Читать книгу Собрание сочинений. Том четвертый. Рассказы - Сергий Чернец - Страница 7

Пожилая седая Анастасия Михайловна переоделась в ночнушку и стала читать молитвы «на сон грядущий». Она пронесла их через все трудные времена, почти все «вечерние и утренние правила знала наизусть, поэтому вычитывая их в то же время думала о своей матери, о своем детстве и юности. (Так перед смертью человек всю жизнь свою перебирает).

Когда-то до войны они жили в той же деревне, откуда её сейчас вывез старший сын Григорий, Гришечка. У них в семье было шестеро старших братьев и она, единственная дочь. Братья все и отец погибли на фронте в первом же годе войны в 1941. А мама резко состарилась и умерла сразу после её свадьбы в 1950 году: милая добрая мама, она научила Настю всему…, вспоминала Анастасия. И молитвы мешались с воспоминаниями, которые разгорались всё ярче как пламя, и молитвы не мешали думать о матери.

Кончив молиться, она легла в старую кровать взятую из деревенского дома, и тотчас же, как только она прикрыла глаза, ей представилась и её собственная юность, родная деревня… И лошади и овцы и коровы, ясные летние утра и гулянки молодёжи у реки под гармонь.

Перво-наперво гармонь, что она забрала из деревенского дома. Вот она, на комоде стоит. Забрала-таки и комод, и многие другие вещи.

Это покойного Фёдора, мужа её. Не то чтобы гармонист он был отменный, нет. И всего-то играл плясовые, «Подгорную» да «Амурские волны» и ещё такие же. Но зато как играл хорошо! Эта гармонь и решила судьбу Анастасии – полюбила она Фёдора. Да и он поглядывал на неё чаще, чем на других девок. А родители его прочили за него Светку Казакову – и дом у Светки пятистенный, и пара лошадей в хозяйстве, и овечек с десяток. А с Анастасии нечего было и взять, малое приданное с одной коровой Зорькой.

Фёдор, парень-то был не из робких, но против воли отца не решался преступить. На ферме бабы судачили, – услышала Анастасия, что назавтра Фёдорова родня хочет сватов засылать к Светке. Разволновалась вся, но вида не подала. А во все вечера в выходные – на берегу гулянка. Долго танцевали, пока другой гармонист играл, Петька. А после Фёдор взял и свою гармонь развернул. И ударили они «Подгорную» – все плясали в круге. Но постепенно всё реже круг становился. Расходились люди в стороны. А осталось их только двое – она да Светка. Тут началось противостояние, начался спор безмолвный. Такая борьба невидимая, что было ясно: судьба и жизнь их здесь решаются. Казалось, до бесконечности будет играть гармонь, и какая-то неодолимая сила будет отрывать прирастающие к земле ноги в танце. До усталости они танцевали, кто кого перепляшет. – Она чувствовала, что сейчас, вдруг, не выдержит, вдруг упадет; из последних сил плясала и думала: только бы не заплакать, не упустить с лица улыбку. И сердце в те минуты беспрестанно стучало в груди и заставляло ноги, ставшие свинцовыми, тяжелыми подчиняться ритму… Не выдержала Светка: вдруг споткнулась, на мгновение застыла в полной растерянности и неподвижности. А потом шагнула за круг и люди подхватили её и увели к лавкам и там посадили, отдышаться.

В тот вечер Фёдор на глазах у всех пошёл провожать её, Анастасию. А на другой день и вовсе к ней перешёл жить, в её домишко. Его рассвирепевший отец пригрозил, если сын Светку не возьмёт в жёны, выгнать его. А он и сам ушёл. Свадьба была небогатой и нешумной. Так поселились они в доме родителей. И только гармонь с собой Фёдор принёс.

Воспоминания прогнали сон. Анастасия села на кровати, свесила ноги и стала всматриваться сквозь неясный свет фонарей, проникающий с улицы в комнату. Бессонница. Началась она сразу, как только переехала она в город. «И как тут люди спят при постоянном-то свете», – думала Анастасия – «в деревне-то ночь как ночь – темнота…».

Она поглядела на гармонь, стоящую на комоде: она теперь одряхлела больше, чем сама Анастасия. И вот ведь удивительное дело: когда хозяин ещё таскал её по гуляньям, рвал меха и терзал кнопки – хоть бы что. А как не стало хозяина, как осталась она без дела и покрыла её Анастасия кружевной накидкой, так всё – стариться стала. Пожухли черные лаковые бока. Будто глаза неживые, застыли потускневшие перламутровые пуговицы. Потрескалась кожа в мехах. Будто рёбра, выпирали наружу длинные узкие планки. Молчит гармонь. Для других молчит. А только Анастасия слышит порой её тихий и жалобный голос.

Над гармонью сумка полевая висела на гвоздике. Пастушил с ней тогда Фёдор. А в ней хранились письма его, всего-то два, которые он успел написать. И что-то его дёрнуло завербоваться на строительство ГЭС на Енисее? Или заработки: деньги то присылал он большие по тем временам. Он писал, что пока в общежитии, а если Анастасия с детьми приедет – то и квартиру им дадут. Это, мол, «передовая стройка народного хозяйства» – тут строят не только ГЭС, но и город новый: «и будем мы жить в новом «городе будущего»…

Но несчастные случаи бывают на производстве. Утонул он, Фёдор, в Енисее реке, как и что неизвестно, только через полгода получила Анастасия извещение о смерти своего мужа на «стройках народного хозяйства». Как ей было трудно всех детей одной «поднимать» – это отдельный рассказ нужен. Старшие помогали младшим, одежду друг за другом носили одну и ту же, берегли. Но, вроде бы все устроены оказались в сегодняшнее время.

_______________________

Ездила она на могилу к мужу одна, оставив детей на соседок с обоих сторон её дома. А там узналась неприятная правда. И вот почему не писал он письма, (как другие писали часто, кто-то чуть не каждый день, многие тогда с соседних деревень завербовались на Стройку эту, на ГЭС): все 8 месяцев сезона они пьянствовали с такими же завербованными по договору приятелями. Один из них рассказал ей, когда она посетила и общежитие и нашла комнату, в которой он жил. Приятель рассказал, что пили они, как обычно, после получки, когда крупную сумму от зарплаты отправили домой почтовым переводом, а из оставшихся, вскладчину, обмывали получку. А пили на берегу быстрой и большой реки Енисей. Тут наш Фёдор возгордился, что он Волгу-речку переплывал (а пьяном и море по колено), а что – и поспорили двое собутыльников и пошли Енисей покорять. А в Енисее-то и вода холоднее Волжской. А течение быстрее раз в десять. Тогда Енисей не разлился, ещё ГЭС не построили было. Вот и свело ноги судорогой и унесло под воду течением…, аж до самых каменных столбов далеко ниже по течению выкинуло труп на берег. Никому не рассказывала Настя об этом, так и унесла бы с собой в могилу. Но нашелся лет через десять «дружок» из соседней деревни, и известна стала история всем, и детям.

Может поэтому дети разъехались все, никто не хотел жить в деревне. Хорошие у неё дети, не забывали. Деньги посылали, подарки к праздникам, в письмах приветом не обходили, о здоровье справлялись, приезжали всегда кто мог и когда мог.

_________________________________

Когда внуки пошли сильно хотелось поехать к детям. Охота было понянчиться, помочь малых растить. Но не получилось.

1) У Гриши тогда квартира была маленькая – две комнаты всего, да и то одна проходная. Он жил ближе всех в городке рядом. И, как у самого старшего, у него первого дети появились. Но где там ей было жить? Катя у него (жена) три года не работала, она сама и занималась дитём.

2) А потом и Пётр позвал сам. У него двойняшки с Людмилой женой. Трудно им было. Но жили они в Средней Азии: Петр там инженером по строительству завода работал. Уже собралась тут в деревне всё продать да переселяться к ним с вещами. Но поехала сначала проверить, на время, в пустыне жили, в Кызылкуме. И что? За неделю там «угорела» сама. Домики днем так запаривались – дышать нечем внутри. А на улице солнечный, тепловой удар. Её саму в больницу увезли и домой отправили. А после, когда Петра в Сибирь перевели из пекла этого, – уж и дети подросли. Без няньки обходились уже школьники.

3) Ну, Маша, дочка, – та никогда не звала, всё наоборот, грозилась сама с дитём приехать. У неё Николай, муж, всё пьянствовал… Но, слава Богу, обошлось. Пить бросил, за ум взялся. Мужик он добрый, работящий. А что выпивает изредка до сих пор – он не один такой, все мужики пьют.

4) А Володечка, младшенький, – тот на Севере своём привык. За полярный круг забрался. Даже дальше. На краю света живет: полгода ночь, говорит. А в семейной жизни он плох оказался. Жениться – не женился, но говорит, что где-то дочь растет, а он алименты платит. Оттого и сидит в Норильске, – за деньгами поехал, чтобы алименты для дочери побольше выслать. На все материны вопросы у Володечки один ответ: «сам виноват, сам всё сделаю».

Года два уж назад взял её сын Григорий в город на постоянное жительство, а она до сих пор не могла привыкнуть. Прикатил Гриша за ней в деревню, как снег на голову. Говорил, конечно, и в свои прошлые приезды, что перевезёт он её, но забрал неожиданно всё-таки.

Он занятой, богатый стал – но не какой-то там директор завода, а бизнесмен – заводов-то у него три, ещё и магазинов шесть штук, говорит.

– Никаких «но» и прочего! – на возражения матери сказал Гриша. – Квартиру купили огромную, мама, там и для тебя специальную комнату сделали. Так что ехать тебе надо непременно. А то скажут: сам в хоромах живёт, а для матери комнату не сделает… —

Не могла она сыну худо принести и стала собирать. Велел Григорий всё подчистую продать или раздать соседям, чтобы вещи в один чемодан уместились. Что надо в городе накупят и шубы, и шапки, и подушки.

– На новом месте всё новое тебе заведём! —

Шустрость его не помогла. Уговорила она его взять всё что памятно: пришлось ему заказывать целую машину да мужиков нанимать для погрузки, – столько вещей забирала Анастасия. И все они теперь в её комнате, как в «музее старины», – говорит жена Григория, сноха Катя.

И комод, и кровать, и главное, сундук она забрать заставила, сейчас сундук стоял в углу слева от двери. А на стене ковёр висел над кроватью, как висел он и в деревенском доме.

Сундук старинный кованный – это приданное матери хранил когда-то. Поначалу там были отрезы материала, из которых давно всё пошито было. А ещё постельные принадлежности: простыни, пододеяльники, наволочки. Хранились до сих пор подзорники и полотенца большие с ручной вышивкой и плетением, края подзорников оплетены крючком и белыми нитями, да цветными.

Чего это она сегодня, словно проверяльщица какая-то, в своей памяти всё перетряхивает? И Анастасия вновь прилегла и забылась в полусне.

Так бывает, вдруг, резко провалишься и резко возвращаешься из сна.

«Нас-тень-ка-а!» – голос знакомый пробился к ней из немыслимой дАли и был таким родным, что она немедленно рванулась ему навстречу… И проснулась, резко поднялась и села на кровати. Да будто и не спала, только что, казалось, положила голову на подушку, а за окном уже светлело утро, пробиваясь светом между штор.

– Ну чего, спрашивается, кинулась, – проводя диалог с самой собой, она опять прилегла на спину. – Надо бы тихонько, осторожно, а теперь всё – спугнула весь сон. —

Кто-то звал её, – очень близкий человек и такой далёкий. Голос тот звучал ещё в ней, – она прикрыла глаза, – но сон не возвращался. На зов того голоса радостно толкалось в груди сердце. И радость – давно забытая, молодая – всё не отпускала, грела, ласкала её притомившуюся от долгой жизни душу.

«Да это же к детям! – догадалась она, – и голос, на голос Фёдора похожий, значит, – сегодня всех повидаю!».

Сразу опять трепыхнулась вскочить, куда-то бежать, что-то делать. Но сдержалась. Штора на окне ещё серая, будто грязная. Значит, совсем ещё рано. Вот как станет розоветь, как будут проявляться на ней нарисованные цветы, тогда вставать.

В доме строго оберегается утренний сон. Ночами все пишут да читают, а после готовы до полудня спать. Тут тебе ни ногой шаркнуть, ни воду из крана пустить, потому что кран гудит и свистит. Но сегодня, поди, пораньше встанут.

Собирались дети провести праздник – её юбилей. Целый год согласовывались, и дату переносили. Наконец сошлись на летних месяцах.

Вообще-то родилась она не летом вовсе, а зимой, и день рождения у неё прошел. Но тогда дети собраться не могли, и никакого праздника не было. Просто зазвала её в тот день к себе соседка Васильевна. Наливки они с ней выпили, посидели, поговорили, всплакнули вдвоём – и всё. Так что, то – не в счёт. А здесь – дети будут все и гостей «напозвали». «Собрались бы свои, родные только, да и ладно, а то развели канитель такую – просто жуть» – думала она и холодела, когда привозили ящики с тонкими длинношеими бутылками, рыбин огромных, кур сетками, мороженных. Страшно было подумать, что из-за неё весь этот переполох. Хотелось исчезнуть, сжаться, и она, кажется, за эти дни усохла ещё больше.

А что делать до утра: только лежать и размышлять.

________________________

…Спать долго Анастасия никогда не умела, а уж к старости и вовсе разучилась. Вот и сегодня уж сколько бы дел переделала бы, да ведь нельзя тут шуметь. Да и делать-то, честно говоря, ей было нечего.

Готовить еду и прибираться в доме к ним приходит домработница Шурочка. Много лет уже помогает Грише с Катей. А она бы сейчас нашумела: не дай Бог, дверь скрипнет или посуда сбрякает. Никак она к этим новым порядкам тут не привыкнет: всё-то у них по-новому – и Катю и внучку Валерию и вовсе кличут так, как она сроду и не слыхивала, – Кэт да ВелерИ. Ну, да Бог с ними. Когда в первые дни в этом доме в дверь её комнаты постучали, и Катин голос спросил: «К вам можно, Анна Михайловна?» – она не сразу даже поняла, что это к ней. Хотела поправить, мол, не анна она, а Анастасия, но сробела. А потом так и пристало к ней новое имя. Видно, старое не по нраву здесь пришлось. Но она не обижается. У всех тут имена другие.

А на кухне: неужто она, мать, хуже бы управилась на кухне-то? Работает у них не свой человек, не родной, не от сердца работает – за деньги. Выпросила она в первое время себе разрешение хоть завтрак всем готовить, «для пробы» – по Катиному. И уж такие оладышки да пирожки стряпала! Ели за милую душу. Это не то, что ихний бульон с сухариками. Так нет, опять не угодила:

– Вы, Анна Михайловна, раскормить нас решили. Нельзя нам много печёного. А перед вкуснотой этой просто не устоять.

Потолстеть Катя боится. А посмотреть на неё – в чём душа только держится. И Грише покоя не дает – гири заставляет тяжеленные поднимать, – жир сгонять, а это ж мужские мышцы… А Валерия, внучка – та, бедная, всё через скакалку скачет да круг крутит. Тоже худобу нагоняет. А будь бы она чуток попухлей да порумяней, девка была бы загляденье.

Пока не рассвело, Анастасия Михайловна перебирала свою жизнь, будто всё – прожила уже и итог подводить надо было.

Вот с соседкой тут подружилась в первые же дни, когда на прогулку выходила, впервые на лифте каталась с пятого этажа вниз. А дом-то вообще девятиэтажный, – ужас! Ладно что скверик есть во дворе с лавочками. С Марией Васильевной они подружились крепко, на одной площадке, на одном этаже квартирка у неё в углу, однокомнатная, – хотя удивительно, – почему им интересно друг с другом. Анастасия-то, считай, вовсе неграмотная, а Мария Васильевна всю жизнь учительницей была, и сейчас всё книжки читает. А вот поди ж ты, подружились. Про жизнь они как-то очень одинаково думают. Одногодки. Начнут говорить и остановиться не могут. Вспоминали о прошлом, даже песни запевали одни те же.

В гостях у Марии Васильевны, в тесной, против их, квартирке выговаривалась Анастасия, отводила душу. Дома-то не очень поговоришь: то не бывает никого целый день, то занимаются все, то гости придут и лучше ей молчать со своим деревенским выговором. Здесь же Анастасия, позволяла себе некоторые капризы. То вдруг ей редьки с квасом захочется, то черемши. Дома-то нельзя: пахнуть будет. У Гриши денег не просила, свои есть в банке снимала от пенсии на книжке. И здесь же у Марии Васильевны пировали они нынче зимой в её день рождения: загодя настойку поставили, сладкая вышла да вкусная настоечка. По рюмке выпили, а по второй уже не осилили, по чуть-чуть, по глоточку пили, а не как – опрокидывая всю рюмку сразу.

Очень хотелось Анастасии пригласить Марию Васильевну на праздник свой – угостить, детей и внуков показать. Но помнила она, как несколько вечеров подряд Гриша с Катей гостей на бумажку записывали, спорили даже, кого вычёркивали потом, кого, наоборот, вписывали. Из Гришиных бизнесменов, из Катиной работы, потом общих знакомых. В списках Марии Васильевны, соседки, не было, а попросить об этом Анастасия не решалась. И сейчас ей неловко, что не зовёт она подругу к себе. Вчера вот чуть было самовольно подругу на праздник к себе не зазвала, но та опередила её:

– Ах как славно, как хорошо будет у вас завтра, – говорила Мария Васильевна так радостно, словно это у неё праздник затевается. – Очень мне хотелось, Анастасия Михайловна, зайти к вам вечером, поздравить. Да вот ребята, ученики мои, сговорили меня в театр идти. И билеты куплены, неудобно отказываться. Так что – поздравляю Вас заранее! —

И такой фартук она подарила, вышитый весь. Анастасия только ахнула и благодарила.

_____________________

Ну вот, вроде рассвело. Цветы на шторах покраснели. Теперь и вставать можно. А сегодня не грех бы всем подняться пораньше, – Юбилей, решили большой праздник устроить.

…Первыми приехали из пригорода Маша с Николаем, Николая знали по выпивкам и не любили в доме Гриши. Видно, Катя, командовавшая в доме, не хотела, чтобы и сегодня он приезжал. А он – пожалуйста, – вот он тут.

– Так уж и припёрся с утра. – выразила Катя своё.

– А как же, тёще моей подарок надо подарить, – и он протянул коробку, перевязанную ленточкой Анастасии. А она и не стала распечатывать, а унесла и поставила на свой сундук.

Тут позвали её завтракать. И только все сели за стол, как приехали на такси Пётр с Людмилой из аэропорта. Долго их в аэропорту задерживали, поэтому они были уставшие, сонные. В самолете Людмила не могла спать.

Ждали только Володю. И вот, наконец, и он приехал, – шумный и с большими сумками, с подарками для всех. Он сграбастал Анастасию в просторной прихожей и закрутил в объятиях: здравствуй мама! – шальной.

– Погоди, вот подарок тебе привёз, – к нему метнулась Маша:

– Володя, мы же по телефону договорились, – сюрприз маме потом… —

– Отстань, сестрёнка, это другое, – от меня лично. – и он расстегнул замок на одной из больших сумок и вытряхнул под ноги Анастасии что-то белое и пушистое.

Она как посмотрела, так и ахнула: это была шкура медвежья! Коричневая, с лапами, раскинула в стороны, большая ковром упала на пол медведица – с небольшой головой с открытой пастью с острыми клыками-зубами. Все собрались – и ахали и охали, а сама Анастасия отступила подальше: что-то робость её взяла – «для чего это такое».

Потом она спросила внучку: что за «сюрприз», готовят? А подтвердил Николай, весёлый, услыхав их тихую беседу. ВалерИ уже хотела рассказать, но Николай сказал: не рассказывай – сюрприз должен быть сюрпризом. «И что-то они задумали?» – Анастасия терялась в догадках.

…А сам Гриша, договорившись, видимо, позвал и проводил её к соседке Марии Васильевне, об их дружбе все знали. – побудь с подругой, пока готовим тебе сюрприз. Мария Васильевна выспрашивала у неё подробно про детей – кто да как приехал (о, на самолёте, о, и Николай-то уже с утра выпивши). Они говорили долго, пока не позвали Анастасию в дом к праздничному столу, позвали и подругу Марию Васильевну, чему она обрадовалась очень. «В театр как бы не опоздать», был вечер уже, согласилась зайти на минутку Мария Васильевна.

Всё так сложно проходило весь день. И за столом-то её поздравляли уже. А вот ещё сюрприз: и что там?

Как только зашли они в прихожую, на душе у неё стало как-то неладно, вроде почуяла что-то нехорошее. А они все загадочно улыбаются. И ведут её в свою комнату. – Двери распахнули. – Как посмотрела, так и покачнулась Анастасия. Упала бы непременно, об косяк оперлась. В комнате ничего не было своего, узнаваемого, комната другая, чужая стала.

В её комнате поселились новые вещи: шкаф с тонкими ножками, блестящий, стол тоже круглый полированный, у стола мягкое кресло, вместо кровати, пузатый диван со спинкой. На окнах висела прозрачная, как марля занавеска.

– Вот тебе, мама, это подарок от нас всех – сказал Гриша, – хватит жить в старье.

– Поживи хоть на старости лет удобно и по-современному – сказал Володя.

– Это тебе наш сюрприз. – добавила Маша.

Анастасия, про себя просила Бога, чтобы дал силы не закричать, не завыть бы в голос, и Бог услышал её. «Спасибо… Вам… И..» – смогла она выдавить с поддельной улыбкой через силу. Потом она стояла у входа, потом прошла и села на диван, глядя на новую стенку продолжение шкафа, в которой на стеклянных полках что-то стояло, игрушка фарфоровая. Дети же, полагая, что она онемела от восторга, не стали ждать от неё больше благодарности, велели ей быстрее приходить к столу. Только внучка была с ней, и Анастасия обратилась к ней:

– А куда это попрятали-то всё? – спросила она робко, но с надеждой.

– Что попрятали? – не поняла Валерия.

– Дак, вещи-то мои, говорю, куда дели? —

– Никуда не прятали. Заплатили грузчикам и шофёру, который мебель привозил, – он и увёз, всё равно пустой ехал. —

– И куда? —

– Не знаю. На свалку, наверное. Да ты что, бабушка, жалеешь что ли? – глянула ей в лицо внучка. – Из-за «старья» не расстраивайся – «этот хлам, старьё, – ломанного гроша не стоит» – повторила она слова кого-то из взрослых.

Пришла она за стол. Слабо ступая негнущимися ногами держась за руку внучки.

Когда открыли шампанское, налили бокалы, первым на правах старшего, как всегда, умно, красиво, чуточку мудрёно, говорил Гриша:

– Друзья мои! Много в языке человеческом прекрасных слов. Но во все времена других важнее не будет, чем слово «мать», мама! Наша мама – простая деревенская женщина. Но если в нас, в её детях, есть что-то хорошее – это всё от неё, от её трудолюбия, сердечности и великодушия…

Сказали свои слова и все другие за большим столом. Анастасия, через внучку просилась отдохнуть. И внучка от Гриши, по его «приказу» пошла бабушку проводить в свою новую комнату. Всё было в самый разгар застолья, так незаметно, что не многие видели, как исчезла Анастасия Михайловна.

Она прошла к себе в комнату. Свет зажигать не стала – было достаточно того, что светил из коридора, через стеклянную верхнюю половину дверей.

Попробовала она сидеть в новом кресле – но скоро почувствовала, что оно засасывает её, как болото, в котором она раз тонула в детстве. Не раздеваясь, прилегла на диван. Но её сухонькое лёгонькое тело не могло продавить новые пружины его круглого пуза – и она скатилась к спинке. Лежать, словно зажатой в щели, между спинкой и сиденьем было неудобно. Анастасия открыла новый шкаф – там были её вещи, слава Богу, – взяла она пальто (его пока не выбросили) и легла на пол около дивана на шкуру медвежью. Шкура оказалась колючая. Пришлось её свернуть и затолкать под стол к окну.

Она положила пальто на пол, под голову подушку от дивана маленькую, их что-то много стало. И лежала она, ещё немного думая о том, что всё-таки у неё хорошие дети. Вон работу бросили, собрались, юбилей устроили. И не по злобе, а по недоразумению молодому больно ей сделали, от непонимания… На свалку… «Ей представилась огромная гора чужих веще, а сверху лежали её вещи – старый сундук, старая гармонь, и кровать, застеленная, в которой, кажется, она сама спала. Ах ты, Господи, а ежели дождик пойдёт – промокнет же она!» – Знать бы, где эта свалка, пойти туда или прийти оттуда…».

Через некоторое время кто-то заглянул в комнату, видно, не разглядел ничего впотьмах, хотел войти. Но ещё кто-то сзади, сказал:

– Устала она. Не мешай, пусть спит. – и дверь прикрылась.

Благодарность за то, что разрешили ей отдохнуть, так и разлилась в ней с последним вздохом и расслаблением всех клеточек организма…, и она, боясь, что снова могут помешать ей отдыхать (последней мыслью) – заспешила на ласковый зов своего Фёдора.

Конец.