубами мать, Настёна-глухая. И бывало ночами у неё видение: видела, будто загорался и дрожал, несся из темноты и всё разгорался живой уголёк, падало замертво сердце, и чуяла, как мягкое, чёрное что-то будто тулупом покрывает её и куда-то несёт, – тут она просыпалась и нетерпеливо ждала она, когда начнёт выкраиваться-появляться из мрака окно и сгинет ночной, мучающий её смертный этот страх; когда же весело и заливисто, отмечая утро, заиграет на рожке своём старенький уже пастух Феодор (гордый своим именем под старину)…

А почти каждый день приходили проведывать Тоньку её деревенские девки-подружки. Девки приходили шумно, рассаживались по лавкам, снимали платки свои и поправляли волосы принося ароматы… От них пахло полем, землёю, свежим медовым сеном, цветами и ягодами земляники. Тонька радостно смотрела на их знакомые лица, на их белые ручки, слушала знакомый смех. От них она знала всё, что делалось на деревне и в округе. С ними, бывало, оживлялась и она, румянец выбивался на её затухших щеках…

Ещё до болезни из всех деревенских девок Тонька была самая смирная. Не по-деревенски была она легка и тонка в кости – стройная. А всего приметнее были Тонькины загибавшиеся брови. Длинные черные ресницы… Но почитали её на деревне некрасивой – худой (деревня уважает красоту яркую, такую «писанную», чтобы горело всё, «дым шёл»), а всё же не считалась она и дурнухой. И не к лицу ей были деревенские сарафаны, безобразила её и модная, пущенная на лоб чёлка. В играх и танцах она была точно лишняя, деревянная, с ребятами держалась скучно, редко смеялась. А бывало – об этом потом вспоминали девки – находило и на Тоньку веселье, так что не узнать было. Сватались к ней женихи, да уж очень бедно жили они с матерью. И последний жених Олег, узнал о приданном, что нет ничего, и укатил в город, а то больше полгода ходил к ней. Вскорости после этого и слегла Тонька. Никто теперь не ведает – или лесные работы или жених Олег ли, уложили её в болезнь. Никому она стала как бы не нужна.

Однажды, во время прополки первой, пробовала она с матерью в поле пойти – помочь работать, и едва воротилась: так у неё голова закружилась от летнего солнца, от треска кузнечиков, так вдруг подкосились ноги, что села наземь, чтобы не упасть.

«Нет, не работница я, помру лучше», – подумала она, сидя на краю поля, под небольшими берёзками, на сухой земле, следя, как над травой иван-да-марьей гудит желтобрюхий шмель и качаются под его тяжестью желто-лиловые цветы. В природе всё было полно, насыщено теплотой, солнцем; наливалась в полях высеянная-таки рожь; медово пахло зелёное поле. Она долго сидела под берёзками, прощаясь с зелёным, родившим и выкормившим её миром. «А много было в этом сверкающем мире такого, как и она сама!..» – внутренне переживала Тонька.

Тихо ступая, держась за оградку прошла она деревенское кладбище, дорога с полей была мимоходом, через косогор-сопочку. За крестами и белыми стволами берёз дальше, далеко-далеко в поля, синевело глубокое без облачка небо. Бархатно волнились-ходили поля; зелено темнели картофельные, осыпанные лиловыми и белыми колокольчиками-цветами нивы… И, словно высматривая себе место, она ещё раз обошла всё кладбище; какая-то птица шарахнулась близко, неслышно обдав её ветром, и Тонька ахнула, присела, схватилась за сердце. «Нет, не работница я, помру» – подумала она опять, отдышавшись, пошла тихо, как тень, на деревню.

– — – — – — —

С того дня Тонька совсем слегла и как бы упорнее стала готовиться к смерти, – она замкнулась, ушла в себя: клещами слова не вытащишь, а все чахла и чахла, превращалась в скелет обтянутый кожей. Просила часто перенести её к окну, сама не могла и вставать. Переменилась она со своими подружками-девками, будто состарилась резко, стала смотреть взглядом старшего человека, а не двадцати восьмилетней молодухи. Перед смертью стала такая тихая, будто не здешняя, не от мира сего. Странные выражала она желания; вспоминала поездки свои в город и всё просила малинки:

– Малинки бы поесть, – говорила, странно улыбаясь пришедшим к ней девкам, – малинки бы мне покушать… —

И, чтобы угодить ей в предсмертной просьбе, весь лес облазили подружки, чтобы среди ещё несозревшей малины найти хоть немного спелых красных ягодок. Собрали лукошко небольшое, а Тонька умерла так и не дотронувшись до малины, в обед: Утром попросила мать перенести её к окошку, в полдень потянулась привстать поглядеть на солнышко, на проходивших под окном людей, голоса которых услыхала, но задохнулась от усилия, откинулась головой обратно на подушку, вздохнула глубоко раза два и скончалась на глазах заплакавшей матери.

Мертвая, она лежала на скамье широкой в голубом платьице, с ресницами, черневшими над синими веками на её восковом лице, с тонкими ножками также желто-восковыми.

И потом весь вечер приходили в избу, останавливались у порога, крестились, люди, – все соседи приходили, чуть не вся деревня прощалась с молодой девушкой «зачахшей» от неизвестной болезни, смотрели на торжественно-спокойное лицо мёртвой Тоньки…

Исполнилось последнее предсказанное Тоньке событие: на кладбище несли её на руках девки, на другой же день, после прощания, (на третий после смерти) ранним утром. Солнце поднималось над лугами; над рекою, над седой прибрежной луговиной плыл белый туман. Через речку перешли по броду-мелководу, разувшись, ступая по холодному донному песку, от моста и омута поодаль была прямая дорога через их малую речку. Хоронили без попа одни девки, только двое парней кладбищенских опускали гроб в могилу и кинули на гроб букет из цветов (без обычая). Утро было золотое; как бескрайнее синее море дымилась и просыпалась земля. Посмотреть с холма кладбищенского – казалось, не двигались на извилистой дороге белевшие платками девки, и ничтожно маленьким, совсем потонувшим в зыблющем синем и блестящем мире казался гроб Тоньки, колыхавшийся на плечах несущих. И словно для того, чтобы выразить всю силу этого блистающего, просторного и навеки стоящего мира, всю дорогу заливались звонкими голосами над девками жаворонки. Невидимые в высоком небе.

P. S. Редкая, неизвестная медицине болезнь существует – «сушка», «чахотка» (от слова «чахнуть»). Не все болезни бывают от физических проблем организма, но есть и психологических расстройств, которые тоже подходят в разряд Деменции – не слабоумия, а от умственного настроя человека на свою смерть.

Конец.